После смерти папы, в доме осталась его маленькая уютная библиотека, и я в детстве становился на стул и словно бы приподнимался над землёй, в гости к папе и его книгам.
В 9 лет я ещё не увлекался книгами, но бессознательно к ним тянулся, как цветок в тёмной комнате тянется к лужице света, пролившейся на пол из ранки в шторах.
Я любил просто касаться пальцами ярких и милых корешков, похожих на клавиши райского рояля.
Иногда на моём лице появлялись слёзы, когда я касался тех или иных «клавиш», иногда улыбался, сам не зная почему: дотронулся до Есенина, и улыбнулся.
Особенно меня привлекали несколько клавиш, словно бы издававших особые минорные звуки в памяти: тёмный том Андре Моруа с биографией Бальзака (чудесный алый вензель вокруг названия, словно след от осеннего листка между страницами).
Похожий на берёзку под спокойным сизым небом — томик Есенина, и чёрный томик Гёте: Вертер и Фауст.
В каждой из этих книг была тайна.
Я тогда ещё не знал, что Бальзак любил в своих романах использовать приём, пряча в книгах гг. что-то важное (гербарии чувств и сердца!), словно намекая, что они, милые, лишь герои книг.
В книге Есенина была маленькая фотография папы.
В томике Гёте — голубое пёрышко моего попугая Барсика (однажды, на кухне, окно на балконе было открыто, и попугайчик вылетел в вечер и снег, но.. до сиз пор с замиранием сердца помню, как папа опасно протянулся в окно, весь накренился и поймал синюю птицу).
В чёрной книге Моруа, был алый кленовый лист: я подобрал его на прогулке в парке, где гулял с папой.
Другие книги я почему-то не решался, боялся раскрывать: там могло быть всё что угодно — горе и счастье.
Я стал играть этими книгами, строить из них на полу чудесный домик.
Тогда я тоже не знал, что Бальзак всю жизнь мечтал всю жизнь о домике на берегу реки, где он будет жить со своей милой славянкой — Евой.
В моём домике, Бальзак жил с Мариной Цветаевой.
Домик был в стиле Барокко: его поддерживал большой зелёный том Достоевского, Пушкин и чуточку вспотевшая Шарлотта Бронте.
Удивительный был домик… уже потом, я стал листать этого Андрея Моруа, написавшего жизнь Бальзака-Прометея.
Засыпая, мой ум видел странное: огромный, грузный французский писатель прикован к вечерней скале.
Точнее, на обрыве скалы над морем, прибит столик, на нём стоит чашечка кофе.
Перо коршуна воткнуто в серебряную чернильницу.
Сам Бальзак прикован чёрной цепью к столу: у него нет личной жизни, свободы, счастья, детей… жизни нет: настоящий писатель..
Вместо коршуна, что витал над Прометеем — муза: она терзает не печень, а — сердце.
Говорят, в пору творческого расцвета Бальзака, в Венеции он был столь популярен, что многие женщины и мужчины брали себе имена героинь и героев его книг: очаровательные и дерзкие графини, куртизанки и ангелоподобные поэты.. падшие, страстные любовники… по голубым, вечерним улочкам Венеции блуждали, как тени, чудные создания.
Венеция была похожа на далёкую и прекрасную планету, населённую таинственной жизнью.
Все эти трепетные тени словно жили той жизнью, которая не могла воплотиться на земле.
Трагедия жизни, в которой чувств и сердцебиений, больше, чем тел и форм, в которых они могли бы выразить себя.
Право слово, иной раз кажется, что многие герои Достоевского, Толстого, Бальзака.. более живые, чем иные, реальные люди.
Чтение таких книг, впускание в себя чувств гг, сродни таинственному спиритизму искусства, планеты искусства, меланхолично, фон-триеровски, приблизившейся к Земле.
Быть может, на этой планете единственно и возможны — бог, любовь, истина..
Кто знает, возможно даже ангелы и нашу жизнь читают как некое произведение искусства, безумно прекрасное и трагичное?
