Лиза хотела было сказать, что государь был крайне оскорблен взятием англичанами Мальты, которую, освободив, они так и не передали России, и из-за этого и начались все разногласия, но что-то удержало ее. Ей казалось странным, что большая война начинается из-за такой глупости. Заметив смущение Лесистратовой, Веллингтон оглядел ее походное платье и лицо с едва заметной улыбкой. Преодолев замешательство, Лиза начала говорить.

Она заметила, что Франция – их общий враг, и что мелкие разногласия по вопросу принадлежности земель Мальтийского ордена не должны приводить к противостоянию между столь великими державами как Британская и Российская империи. Она также хотела сказать о том, что британцы должны немедля оставить пределы России, передав таким образом волю императора Павла Петровича, но видя что положение вовсе не таково чтобы диктовать условия, смягчила императорское требование и лишь попросила отвести войска от Петербурга.

– Говорят вы заключили союз со Швецией? Это правда? – осведомился Веллингтон.

Лесистратова кивнула.

– Да, милорд, мир заключен, – начала было она, однако генерал не дал ей докончить.

– Что вы нашли в нелепом союзе с французами, пруссаками, шведами и датчанами такого, чего не могли бы получить от союза с Англией? Предопределение шведов – быть под управлением сумасшедших королей, это несомненно. Они сменили своего короля на другого психа – Бернадота, ведь несомненно, что только сумасшедший может заключать союз с Россией, будучи шведом. – Веллингтон зло усмехнулся.

Лесистратова могла бы ему возразить, например на фразу о сумасшествии шведов она подумала что британский король Георг также сумасшедший и его припадки безумия известны всей Европе, однако же сэр Артур Веллингтон решительно не желал ее слушать.

– Объединив наши усилия, мы могли бы разгромить Наполеона и завоевать пол-Европы. Вы получили бы множество прекрасных колоний. Император Павел мог бы расширить свою империю до Дуная – но он не пожелал этого. Его мать, Екатерина Великая, и то не достигла бы большего. Но он захотел окружить себя врагами Британии. Князь Куракин – болван, барон фон Залысовский – международный интриган, прочие – ничтожества. Беннигсен был военным, но он отправлен на каторгу, а остальные? Кутузов – военный человек, но он не столь удачлив как казалось, судя по первым движениям. Уже которая неделя как началась кампания, а вы не смогли защитить даже царское гнездо – Гатчину, и Петербург падет на днях. Ваша армия ропщет, она не желает воевать под командой истерика и сторонника палочной дисциплины для всех.

– Напротив, господин генерал, – сказала Лесистратова, с трудом следившая за быстрым потоком малоразборчивой английской речи, так как переводчик переводил не более половины из сказанного главнокомандующим, – наши войска горят желанием защитить…

– Я знаю решительно все, и даже то чего вы не знаете, всю численность вашей армии и ее личный состав, у вас каждый второй – мой информатор, – отвечал Веллингтон, – у вас немало войска, это правда, однако вы видите что у нас много больше, и их дисциплина и выучка позволяет погружаться в ваши степи как нож в масло. Мы забросим вас в Сибирь, вы поймете что проиграли став нашими врагами. Если вы направите против нас пруссаков, мы сотрем их с европейской карты. Мы построим против вас железную стену, которую в своей глупости разрушили на европейском континенте, и вы будете сидеть за ней, и сидеть тихо!

Лесистратова хотела было сказать, что русским их дела не представляются столь мрачными, но очевидно было что ее мнение здесь интересовало лишь ее саму.

– Впрочем, передайте уверения императору Павлу в моем почтении и преданности, уверен что также выражаю мнение и всемилостивейшего короля Георга – сказал Веллингтон на прощание и пошел вниз по лестнице.

