Утки, уточки, утятки…

Сейчас, собственно, еще и не лето, а лишь сладкое предвкушение его – самый конец теплого и влажного апреля. А вот на Западе, говорят, прохладно. Во Франции и в Швеции идут проливные дожди. Не позавидуешь их бомжам! Мокнут, бедолаги. А местный участковый жандарм (или как их там?), в общем, околоточный Жан или Карл какой-нибудь, лупит изгоя цивилизации лайковой перчаткой по мордасам: не спи на сквозняке, не пей из лужи, это, мол, вредно и опасно для здоровья, не пугай добропорядочных налогоплательщиков, морда твоя бомжовая! И ведь не допускают ихних бомжей^[2], собственно, как и наших у нас, до общего «шведского стола»!

А я себе, тем временем, тихонько сижу на берегу бурой, спокойной, как смерть, речушки в промышленной загородной зоне и внимательно, краем хитрого, опытного глаза наблюдаю за глупым утиным семейством. Очень уж мне нравится уточка-мама! Даром, что плавает она в этой речке, называемой местными емким словом «говнянка». Говорят, таких названий разных городских и загородных акваторий хоть пруд пруди на нашей Родине. Не меньше, чем улиц Ленина или Славного Октября.

Сейчас уточка подплывает ко мне, а я, вроде бы, так, между прочим, от безделья и неги травинку жую, и на нее совсем даже и не поглядываю. Полненькая такая уточка, пышечка сексуальная. Дура, мать ее! Прыгаю в воду прямо в одежде и хватаю ее за ноги! Она орет, рвется… Но не тут-то было! Я ей головенку мигом сворачиваю на сторону и выползаю на глиняный берег. Трусцой бегу к камышам. Там у меня все припасено: ножик, пакетик с солью, полбуханки «орловского», металлический прут с зазубринами (подобрал около заводских ворот – варили заново ограду, а обрезки бросили), горка сучьев и четыре обоженных не мной (то есть еще до меня) кирпича.

Готовлю себе ланч, так как свой «шведский завтрак» я просидел в засаде. Утяточек жалко! Придется их, сироток, завтра сожрать. А потом подамся подальше от этих мест, в далекие, чащобные леса, к пышному мху, душистой влажной земле, сухому валежнику и чистым звонким ручейкам. Сооружу себе шалашик, как у Ильича, и буду ждать поздней осени. А тогда вернусь в город, попадусь ментам и на год в зону, как злостный «безопределенщик» и бродяга. Там хоть кормят, пусть однообразно, пусть концентратами и бедной на витамины пищей, но зато – регулярно!

Каждый БОМЖ лелеет свою мечту, и, как ему кажется, исключительную – перестать им быть! А менты ловят нас, как я мамашу-утку – за лапы. И вот ведь закон какой подлый – вопреки природному! Нет, чтобы полгода давали за наше тяжкое преступление перед обществом, мы бы хоть к теплой весне выходили на волю. А тут ведь впарят год – на те, вам! Опять – зима! Товарищи, кто поумнее, по зонам попрятались, а кто уже и отдал Богу свою беспокойную вольную душу! Бродишь неприкаянно по мерзлым подъездам да по подвалам от утра к утру! Походишь опять до осени, если повезет, а потом снова «отъедаться» на казенные харчи.

Утятинка была бы славной, если бы от жилистого мяса этой пышки не несло нефтепродуктами, имеющимися в избытке в речке «говнянке». Как обманчива внешность! Я об утке. Толстенькая, с великолепными соблазнительными формами, а на поверку ее организм отравлен техническими отходами. Нет, не вольная она птица! Уж больно зависима от промышленного цикла местного нефтеперегонного завода. Ну, не сольют там очередную порцию «химии» в ее «говнянную» акваторию, не взбрызнет в ее тонкие вены свой синтетический наркотик подлая цивилизация! Сдохнет же, как наркоман от «ломки»! Она же, утка эта несчастная, потерпевшая от инцеста ее матери-природы с побочным сыном человеческим, уже давным-давно ближе к двигателю внутреннего сгорания, чем к полнокровному теплому живому организму. А я, кто всем своим существом стремится сохранить в себе, вопреки повсеместному наступлению синтетики, природную девственность, вынужден употреблять в пищу этих мутантов! Это к тому, что посмотришь на нее со стороны – славненькая такая, вроде, как уточка и уточка! И детки у нее, цыпляточки-утяточки славненькие, упитанные, почти, как настоящие!