Умрёт человек на земле… простая девушка, о которой никто не знает и чувств которой никто не разделяет, а где-то на далёкой звезде, заплачет ангел.
Быть может, на этой звезде.. в звёздной Венеции ли, Питере, блуждают родные нам имена: в саду за столиком, сидит Достоевский с Иваном Карамазовым и о чём-то спорят с улыбкой, Марина Цветаева идёт возле моря с Рильке, а вот.. я, пригласил погулять под дождём свою милую подругу: взошли две очаровательные луны..
Многие люди той поры в Венеции, в масках не на лицах, а на сердцах, так увлекались этой игрой… что повторяли любовные приключения и трагедии героев Человеческой комедии Бальзака: искусство и жизнь, пророчески выровнялись, как два крыла.
Перебирал вечером свой книжный шкафчик.
Нужно оговориться: у меня на виду лишь две уютных полочки на стене, похожие на два нежно накренившихся крыла: с поэзией и с прозой.
С этими книгами и умереть не страшно и на луну бы я взял их.
Большая часть книг, не вошедших в эти полочки и оставшиеся без луны, хранятся у меня в странном месте: в моей постели: в ней.
Я буквально сплю со своими милыми книгами, сплю с Мариной Цветаевой, Сартром, Настасьей Филипповной..
Когда я говорю об этом жене, она чуточку хмурится и ревнует.
Иногда, вечером, я подхожу к своей постели и открываю её, словно бальзаковский Гобсек, тяжёлую крышку сундука, в котором вспыхивают, нежно освещая грудь и лицо, золотые монеты.
Гобсек жил в бедности, и лишь по ночам открывал свой сундук, с тихой улыбкой погружая в золото, руки.
В бедности я не живу, но почти с той же улыбкой поднимаю диван и смотрю на своё сокровище: книги.
В недавний вечер, я снова открыл постель, как сундук, и… сердце сладко замерло на миг.
Стал перебирать книги: чудесный пасьянс жизни: Сартр рядом с Камю в обнимку, Достоевский с Толстым (не в обнимку: видимо, была лёгкая ссора: плечо у Достоевского было покорябано, а у Толстого.. было что-то похожее на фингал: бежевая клякса).
Взял в руки тёмный томик Андре Моруа: жизнь Бальзака.
Улыбнулся: под этой книгой была Марина Цветаева.
Как в детстве, когда я строил домик из книг и Бальзак жил там с Мариной; спустя года, Бальзак снова живёт с Мариной: Марина очень любила Бальзака…
Любопытства ради, приподнял Марину, а там… письма Есенина. Мило.
Как и многие книжные лунатики, чьё сердце и рука блуждают по старым карнизам корешков книг, моя рука просто остановилась (окликнули лунатика!) на знакомой книге, полистать: мелькают страницы — окна освещённые мелькают: сердце падает, падает…
Я выпал из своей комнаты, 21 века, страны: я был во Франции 19 века вместе с Бальзаком, почему-то.. в карцере.
Я не понимаю, почему так происходит: словно сошедший с ума ангел-поэт, навязчиво выводит в судьбах земных писателей банально-классические, трагические силуэты: так Ван Гог рисовал свои подсолнухи, словно бы что то припоминая.. припомнил, и покончил с собой среди пшеничного поля и воронов.
Детство Бальзака: одинокий ребёнок, заброшенный в семье и нелюбимый матерью: она любит своего первенца, незаконнорожденного (забавно, что когда Бальзака уже не станет, его душа словно возьмёт перо у задремавшего ангела и добавит в жизнь семьи свои штрихи: уже взрослый, умирающий в нищете его сводный брат, так и не узнает, что его отец оставил ему огромное наследство… похожи на перевёрнутую страницу романа Бальзака).
Сверстники глумятся над юным Бальзаком, его необычностью..
Ребёнок уходит… в природу, книги и себя.
В себя уходит так блаженно-далеко, что словно бы доказывает всем своим ранимым существованием, странную мысль Джордано Бруно о том, что не душа находится в теле, а — тело, в душе: быть может поэтому мы порой и не верим.. в душу.