После всего сказанного Лесистратова была весьма удивлена, удостоившись приглашения на обед к главнокомандующему. За столом присутствовал Нельсон, Паркер и многие генералы, замеченные Лизой в приемной Веллингтона ранее. Веллингтон встретил ее весьма весело, посадил подле себя и вел себя так будто он уже премьер-министр Британии и наместник России в одном флаконе. Он полагал, что Лиза настолько покорена его обаянием и мощью британской армии, что уже стала союзницей и должна сочувствовать всем его планам. Между разговором он осведомлялся о Санкт-Петербурге и Москве, как обычный праздный путешественник, намеренный в скором времени посетить оба этих места.

– Говорят что в Петербурге есть большой морской собор, святой Николай? Неужели он и вправду не уступает Вестминстерскому аббатству? – спрашивал он. – И правда ли что там столь много церквей? Говорят, что город красив, но весь он построен европейскими архитекторами.

На это Лесистратова отвечала, что город хоть и построен иноземными мастерами, но по общему замыслу русского царя.

– Такое слепое подражание чужой культуре свидетельствует о крайней отсталости народа, – сказал Веллингтон, взглянув за одобрением на Нельсона, который, ловко орудуя левой рукой столовыми приборами, на секунду оторвался от этого занятия и коротко кивнул.

– Мы стараемся брать у каждой культуры что-то лучшее, но строить это у себя а не грабить колонии, наподобие индийских, – непочтительно ответила Лиза, не удержавшись. – У каждого народа свои нравы.

Генералы и адмиралы, сидевшие за столом, переглянулись, равнодушными лицами давая знать, что если тут и была острота, то они не поняли в чем она состоит.

– И зачем император Павел принял на себя управление армией? В отличие от гатчинских батальных потех тут настоящая война джентльменов, это не забава для королей. Готовы ли лошади для придворной статс-дамы? Дайте ей моих, ей далеко ехать – очень далеко.

* * *

А в это время граф Г. и его приятель Морозявкин, подобно двум странствующим рыцарям, наконец добрались до главной квартиры действующей армии. Все в ней были крайне недовольны ходом военных дел, и более всех государь, находившийся при армии. Однако же мыслям о том, что может быть нашествие в русские губернии, что война может перенестись далее чем Польша, до Кавказа, до Сибири, до Персии никто не предавался.

Лагерь Кутузова, к которому он направлялся, был на берегу Вильни, и чудовищное количество генералов и придворных осело по берегам реки по лучшим домам тамошних деревень, за неимением возможности сбиться в единую пышную кучу где-либо в одном месте. Кутузов находился в паре верст от государя, хотя будь его воля он отдалился бы от него вдесятеро далее.

Граф Г. уже четыре раза объехал укрепленный лагерь, и все-таки так и не понял выгоден он для нас или же невыгоден. Он собрал все свои познания в военном деле, но вспомнил только что заранее составленные планы решительно ничего не значат, как он ясно понял еще в походе за предсказаниями пророка Авеля. Тогда граф попытался поговорить со сведущими людьми, но увидел лишь что они разбились на несколько партий, каждая из которых гнет в свою сторону.

Теоретики войны требовали отступления вглубь страны, особенно в этом усердствовали немцы. Они готовы были зайти как угодно далеко. Граф уже подумывал было попроситься у государя в немцы, как вдруг прислушался к представителям другой партии. Русские, упорно полагавшие что также имеют право на свое мнение, вспоминали Суворова и говорили что надобно не унывать а драться. Багратион с Ермоловым так и лезли в дело, крича что им уже надоело накалывать карты и пора играть. Прислушавшись к ним, граф Г. загорелся было азартом и уже сам почувствовал, что готов придушить всех англичан голыми руками, но тут он увидел что придворная партия, в которую входил и Аракчеев, желала придерживаться среднеарифметической линии между первыми двумя крайними позициями, хотя этим не достигалось никакой цели.

