Когда готовили что-то в кухне, кот укладывался на стол, прямо на тесто, и приходилось его сгонять; тогда кот перебирался на колени к Кате или к Лене и пел, как подвесной мотор.

В спальне Кати стояла специальная кроватка для Пушка – точно такая же, как у девочки. Катя перед сном укладывала кота в эту кроватку. Она даже пыталась одно время надевать на кота ночную рубашку, но он так шипел и плевался, что Лена без труда уговорила Катю играть с котом как-то иначе.

Кот упорно не желал спать под одеялом, а на подушку клал не голову, а хвост… но это уже другое дело… Главное, что кроватей в спальне было две, и Катя часто шалила – забиралась в кошачью кровать; как-то раз она там на самом деле заснула, а Пушок улегся рядом, нисколечко не возражая.

Так что в доме все-таки жили любящие друг друга и преданные друг другу существа.

А Валентина Николаевна… спала до часу дня, потом орала на прислугу, вяло шаталась по косметическим кабинетам и магазинам, каким-то женским клубам, валялась на диване перед видеокомбайном, часами смотрела телевизор. Лена ни разу не видела, чтобы она села за компьютер, раскрыла бы книгу, пыталась что-то сделать руками. Это было дико Лене; она не понимала и не очень уважала вторую жену хозяина, старше ее самой лет на пять.

Конечно, Валентина Николаевна презирала Лену – не сумевшую подняться, встать над стадом серого быдла, которое само моет посуду и печет тортики. А тут еще это быдло жило весело и с удовольствием, без раздирающего рот зевания посреди дня, без мучений, как убить побольше времени. Орать на Лену и обижать ее Дмитрий Сергеевич запретил; от этого Валентина Алексеевна ненавидела Лену еще больше.

Ну и, конечно же, Катя… Лена прекрасно видела, что Валентина Николаевна люто ненавидит Аурелию, особенно с того времени, когда сама понесла. Понятна была и причина: наследство. Быть матерью единственного наследника или одного из нескольких – это для нее оказывалось таким важным, что при одном виде Кати Валентине делалось нехорошо.

Никак нельзя сказать, что Валентина Николаевна вести себя не умела. Еще как умела! По сравнению с ней как раз Лена казалась наивной простецкой девчонкой, у которой что на уме, то и на лице написано. Но как ни улыбалась Валентина Николаевна масляной улыбкой, как ни прищуривала глаза, ни тянула, сюсюкая, слова: «Ой! Вот она, и наса детоцка!» – а сразу было видно, с каким удовольствием она сомкнула бы на детском горлышке длинные, тонкие пальцы с кроваво-красным лаком на ногтях. Прищур глаз будил в сознании не уютные материнские выражения, а прищур хищника перед броском через заросли, напряженное внимание солдата, поднимающего ствол над бруствером, прищуривающегося туда, где перебегают фигурки в чужих мундирах.

Чувствовала это и Катя, напрягалась, зажималась при виде Валентины Николаевны. А уж когда девочка, шарахаясь от одной, сильно привязывается к другой, как же тут ее не возненавидеть?! Хоть выпячивай нижнюю губу, хоть нет, а чувствуешь превосходство этой… к которой мчится ребенок, услуги которой ценит муж.

Особенно же неприятна Лене была одна из подружек Валентины Николаевны, Кира Викторовна. Длинная, тощая, с узким личиком, с тонкими изогнутыми губами стервы. Может, потому, что, бесцеремонно оглядев Лену, скрылась в комнате Валентины Николаевны, и оттуда донеслось громкое:

– Ты права, забавная зверушка!

Или потому, что еще чужероднее, еще страннее Валентины Николаевны для Лены была Кира Викторовна.

А может быть, все-таки и потому, что чувствовалась в Кире Викторовне что-то темное, мрачное, очень далекое от жизнерадостной, здоровой натуры Лены.