Да и я ведь, когда отмоюсь, предварительно раздевшись до гола, тоже славненько выгляжу. Как настоящий! Бородка с проседью, шатен без залысин, треснувшие очки когда-то в модной роговой оправе, втянутый живот, в меру поросшая черными курчавыми волосами грудь и длинные мускулистые ноги (обязательное, неотъемлемое качество для моего вольного образа жизни!). Прибавьте к этому мой пикантный возраст – 45 лет и отчетливо отпечатанное на моем усталом лице блестящее образование. Жених, хоть куда!

Так вот, я раздеваюсь и захожу в воду. Уточку-мутантку скушал всю до косточек. На ужин осталось чуть хлеба и много соли. Вот искупаюсь и подумаю о десертном возлиянии. А как же! Привычка обязывает!

Дно на удивление чистое, глиняная жижа. Ни тебе камешка, ни железочки, ни гвоздика. От реки, правда, несет ее названием. Но и от меня за долгие недели сна в подвале несет тем же. Поэтому оригинальные запахи местной речушки меня нисколько не смущают.

Мою свое крепкое белое тело, скребу когтями волосы и думаю о том, что после купания надо бы эти когти обрезать ножом, а потом аккуратненько обкусать. А то как-то неловко – с трауром на кончиках пальцев. Мои естественные телесные масла сливаются с радужными масляными кругами, затянувшими, как сетью, всю поверхность речки. Диффузия естества и цивилизации.

Выхожу из воды, протираю мокрыми руками стекла очков и прыгаю то на правой, то на левой ноге, чтобы выдавить из ушей воду. Теперь следует постирать одежду. При таком солнце она непременно высохнет к полудню. Все равно я ее намочил, когда ловил свой ланч…

Тру старые рваные джинсы песком и деревяшкой, которую нашел на берегу. Та же участь достается рубашке, пиджаку и старому плащу. Зато свитер, носки и трусы стираю бережно. Они – редкие в моем хозяйстве предметы. Все остальное еще можно добыть на свалках. Но попробуйте найти там трусы, носки и свитер! А как найдете, сразу в книгу «имени Гиннеса» записывайтесь и требуйте вознаграждения! Такие ценные предметы истлевают раньше, чем доберутся до доступной мне свалки. Да и выбрасываются они лишь, когда достигнут такого состояния, что теряют свои видовые признаки. А как же я их без этих признаков на себя примерю!

Поэтому я стираю белье бережно и даже нежно. Раскладываю весь свой нехитрый гардероб на «солнечной поляночке» и ложусь на еще стылую землю. Говорят, нельзя! Гигантская масса земли вытянет из мизерной массы моего обнаженного тела все тепло вместе со здоровьем и жизнью. А спать в подвале под писк крыс можно? А шамкать по утрам сухой своей пастью позволительно природой? Так что, ничего! Потерпим. Не боимся мы гигантской массы родной планеты! Ежа голой жопой не испугаешь!

Я даже засыпаю, успокоенный, и открываю глаза лишь когда меня в бок пихает милицейский хромовый сапог.

Открываю глаза и через мутные стекла очков вижу смуглое усатое лицо (усы, как у самого Буденного!), черные цыганские глаза, золотой зуб сквозь узкую прорезь губ, и серую ментовскую форму. Чуть позже понимаю, что будил меня не рядовой мент, ненавидящий все человечество за пустоту, зияющую на его мятых погонах, а сам милицейский капитан, пусть с одним, но все же просветом, да еще с мелкими звездочками, сияющими сусальным золотом будто над ночной бесплодной пустыней. Но когда приглядываюсь, замечаю, что романтики ни в этой фигуре, ни в серой форме нет и в помине. Погоны на его кителе небрежные, мятые, как неизбывная память о его «бесчинном» прошлом, одна звездочка торчит в сторону, явно рвется на волю. На черноволосой его голове лихо заломлена замызганная фуражка с кривой погнутой кокардой чуть левее, чем ей положено сгибаться. Капитан, тем не менее, высокий, ладный. Говорит хриплым низким голосом. Мент чуть старше меня, но поизношен явно меньше.