Четвертая же партия, к которой принадлежали и спешно выпущенные из крепости ввиду всеобщей опасности великие князья, цесаревичи Константин Павлович и Александр Павлович, боялась Веллингтона и Нельсона, видя в них силу, а в себе слабость. Они уверяли что не выйдет ничего кроме погибели, что оставивши Петербург и Вильну, неизбежно придется сдать и все остальное и что надобно скорее заключить мир, пока нас не прогнали из Москвы.

Были еще приверженцы Барклая-де-Толли, Кутузова, самого императора Павла, чей ум, близкий к сумрачному германскому гению, должен был, как им казалось, одним усилием остановить неприятеля, хотя и они сомневались, стоило ли влезать в свару с англичанами перед лицом столь мощного врага как Бонапарте, который теперь, когда дело дошло до драки, бросил нас на произвол судьбы и очевидно попытался бы добить при первой же возможности. Но самой большой и многочисленной партией была группа, не желавшая ни войны ни мира, ни обороны ни наступления, но искавшая только выгод и удовольствий.

«Вот еще любители половить рыбку в мутной воде, интриганы! – подумал граф. – Да тут творится такое, что в мирное время было бы просто немыслимо! Все делают чтобы угодить государю, меняют свое мнение по десять раз на дню, готовы идти на дуэль, только бы не попасть на переднюю линию! Выпрашивают себе у императора единовременное пособие или хотя бы обед на дармовщинку, дуют на флюгер царской милости так, что и сам Павел уже не повернет его потом в другую сторону… Чертовы трутни, только все путают – ну как тут воевать?!»

Однако же надо было дождаться наконец Светлейшего, как все теперь именовали Кутузова. Он был назначен главнокомандующим после большой чехарды, как сообщили графу по секрету те, что были всегда в курсе всех придворных дел. Наглый денщик командующего на вопрос, скоро ли будет хозяин, ответил с презрением:

– Светлейший должен быть сейчас, да вам-то чего?

Граф Г. с трудом удержался чтобы не перетянуть его плетью поперек красной морды, в глубине души удивляясь своему миролюбию и объясняя его только тем, что перед лицом опасности, грозящей родине, следует забывать о своих амбициях. В это время раздались крики казаков, что едет Сам. За адъютантами на коне, вынужденно ставшим иноходцем из-за тяжести седока, ехал Михаил Илларионович Кутузов, грузный, седой, кивающий головой в кавалергардской фуражке. Поглядев на молодцов гренадеров, которые вытянулись во фрунт при появлении командующего, он вздернул плечами:

– Сколько ж возможно отступать, ведь на таких пахать можно!

Увидев графа Г., с которым он был знаком не то чтобы коротко, но все же встречался пару раз в Петербурге, он минут пять вспоминал кто это, вглядываясь в его лицо единственным уцелевшим после турецких баталий глазом.

– А, здравствуй, голубчик граф Михайло, тезка. Как там твой батюшка?

– Да давно уже умер, – отвечал граф, не вдаваясь в подробности.

– Ну царствие ему небесное, раз так. Впрочем, сочувствую.

– Не угодно ли вашей светлости посмотреть бумаги, да вот тут кстати есть и очень хорошенькая попадья? – встрял в их светскую беседу адъютант.

– А вот сейчас договорю с графом, и… а вам что? – обратился Кутузов к дежурному генералу.

Дежурный генерал пустился читать длинный, очень умный и дельный доклад с критикой наших текущих военных позиций, однако Кутузов явно презирал и ум, и знание, и очевидно слушал все это со скукой, судя по выражению его лица, в которое граф Г. прямо впился глазами.

– Да вот еще, надобно взыскивать с армейских начальников за овес… помещики требуют! – добавил дежурный генерал.

– А вот это сразу в печку… Где у нас печка? А, вот она! В огонь! Пускай косят хлеба и жгут дровишки сколь вздумается, лес рубят – щепки летят, я за это взыскивать не намерен. Чертовы аккуратисты-немцы, – отозвался на это Кутузов.

Бросив красавице-попадье несколько золотых и не преминув ущипнуть ее за пышный зад, он вернулся к беседе с графом.

