В общем, не буду утомлять вас пустыми подробностями, но в ту же ночь машинное отделение «Оливера Кромвеля» пополнилось еще одним кочегаром с безликим именем Джон Смит. Должен признать, что через какие-то четыре часа работы с лопатой и углем я сам не узнал бы себя в зеркале. Последующие дни слились у меня в одну непрерывную череду алого зева топки, короткого сна, дрянной еды и привычных окриков главного механика:

– Еще угля! Добавить жару! Шевелитесь, проклятые лентяи!

Нас было восемь, мы работали в три смены, и если я каким-то чудом не умер, то только потому, что мне очень нужно было попасть в Россию…

Когда наконец наше судно пришвартовалось в порту Санкт-Петербурга и тот же самый юнга спустился ко мне в кочегарку, я был готов обнять его, как ангела, пришедшего спасти мою душу из ада. Капитан приказал отправить мой багаж на берег, и, о чудо, мне даже заплатили! Разумеется, в сравнении с ценой на билет в каюте первого класса, которой я так и не воспользовался, это были сущие слезы, но душа моя ликовала! Я спустился по трапу, затерявшись в толпе пассажиров второго класса. Капитан стоял на мостике, но если и видел меня, то не подал виду.

Мне пришло в голову поискать мою рыжеволосую спасительницу, но, увы, видимо, она покинула судно раньше. Благородным господам давали возможность сойти на берег в первую очередь. Я же, ступив на булыжные мостовые суровой Северной столицы, на пару минут просто замер, потеряв дар речи.

Санкт-Петербург не просто восхищал, он вдохновлял гением русских зодчих и партикулярностью европейских линий. Какая жалость, что я не мог насладиться видом этого величавого города с моря, но в машинном отделении не было окон. Меня встречала серая Нева, закованная в камень, золотые шпили зданий, стройные колонны дворцов, и везде, отовсюду неслась такая забытая, но такая родная русская речь!

В душе моей вдруг возникло такое невероятное чувство умиления, что, казалось, я был готов расцеловать первого же русского ямщика или портового нищего.

Но в этот момент взгляд мой зацепился за смутно знакомую фигуру в плаще. Черноусый мужчина стоял поодаль, внимательнейшим образом всматриваясь в лица проходящих мимо него пассажиров. Я невольно надвинул простое кепи моряка на самые брови – это был тот самый тип, что расплачивался с моими друзьями в лондонском порту!

– Дьявольщина, он-то откуда здесь взялся?!

Я быстро огляделся по сторонам, нашел какую-то одинокую женщину с двумя чемоданами, предложил свою помощь, вскинул тяжелый багаж себе на плечо и, прикрываясь им, как щитом, миновал подозрительного незнакомца. Уверен, что он не заметил меня, а если и заметил, то не узнал. Ну вроде бы… надеюсь…

Усадив женщину на извозчика, мне удалось быстро и незаметно смешаться с толпой. Почти бегом покинув пристань, я выяснил, где находится популярный кабак британских и голландских моряков, забрал оттуда свой багаж и, не задерживаясь ни на минуту, кинулся искать ямщика, согласного везти меня далеко за город.

Деньги у меня были, правда, пришлось поменять английские фунты по грабительскому курсу на рубли, но зато я выехал практически через три часа после того, как сошел с трапа. Значит, вполне реально успеть прибыть к отцу, в маленькое поместье под Тосно, еще до темноты. В коляску были запряжены две ухоженные лошадки, и я не сомневался, что сил и резвости у них хватит.

А вот сам ямщик, тощий тридцатилетний мужчина, с рыжеватой бородой и оспинами на лице, к сожалению, оказался жутко болтливым. Моя тоска по нехватке русской речи успешно почила в бозе уже через полчаса его непрекращающейся трескотни. Судите сами, я не наговариваю…

Пока мы ехали по улицам столицы, мужик буквально не закрывал рта, старательно живописуя мне, как иностранцу, все красоты Санкт-Петербурга, магазины, лавки, доходные дома, театры, кабаки и особенно меблированные комнаты для свиданий.

– А уж девушки наши небось вашим-то не чета! И красоты поболее, и в теле, и берут, поди, не так дорого. Особливо вон там, на Лиговке. Говорят, в салонах у мадам Барыкиной под вечер такое в чулках вытворяют – срамота-а-а-а! Но посмотреть стоит, да хоть культурного образования ради!