– Вставай, нудист! – говорит он, намекая на мой неприличный голый вид. – Обнаженная маха…

– Я стирался, начальник! – отвечаю, заискивая и притупляя глаз, чтобы не оскорбить его ментовское достоинство. Тем более, что это достоинство треплется всеми, кому не лень. Чаще всего не лень его начальству. Затачивают под себя!

– Одевайся и гони документ! Подозрительная личность!

Встаю на ноги и быстро одеваюсь в еще влажное тряпье. Прохладно, зябко, некомфортно.

Капитан стоит, широко расставив ноги в начищенных до блеска сапогах, и постукивает себя по ляжке «лентяйкой» – кожаным офицерским планшетом. Он внимательно наблюдает за мной. На всякий случай! А вдруг выхвачу ствол или нож. Времена то неспокойные, можно сказать, боевые. Но у меня нет ни холодного, ни какого-другого оружия.

– Документы там, – говорю я и показываю на камыши, где рядом с пепелищем моего ланча валяется полиэтиленовый пакет с паспортом, справкой об освобождении из казенного дома, кепкой и тремя фотографиями – мать с отцом, жена и сын.

– Ну, пойдем… – устало говорит капитан.

Мы шагаем к камышам. Капитан брезгливо осматривают мою стоянку. И цедит сквозь зубы:

– Сдохнешь же от этих уток, чудак! Они же травленные!

Виновато пожимаю плечами, но не говорю, что мы с уткой – сходные особи. Обе травленные. А значит, вреда друг другу принести не можем, за исключением того, что я ее могу сожрать, а она меня нет. Но это, как говорится, естественный отбор, внутривидовой.

Капитан рассматривает мои бумаги. Имя, фамилия, отчество, число, месяц и год рождения, национальность и все! Ни тебе адреса, то есть «проколки», как говорят в нашей видовой среде, да и в их, ментовской, тоже так выражаются, ни тебе «синяка» о счастливом браке, ни каких-либо следов о притаившихся наследниках, ни «военнообязанности» перед нашей общей державой. То есть нет ничего такого, за что мог бы зацепиться и успокоиться зоркий глаз милицейского капитана.

Зато есть справка об освобождении со всей моей драматичной историей. Капитан довольно причмокивает и сдвигает фуражку на затылок.

– Мда, – тянет он. – Герой, как я погляжу. У «хозяина», правда, давно не был. А эту ошибку надо бы исправить. Подписочку то о выезде из столицы и ее окрестностей давно не отбирали?

– Угу, – урчу я куда-то в глубину себя.

– Когда приехал?

– Вчера, командир.

– Откуда?

– Из Брянска. – леплю «горбатого» наугад.

– А билетик?

– Так я ж его выбросил…

– Врешь, сволочь. Ты зверь опытный. Если бы вчера приехал, то точно бы билетик сохранил. И еще три дня бы берег, как зеницу ока. Пойдешь со мной. В контору.

Делать нечего. Жаль, что утятки так и будут мучаться без мамы, да и свой завтрашний ланч тоже очень жалко. Сейчас приковыляем в отделение, там заставят убрать двор (в лучшем случае, а то и вонючий клозет!), намалюют пальцы типографской краской, жирной, как утиная шкурка, ляпнут ладонями на разлинованный лист дактилоскопической карты и заполнят скучную поганую анкету. А после всего этого еще и отберут первую из двух подписок о выезде в трехдневный срок из Москвы и области. Хорошо, если накормят или хотя бы дешевым чаем напоют, а то ведь так и выкинут, как кота на помойку. Дельце же это сшитое и утвержденное местным начальством отправят в центральное бюро и, если я через три отпущенных мне дня, попадусь где-нибудь вновь, то весь процесс повторится (от клозета до подписки). Третьей подписки уже не будет. Как только меня достанут еще через три дня, то оба этих дела свезут в суд, а к тому времени туда доставят и меня. Судья, лица которого я даже не запомню, впаяет мне годик общего режима, и все лето я проведу в очередной голодной зоне. Но есть опасность, что еще чего-нибудь пришьют. С них станется! Во, перспективка! Поспал, называется, на свежем воздухе.