– Ну ладно, отец умер, сие очень грустно, но я тебе второй отец… я тут всем как отец-командир, помни это!

– Вестимо, ваша светлость! – промолвил граф, и передавши письмо от князя Александра Борисовича между прочим упомянул о тех последствиях английского нашествия, которые ему уже довелось увидать. Он рассказал о разбитых оранжереях, о телятах и коровах, что ходили по заброшенным паркам, о каком-то виденном им мужике, который вязал лыко – вернее уже не вязал – сидя на господской лавке, о том состоянии, в котором без сомнения подобно многим поместьям уже оказалось или скоро должно было оказаться его собственное имение, равно как и величественное Надеждино князя Куракина, и прочие дворянские гнезда святой Руси.

– До чего довели, сволочи! – сказал Кутузов взволнованно, наконец-то ясно представив себе положение в котором оказалась Россия. – Ну дай только срок… Так ты хочешь при мне остаться?

– Не уверен, смогу ли я вам чего дельного посоветовать, – начал было граф Г. дипломатично.

– Советчиков много, да людей нет, Всех дурней слушать, так мы и старой войны с турками никогда бы не кончили. Крепость взять не трудно, трудно компанию выиграть. Но с такими как ты все будет – главное терпение и время.

– Похоже что времени у нас уже нет, – отвечал граф Г. невесело.

– Ну так запасайся терпением! Я турок лошадей жрать заставил, и англичашек тоже заставлю, дай только срок.

– Так нужно все же дать им сражение, этим морским дьяволам, нельзя же все время отступать-то? – вопросил граф, зная что этот вопрос очень интересует как русский народ в целом, так и самого князя Куракина в частности.

– Ну если все этого захотят и меня к стенке припрут, так тут уж делать нечего. Но помни – важнее терпения ничего нет, ежели оно конечно ко времени.

На этом аудиенция закончилась, и граф Г. видел, как Кутузов с удовольствием вернулся к попадье и роману Даниеля Дефо «Остров сокровищ». Однако сам не зная почему, граф приехал к своему приятелю Морозявкину в их походную палатку вполне успокоенным насчет судьбы России и общего хода дел. «Дельный старик, страна вверена кому надобно. Он конечно ничего не придумает, зато и лишнего никому не позволит. Понимает что такое неизбежный ход событий». К этому рассуждению присовокупилось и такое: «Главное – что он русский, а то у наших немцев и этого барона фон Залысовского такие омерзительные рожи! А все эти его английские романы – ерунда, главное что он хочет их заставить жрать лошадей… и сено тоже». Морозявкин, выслушав впечатления графа от встречи со Светлейшим, вполне с ним согласился.

– Значит мы тут вроде шпионов при собственной армии, что ли? – спросил он у графа Г., когда они уже ложились спать на каких-то старых драных тюфяках, набитых гнилой соломой.

– Вроде того, но мы пишем реляции для пользы дела, само собой! – отвечал граф Г., уже думая что он доложит в письме вице-канцлеру.

– Ну раз так, то ты пожалуй потолкайся завтра среди генералитета, послушай к чему они там склоняются, – посоветовал Вольдемар и зевнул, засыпая.

Наутро граф Г. последовал этой рекомендации. Пользуясь близостью к самому главнокомандующем он напросился на военный совет, который однако же несколько сбил его с толку. Из гостиной слышались голоса по-немецки и по-французски, кое-кто не стеснялся говорить и на языке оккупантов, то есть на английском. По углам были навалены какие-то ковры, на которых дрыхли измученные пирушками адъютанты. Военные и невоенные стояли тут вперемешку, русские генеральские мундиры держались на иностранцах как седла на коровах.