Какое-то время я его слушал и даже пытался отвечать, но потом коляска свернула за городскую черту и две лошадки бодренько потрясли нас по ухабистой проселочной дороге. На природе, под ясным солнышком, мой ямщик, по счастью быстро примолк, его изрядно разморило, и, пока он клевал носом на облучке, ничто не мешало мне вернуться к собственным мыслям. Нерадостным…

Во-первых, меня не отпускал тот самый человек в черном. Кто он? Почему он меня преследует? Каким образом ему удалось связаться сразу с двумя моими самыми близкими друзьями и, как я понимаю, не только перекупить их, приняв к себе на службу, но и заставив предать меня. Не просто подставить, а именно предать, потому что на корабле бы меня гарантированно убили!

Во-вторых, как он оказался в России раньше меня. Я своими глазами видел его на пристани, когда «Оливер Кромвель» отдал швартовы. Не мог же он перелететь на наш корабль? Получается, чтобы прийти сюда раньше, он должен был бы зафрахтовать частное судно, какую-нибудь скоростную шхуну. Возможно ли такое? Ну, при больших деньгах, конечно, да…

– Только зачем тратить такие деньги ради моей скромной персоны? – сам себя тихо спросил я, признавая, что так ни к чему не пришел и ничего не понял.

Ямщик резко проснулся и, видимо, решил порадовать меня песней. Пел он ужасно. Мало того что печальный сюжет, злой барин отдал его невесту другому, богатому, но постылому, так еще и исполнение без малейших проблесков слуха и голоса. Это мрак…

 
Ах, барин, барин, скоро святки-и-и-и!
А ей не быть уже моей!
Ей да-а-ан бага-а-тый, да па-а-астылый,
Ей не видать атра-а-адных дней!
 

Даже лошади пытались опустить уши, честное слово!

Последние часы дороги были уже совершенно утомительны. Устали все: и лошади, и поющий ямщик, и я. Описывать скуку проезда по грязным дорогам не вижу никакого смысла. Жара, мошкара, духота, пыль, сменяющиеся быстро наступающими сумерками…

И лишь когда на вершине холма смутно блеснули беленые стены нашей усадьбы, сердце мое вновь наполнилось радостью. Я рассчитался за поездку, добавил двадцать копеек на чай, показал кулак на просьбу «приплатить исчо и на овес бы…», забрал свой багаж и решительно направился вперед пешком, чтобы хоть как-то размять ноги.

Усадьба была огорожена невысоким, но крепким забором. Входные ворота, разумеется, заперты. Попытка докричаться до дома не привела ни к чему, кроме того что в окнах нижнего этажа вспыхнул свет и послышался яростный лай цепных собак.

Вот этого я, честно говоря, не учел. Хотя, конечно, и в моем детстве усадьбу охраняли здоровенные волкодавы, но они меня знали и любили, а вот теперешние псы, возможно, их же дети, с удовольствием закусят незнакомым мной на ужин.

Решив не рисковать, я, от греха подальше, обошел ворота слева, туда, где начинался яблоневый сад, перекинул свой саквояж, связку с книгами, а следом и сам, подтянувшись, легко перемахнул через забор. Спрыгнул на землю, оправился и огляделся.

Но, видимо, в саквояже что-то все-таки достаточно громко звякнуло. Лай собак раздался с новой силой, и я понял, что спасти меня сейчас могут только ноги. Быстрее зайца я рванул вперед, добежал до дома и постучался во входные двери.

Однако открывать их никто не спешил, а за моей спиной уже раздалось едва сдерживаемое от ярости рычание. Я осторожно обернулся назад. В двух шагах от меня, напружинив лапы и оскалив клыки, стояли два таких огромных пса, что сначала я подумал, будто это среднего размера медведи.

– Хорошие песики, милые песики, – попытался соврать я, но они мне не поверили. – Мы ведь подружимся, правда?

Увы, и это предложение мира осталось безответным. Ну, в том плане, что собаки пальмовую ветвь отвергли и все-таки прыгнули. В предчувствии неминуемой гибели я вжался спиной в дверь, в тот же миг она подалась назад и чья-то могучая рука за шиворот втянула меня в дом, в темноту. Спасен? Господи, в последний момент…

Ярость псов, оставшихся с носом, невозможно было описать словами. Их злобный рык перешел в вой разочарования, а потом и в жалкий скулеж маленьких щенков, у которых только что отобрали любимую игрушку.