Во всяком случае, именно с Кирой Викторовной собиралась ехать в Таиланд Валентина Николаевна, и с ней-то связаны все остальные события. Дмитрий Сергеевич отдохнуть в Таиланде позволил, приставил только двух охранников, и денег дал: ведь впереди у Валентины Николаевны были еще пять месяцев беременности, а потом еще кормление… Сплошные ужасы! Что во всем этом ужасного и почему беременную жену надо жалеть, а не поздравлять, Лена так и не поняла; но Дмитрий Сергеевич, как видно, очень даже понимал. Он входил в положение жены: несчастной, забеременевшей от него в законном браке и теперь ужасно страдавшей.

Неделя, которую Валентина Николаева с Кирой Викторовной шатались по Таиланду, была чуть ли не самой счастливой в жизни дома: никто не мешал Лене и Кате спокойно жить и радоваться этой жизни. А потом появилась Валентина Николаевна с кучей подарков: мужу – чучело несуществующего зверя йесина, для украшения кабинета и чтобы пускать пыль в глаза; большущая кукла для Кати; какой-то потрясающий корм для Пушка, какого нигде больше, кроме Таиланда, днем с огнем не сыщешь. И даже для Лены Валентина Николаевна привезла огромную сверкающую кастрюльку – наверное, она так шутила.

Кукла была огромная, почти в рост трехлетнего ребенка, с очень выразительным восточным лицом, мягкая и увесистая, непонятно из какого материала. Катя просто вцепилась в эту куклу, буквально оторваться от нее была не в состоянии, и пришлось поставить в спальне еще одну, третью кроватку. А Лене почему-то стало неприятно от пристального взгляда глаз-бусинок куклы. Она стала сажать это чудо искусства подальше от себя или вообще в другой комнате.

Катя, впечатлительная девочка, до тех пор рассказывала истории в основном из жизни Пушка – ее послушать, так кот чуть только не летал, ловя мошек, и был такой умный, что, когда мурлыкал, рассказывал сказки.

Теперь наступила очередь Тайки – Валентина Николаевна уверяла, что именно так зовут куклу. И умная эта кукла была необычайно, и знала все на свете, и, конечно же, была живая, умела сама ходить.

– Все куклы у тебя живые, Катя!

– Они все понарошку живые, а Тайка в самом деле живая. Она ночью ко мне подбегает, и на горшок сама ходит!

– Разве другие куклы не умеют к тебе подходить?

– Они умеют понарошку… А Тайка в самом деле ходит, она мне горшок приносила!

Оставалось только порадоваться и выразить удовольствие, что есть кому принести Катеньке горшок по ночам. Но что-то смущало Лену в этих рассказах… Она не смогла бы объяснить толком, что именно, но Катины рассказы про Тайку ей не нравились, и она не позволяла Кате ложиться спать в одной кровати с Тайкой. Позже она уверяла, что не было у нее никаких совершенно предчувствий, никаких опасений – просто не нравилась ей кукла, и все. Тем более не нравилось, что Катя стала лучше относиться к Валентине Николаевне, даже стала подражать ей, разговаривая с Тайкой:

– Ну цто зе ты, моя детоцка-а…

А Валентину Николаевну очень забавляли эти разговоры и ее популярность у Кати. Она стала часто прикасаться к ребенку, гладить его, и при этом смеялась глубоким грудным голосом, внимательно глядя на Катю.

Наступал август, ночи стали звездопадными, небо темно-бархатным, глубоким. Исчезли летучие, нежные краски первой половины лета, полная луна выкатывалась багровой, мрачной; только поднявшись совсем, становилась поменьше в диаметре, меняла цвет на медный, излучала медовый свет. Приближалось полнолуние.

Валентина Николаевна была уже на шестом месяце, переживаемые ею страдания сделались так тяжелы, что Дмитрий Сергеевич купил ей бриллиантовое колье и сережки с индусскими рубинами: от них страдания несчастной Валентины Николаевны не исчезали, но становились все-таки не до такой степени непереносимы.