Немцы-теоретики стояли стенами, как всегда до крайности самоуверенные. Граф Г. помнил, что немец бывает самоуверен на основании знания науки, которую он сам же и выдумал, и вообще они противные. Впрочем и французы были не лучше – они считали себя обворожительными и неотразимыми как для мужчин, так и для женщин, а таковым мог быть разве что сам граф Г., но никто более в целом свете. Англичане и вовсе полагали себя гражданами самого благоустроенного государства в мире, а уж если вспомнить, что они таки осмелились напасть на нас, то и самого самоуверенного и наглого. Как человек русский, граф был убежден что невозможно вполне знать чтобы то ни было, и поэтому был самоуверен даже тогда когда он ничего не знал и знать не хотел.

Как выяснилось, ночью было получено известие о движении англичан в обход нашего лагеря, и по этому случаю каждый генерал предлагал свой собственный план действий. Шведский вояка, пользуясь оказией, представил свой проект, согласно которому надо было ждать противника в стороне от Московской дороги. Оспаривая его мнение, другие тут же предложили продвигаться вперед и атаковать, дабы выбраться из западни, в которую мы все попали в этом чертовом лагере. Кто-то совал под нос прочим исписанную тетрадку, кто-то уверял что эта позиция с открытым тылом. Немецкий генерал тыкал пальцем в карту, ему возражали по-французски, и он конечно не понимал ни слова.

Словом, тут все было как в поговорке о лебеде, раке и щуке, однако же граф быстро сообразил, что все они боялись военного гения Веллингтона и Нельсона как огня, и страх этот слышался в каждом возражении. Казалось что их ждали со всех сторон сразу, и лишь для самоуспокоения повторяли что дескать адмиралы не воюют на суше, а что касаемо Веллингтона, то у нас тут все же не Индия и ему так свободно не разгуляться – но видно было что и сами мало в это верили.

Граф Г. слушая только удивлялся и думал: «Да что за вздор, какая тут теория, ведь если веселый смельчак вроде меня крикнет во-время: «Ура! В штыки, братцы!» – то десятитысячный отряд врагов мигом разбежится, а если какой-нибудь болван-немец заорет: «мы отрезаны!» то и сто тысяч нашего собственного войска не помогут. Выдумали тут теорий о гениях, а они только на то и годятся, чтобы в срок сухари войскам подвозить. Генералы – полные болваны, да еще и рассеяны до ужаса. Нет, я против низкопоклонства перед воякам – у них каски вместо голов. О, историческая мысль!»

Русские войска стремительно отступали, но не просто так, а по различным государственным и политическим соображениям. В главном штабе шла сложная борьба интересов и страстей, определявшая каждый наш шаг назад. Веселые гусары вообще считали что этот отступательный поход – самое милое дело, тем более летом и с приличным запасом продовольствия. Правда хорошеньких панночек приходилось бросать на пути, так как иначе за армией потащился бы целый обоз маркитанток, но зато уж в качестве разрешенного «продовольствия» забирали и экипажи, и ковры. Один «пьяный лагерь» сменялся другим, и войска все более отходили от польских и балтийских границ, от северных губерний вглубь страны.

Однако же иногда приходилось и воевать. Павлоградские гусары не преминули побывать в серьезном деле, и отиравшийся около них граф Г. не без интереса услыхал от штабных о подвиге генерала Раевского, командовавшего гренадерами, ранее отправленного из армии в отставку Павлом но с началом войны спешно в нее призванного, который будто бы вывел под страшный огонь одного или двоих своих детей, несмотря на их малый возраст. Зза обедом граф пересказал эту историю Морозявкину.

– Вот ведь болван, – отозвался на это приятель, дожевывая скудную трапезу из петуха по-походному, сваренного вместе с перьями и картошкой над костром. – Все равно там такая суматоха, что никто кроме десятка человек вблизи не видел ни его детей, ни его рвения, да и те кто видел думал о своей шкуре, а не о чужих дитятях. Тоже мне нежные родительские чувства.

– Вот и я думаю то же самое, да уж не стал возражать, – ответствовал граф, – я уж имею опыт, ведь такие рассказы способствуют прославлению нашего оружия. Чуть усомнишься – сразу прицепятся.