– С-пасибо, – запинаясь, пробормотал я своему неведомому спасителю, но вместо «пожалуйста» моего горла коснулась холодная сталь.

– Смерти ищешь, хлопчик? – почти ласково спросил неизвестный, одной рукой держа меня за шиворот, а другой уже практически собираясь перерезать мне горло.

Объяснять что-либо я уже просто отчаялся, да и, в конце концов, если за последнюю неделю меня только и делали, что убивали, то, наверное, уже стоит смириться с неизбежным. Однако тут кто-то зажег свечу, и изумленный старушечий голосок произнес:

– Ты это что ж творишь, душегуб кубанский? Али не признал? Это ж барина нашего сынок, Мишенька-а!

– Уверена, тетка? – так же глухо ответил некто за моей спиной.

– Как бог свят! Пусти барчука, Матвей! Слышь, пусти!

Меня развернули лицом, и я увидел свою милую старую нянюшку, только еще более поседевшую, в ночной рубашке, чепце, с большой вязаной шалью на плечах. В руке она держала двухрожковый подсвечник.

– Я ж его с младых ногтей воспитывала. Он до восьми годочков у меня на руках рос. Нешто я и теперь его не узнаю, Мишеньку моего?!

– Здрасте, няня, – тихо выдавил я. – Вот, только сегодня прибыл из Лондона.

Неизвестный, отпустив меня, шагнул к нянюшке, и я невольно поежился. Более неприятного субъекта мне в жизни видеть не приходилось. Наголо бритая голова, густейшие усы, страшные брови, широкая борода лопатой, огромные плечи, одет в какое-то непонятное кавказское платье, а в руках длиннющий кинжал размером в три мои ладони.

– Что ж по ночи крадешься, хлопчик? – басовито прогудел он. – А вот снял бы я тебе башку, как бы потом перед его благородием извинялся?

– Кто там? – раздалось сверху, и я увидел своего отца, стоявшего на лестнице второго этажа. Он был необычайно худ и очень бледен, а в руках держал охотничье ружье.

– Радость-то какая, Николай Бенедиктович, – сразу откликнулась нянюшка, бросаясь ко мне на грудь. – Сынок ваш, единственный, Мишенька, из самого Лондону на родину русскую прибыли!

– Михаил? – голос отца дрогнул.

Я нежно отодвинул старушку в сторону и пошел навстречу отцу.

– Ваше благородие, ну куда ж вы встали-то?! Доктор лежать приказал.

Отец, не отвечая типу с кинжалом, прижал меня к груди. Как же давно это было в последний раз…

Я осторожно обнял его за плечи, чувствуя под теплым байковым халатом повязки бинтов. Господи, да что же здесь происходит?!

– Ты получил письмо?

– Да, папа. Но я ничего не…

– Пойдем. – Он похлопал меня по плечу. – Нам надо поговорить. Я хочу успеть многое рассказать тебе. Ты должен знать…

– Что знать?

– Правду. Ты не виноват. Не виноват в смерти матери…

Наверное, в тот момент уже он поймал меня, потому как сознание ушло куда-то в бок, ноги подогнулись и в глазах потемнело. Память яркой вспышкой ударила по вискам, и видения прошлого бросились на меня, словно обезумевшие от голода черные волки…

– Смотри, Михаил, ты уже второй раз мажешь мимо центра мишени, – укоризненно выговаривал отец маленькому восьмилетнему мальчику. – А все почему? Потому что ты боишься вспышки выстрела.

– И мне приклад в плечо больно бьет.

– А ты держи ружье крепче, и приклад вжимай в плечо, – объяснял моложавый мужчина в простом сюртуке военного покроя. – Вот так. Главное, не зажмуривайся, когда спускаешь курок. Давай-ка я перезаряжу…

– Николя! Мишель! – раздался мягкий женский голос из глубины сада. – Обед готов, не задерживайтесь.

– Да, да, душечка, уже идем, – за двоих ответил отец. – Слышал, малыш? Твоя мама зовет нас. Давай, последний выстрел и за стол.