Эти недели были не очень хорошими, потому что Дмитрий Сергеевич уехал, а Валентина Николаевна, естественно, никуда не девалась… в доме стало очень напряженно.

В этот вечер Лена, как обычно, уложила спать всех трех, каждого в свою кровать: и Катю, и Пушка, и Тайку. Кот сопел, не желал спать под одеялом, вылезал на подушку и наконец заснул, свернувшись в своей кроватке калачиком, избалованный до идиотизма. Лена еще почитала перед сном, глядя на огромную луну, плывущую за сквером, и уснула.

А спустя какой-нибудь час Лену вырвал из кровати дикий вопль: такой, что она сразу не поняла, человек вопит или животное. Звук шел как будто из детской. Снова дикий, перекрученный вопль… Или орут сразу в два голоса?! Лена еще пыталась это понять, а уже мчалась по коридору, на ходу надевая халат, мчалась совершенно инстинктивно.

Так же инстинктивно рванулась рука к выключателю. Напрасно, потому что происходящее в залитой луной детской и без того было прекрасно видно. Лена только ударила сама себя по глазам этим светом, потеряв какое-то мгновение. Ревущая, обезумевшая Катя метнулась к ней, судорожно вцепилась в ноги, в рубашку, стала карабкаться на Лену, как на дерево или на столб. Ребенок вел себя словно зверушка, и винить его было бы трудно.

Потому что второе, сразу увиденное Леной в детской, был какой-то непонятный клубок возле кровати Пушка. Очертания клубка определить было трудно, комок все время шевелился, менял конфигурацию, и все время ужасно кричал.

Клубок распался. Половина клубка звучно шлепнулась на пол – с таким звуком, с каким падает мокрая тряпка. Таким же мокрым, красно-блестящим было и упавшее на пол. Пушок… нет, правильнее сказать, какая-то часть, от силы половина Пушка, поползла по полу, забилась, загребая единственной лапой, издавала страдальческий вой, от которого хотелось заткнуть уши. За сравнительно целой частью тянулось, липло к полу что-то зелено-сине-багровое, и это «что-то» судорожно сокращалось, как бы жило своей, самостоятельной жизнью.

Второй половиной комка оказалась Тайка. Она и правда стояла, вполне уверенно стояла на ногах. Кукла тоже была красная, блестящая, и она всем корпусом, переставляя ноги, как живое существо, развернулась к Лене; стало еще виднее, как страшно заляпана кукла слипшейся шерстью Пушка и как она залита кровью. Катя на руках крепче вцепилась в Лену и взвыла сильнее. Кукла засеменила в их сторону, ее полные губы вдруг распахнулись, рот поплыл в разные стороны, захватил пол-лица, и за тонкой красной линией губ открылись два ряда треугольных зубов. Зубы щелкнули, и видно было – нижние зубы входят в промежутки между верхними, образуя сплошной матовый ряд, костяную линию в несколько сантиметров. Катя опять заорала сильнее, забилась, Тайка продолжала семенить в их сторону. Только тут до Лены дошло, что с ней и с Катей сейчас будут делать то же самое, что и с Пушком.

Лена вылетела в полутемный коридор, помчалась, спасая свою жизнь и жизнь ребенка. Сзади нарастал жуткий крик умиравшего Пушка, частый топот маленьких ножек. Сразу возле спальни была ее комната, потом столовая, гостиная, и потом комната Валентины Николаевны. Лена бешено рванула на себя, задергала дверную ручку:

– Вставайте! Беда!

Дверь осталась наглухо заперта, но Лене послышался грудной сдержанный смех в глубине комнаты. Очень может быть, что и послышался, потому что возле двери она стояла самое большее секунду: сколько было нужно, чтобы попытаться открыть дверь и прокричать предупреждение: расставив ручки, жутко ощерившись, за ними деловито семенило существо, только что бывшее Тайкой.