– Но я не хочу есть. Я еще поиграть хочу.

Маленький Михаил топнул ножкой. Лето, жара. Крестьянские мальчишки звали его в ночное, а сегодня пошли купать лошадей на речку. Куда как интереснее скучной стрельбы в саду, а потом еще обеда с папенькой и маменькой. Несправедливо! Вот когда он вырастет и станет взрослым…

Отец хлопнул его по спине, с показной суровостью погрозил пальцем и еще раз указал на белеющую в двадцати шагах мишень. Мальчик тяжело вздохнул, прекрасно понимая, что старших не переспоришь. Он выпрямился, вскинул маленькое ружьецо к плечу и взвел курок…

– А-а-а-а-а-а-а! – в небо неожиданно взлетел дикий женский вопль.

Миша вздрогнул и, обернувшись, нажал на спусковой крючок. Пуля ушла куда-то в сад, в сторону дома, но побледневший отец оттолкнул его и бросился за деревья. Через минуту раздался его страшный крик, более похожий на вой раненого зверя…

Мальчик кинулся к нему, но, добежав, замер, как каменный, не веря своим глазам. Его мать лежала на траве, в десяти шагах от ступеней крыльца. На ее свежей белой блузке расплывалось непонятное красное пятно. Отец стоял на коленях, гладил ее по черным волосам и, кажется, плакал…

– Папа…

– Иди в дом.

– А мама? Что с мамой?..

– Иди в дом, Михаил! – закричал на него отец.

И его лицо маленький Строгофф запомнит на всю жизнь. Как и то, что в тот страшный день он в ужасе отбросил свое маленькое ружье, понимая, что натворил своим сорвавшимся выстрелом…

…Маму мальчика хоронили тихо. Никакого расследования ее смерти не производилось, отец, как пехотный капитан и хорошо известный в здешних краях помещик, сумел все замять, договорившись с губернским начальством и церковным старостой. С сыном он практически не разговаривал, полностью уйдя в себя.

А меньше чем через месяц велел собираться и сам отвез его в столицу, передав с рук на руки незнакомым людям.

– Тебе надобно уехать, – скупо объяснил он, даже не обняв его на прощание. – Так будет лучше для всех.

– Но я не хочу уезжать!

– Все решено.

Мальчик вырывался, кричал, звал на помощь. Но двое мужчин в морской форме легко, как куренка, схватили его и быстро унесли по трапу на большой корабль. Уже в море ему сказали, что судно направляется в Лондон и впереди целых четыре года оплаченной учебы в детской школе при Оксфорде. О возвращении маленького Миши на родину речи не было…

– Ты должен понять меня, – шептал отец, лежа на кровати и осторожно сжимая мою руку.

Я сидел на стуле напротив, нянюшка принесла нюхательной соли, но страшный казак или черкес – не знаю, чем они вообще различаются, – молча сунул рюмку водки, и это помогло. По крайней мере, вернулась ясность происходящего и память. Последнее не радовало. Увы, но факт…

Мне абсолютно не хотелось ворошить угли прошлых лет, я давно и, как мне казалось, навсегда смирился с тем, что мой случайный выстрел оборвал жизнь моей матери. Единственной боготворимой мною женщины, которую я любил всем пылом своего детского сердца. Господи, что я говорю. Я пытаюсь сформулировать в мысли чувства, не просто обуревавшие меня, но составлявшие суть моей жизни!

Мама была той, без которой я не понимал собственного существования, плакал по ночам в холодной спальне мальчиков и дважды чуть не покончил самоубийством, прыгая головой вниз со второго этажа. Максимум причиненного вреда – это повреждение лодыжки, из-за чего я хромал, наверное, недели полторы. Впрочем, вспоминать сейчас обо всех моих годах жизни за границей вряд ли имело смысл…

– Ты был слишком мал тогда. Мне было страшно за тебя, и казалось, что самое правильное – это спрятать тебя подальше. Туда, где им не придет в голову тебя искать и где ты сможешь забыть обо всем.

– Но я ничего не забыл.

– У тебя смешной акцент, – отец впервые позволил себе подобие улыбки.

– Да, знаете ли, в Лондоне не так много русских, чтобы можно было в любой момент практиковать язык. Но поверьте, на английском, французском и немецком я говорю без акцента. Вы что-то хотели сказать мне, отец…