Дальше была дверь парадного входа, но Лена точно знала – она заперта, и ключ – только у Валентины Николаевны. Потом – дверь в кабинет Дмитрия Сергеевича, за ней маленькая дверь в торце – черный ход в кухню и на черную лестницу.

Лена не знала, заперты ли обе двери или нет… Вроде дверь в кухню заперта, потому что черная лестница спускается на площадку возле комнаты охраны. Оставался кабинет, и в него с топотом ворвалась Лена. Она впервые была в святая святых Дмитрия Сергеевича и на какое-то мгновение остановилась, оцепенела от своего святотатства. Клацание ножек по паркету придало новых сил. Залезть на стол? Залезть на сейф? Позвонить по телефону? Не успеет! Найти бы что-нибудь тяжелое… Возле сейфа мерцали красные лампочки, какие-то кнопки, и Лена стала нажимать эти кнопки, смутно понимая, что это – части сигнализации, выход во внешний мир, возможное спасение. Ага! Возле сейфа стояла палка. Обычнейшая палка, но, видимо, из лиственницы или клееного дерева, тяжелая. Изогнутая, расширенная на конце, очень удобная в руке палка, и Лена перестала убегать.

Кукла продолжала довольно быстро семенить в ее сторону, Катя все вопила и орала, стискивая Ленино плечо, и Лена (сама понимая, что слабо) ткнула тварь этой палкой в лицо. Палка вывернулась, Тайка двигалась почти без остановки, Лене снова пришлось убегать. Вроде бы где-то на пределе слышимости взвыла и сразу замолчала сирена… Лена не вполне была уверена. Она размахнулась еще раз, поняла, что сильно ударить не сумеет… с трудом оторвав от себя Катю, девушка посадила ее на шкаф – все-таки повыше. Тайка целенаправленно семенила к ней, и Лена почему-то была уверена – кукла ее прекрасно видит. Она не была уверена, что сможет попасть по Тайке так, чтобы ее остановить и чтобы кукла не увернулась. Девушка обеими руками ухватилась за рукоять палки, ударила с такой силой, что у нее самой потемнело в глазах от напряжения. Доводилось Лене и косить, и ездить на лыжах, так что мышцы у девушки были совсем не плохие. А вот палка подвела: плоская, как хоккейная клюшка, она ушла в сторону, только звучно шлепнула куклу по темечку, а сама врезалась в стол. Удар получился такой гулкий, что эхо пошло по квартире, стол зашатался, а от палки отлетела длинная узкая щепка. Лену словно исцелил этот удар: она почувствовала, что сможет бить с нужной силой. Тайка плюхнулась на зад, тут же подскочила, как будто подброшенная пружиной, и опять засеменила к Лене. Лена отбежала от нее. Теперь Тайка оказалась между Леной и шкафом, на котором сидела Катя-Аурелия. Ребенок зашелся от крика, буквально завыл, заглушив своим воем Пушка.

Лена раза два взмахнула палкой, чтобы научиться направлять ее, плоскую, куда ей надо. Тайка деловито семенила, разевая и захлопывая пасть. Только теперь Лена поняла: позади нее все это время клацали не только ножки по паркету. На этот раз Лена попала: с воющим шелестом и свистом палка врезалась в голову Тайки, Лену шатнуло вперед. Громко треснуло, гулко отдалось, и куклу опрокинуло, пронесло по полу; теперь кукла сидела, прислонясь спиной к ножке стола. Она делала странные движения руками, челюстями, всей головой, судорожно шевелилась. Лена ударила опять. Девушка боялась угодить по ножке стола и направила удар сверху вниз, словно бы рубила топором. Ей показалось, что теперь удар получился слабее, но во второй раз треснуло еще громче, звонче, кукла распласталась навзничь.

Но и это еще было не все: из головы твари текла какая-то тягучая белая жидкость, ее ручки и ножки подрагивали, складывались в суставах, а жуткие челюсти как будто бы что-то жевали. Уже рыдая, уже позволив себе это, Лена двинула снова, целясь в проклятые челюсти, но ударила куклу по корпусу. Там тоже что-то захрустело, треснуло; в образовавшуюся трещину стала толчками проливаться другая жидкость – темно-багровая, со сгустками.

Может быть, Лена била бы еще, но тут подала голос Катя. С первым же ударом, рухнувшим на Тайку, девочка замолчала, только завороженно наблюдала сверху за битвой. А тут ребенок слабо пискнул, звук странно отдался в тишине, и Лена тут же отбросила палку, кинулась к девочке, стащила ее со шкафа… ноги у нее подкосились. Девушка рухнула на диванчик, обняла Катю изо всех сил и, задыхаясь, лежала, как в оцепенении. Катя тихо плакала, икала, сотрясаясь от горя; только сейчас Лена начала понимать всю меру ее психотравмы. Опять начало орать то, что еще осталось от Пушка.

– Эй! Э-э-эй!

Над Леной стоял охранник – парень примерно ее лет, в камуфляже, с пухлым заспанным лицом.

– Эй! Что тут у вас происходит? Кто сигнализацию включил?

С четверть минуты Лена просто смотрела снизу вверх на это глуповатое сытое лицо, похожее на иллюстрацию к поговорке «солдат спит – служба идет», и наконец разлепила губы:

– Девочка чуть не погибла. Вон там, в детской… там посмотрите.

– Где?

– В детской… Там это существо съело кота.

Парень смотрел на Лену странно. И с мужским восхищением, хотя, по мнению Лены, выглядела она как угодно, только не привлекательно: в затрапезном халатике поверх ночной рубашки, сшитой самой из простынного ситца, всклокоченная, с перекошенным заплаканным лицом.

И в то же время смотрел солдатик с опаской, с недоумением – как смотрят на людей с поврежденной психикой… говоря попросту, на ненормальных.

– Да вы посмотрите… И на то вон, что под столом лежит, и в детской…

Солдатик кивнул, начал действовать, как ему сказала Лена, – наверное, привык исполнять, что ему говорит кто-то другой. Он наклонился над остатками Тайки и удивленно окликнул:

– Эй! Эта штука что… живая?!

– Я же тебе говорила… И бросай свои «эй». У меня имя есть – Лена.

– А я – Вадим!

Парень расплылся в идиотской улыбке, посмотрел так, что Лена инстинктивно запахнула, стиснула халат у самого горла.

– Лучше посмотри в детской, Вадим…

Парень вернулся очень быстро, с совершенно перекошенным лицом.

– Это… Это все оно?.. Вот это?

– Оно… Вадик, ну сделай ты что-нибудь!

Как очень многие девицы, Лена искренне была убеждена: если появился мужчина, парень, ее проблемы уже кончились. Все, что нужно, сделают – вылечат Катю, пристрелят остатки Пушка, разберутся с Тайкой, дадут ей отдохнуть… Причем сделают это все сами, без подсказок, и лучше, чем придумает сама Лена. Такие представления часты у девочек, выросших в прочных семьях, с хорошими, надежными отцами.

Вадик тупо уставился на Лену, потом метнулся к пульту, где все еще мерцали красные лампочки, заговорил что-то, переводя тумблер то вверх, то вниз.

– Что у вас тут происходит?! Почему вы не даете мне спать?!

В дверях комнаты стояла Валентина Николаевна. В халате, как и Лена, но сразу было видно, кто тут прислуга, а кто хозяйка: такой багровый с золотом, переливающийся был этот халат, такими кружевами выпирало из ворота халата то, что под ним.

И тут же хозяйка всплеснула руками:

– Что-то случилось с Катериной?!