Франция 19 века. Ночь. В парке шумит листва каштанов…
Почему-то мимо лавочки прошла моя хмурая жена в бежевом коротком халатике.
Жена там, в России, не спит, волнуется, а я тут, с Бальзаком-юным, в карцере (идеальное алиби, к слову: а мог бы быть.. с Настасьей Филипповной).
Бальзак специально совершал провинности в школе, чтобы его туда заточили и он мог почти в прустовской, герметично-бархатной тишине (комната Пруста, из-за болезни была оббита изнутри пробковым деревом), насладиться чтением, а если точнее…
Только представьте: в тесных сумерках карцера, чем-то похожего на жизнь после смерти, на ладони мальчика, как светлячок, загорается огарок свечи, тайно пронесённой сюда: мальчик-прометей!
Огонёк творчества осветил уже не жизнь на земле — бесполезно!. — а душу, по ту сторону жизни!
Вот на коленях мальчика, как тёмная и раненая птица — книга (любил читать о мистике, женщинах, тайнах природы и звёзд! что, впрочем, по сути одно и тоже).
Словно ворон Эдгара По, книга вещает мальчику о неведомой, райской жизни, о женщинах, похожих на ангелов: их синий шелест платьев, аромат духов и жаркого тела… посреди размётанной, как широкие, смятые крылья, постели.
Франция 19 века гаснет за окошком карцера, словно перегоревшая лампочка.
Не ангел, а жена в своём коротком халатике стоит у меня за плечами, говоря, что хочет спать.
Взявшись за руки, как дети, мы с Бальзаком… и ангелом, сбегаем в ванную и замираем там, как в нежном карцере 21 века: Нарния взрослых..
Из-за двери слышится шум реки и женский смешок.
Жена ревнует.. не спит.
Листаю читанную ещё в юности книгу, листаю дни и года, сны и души…
Бальзак уже взрослый, пресытился любовными ласками, но мечта о домике «Мастера и Маргариты» возле тихой реки и ангеле, не отпускает его.
В 1832 г. происходит чудо: карцер детства, райски расширяется, словно карий зрачок ангела: ореховый столик, свечи горят, освещая лёгким матовым светом корешки дорогих книг и бархатные шторы, в пол, похожих на вечернее платье..
Бальзак открывает странное письмо от незнакомки, влюблённой в его душу и творчество: ах, он как никто смог понять загадочную и вечно-мятущуюся женскую душу!
Письмо в конце таинственно было подписано: чужестранка.
Бальзак ещё не знает, что это… обыкновенное письмо ангела, о котором он мечтал всю жизнь.
Мечтал о таком простом и почему-то невозможном на земле счастье: просто быть рядом с любимой, не мучиться творчеством, судьбами мира.. просто ощущать тепло любимого человека, рядом.
Я смутно помнил, что этот ангел, имел на Земле временное обличье очаровательной славянки, чей замок в Украине окружён бескрайнем морем хлебов.
Зовут её — Ева Ганская.
Как положено ангелу, вообще, душе на земле, она пленена почти гоголевским колдуном: старым и богатым мужем, живя в его готическом и мрачном замке… без любви, но с очаровательной дочкой: это её карцер.
Моё сердце и рука, словно грустная птица, пролетают над страницами книги, как над рекой жизни.
На миг вспыхивают волшебные строчки любви:
Мой милый волчонок.. я без тебя не существую.. теперь я живу только мыслью о том, что уже на этой неделе увижу тебя, я уже пью твоё дыхание, обнимаю тебя, чувствую ткань твоего платья..
Сердце парит над страницами… Но почему так грустно на душе?
Что-то смутно припоминаю..
Рука медлит, листая страницы, прищуривается: время замедляется, что-то произошло.
Бальзак на коленях, на роскошном ковре у камина, сжигает письма своего ангела.. плачет.
Может это сон? Сон творчества вышел из под контроля: человеческая комедия ожила..
Словно едкая, хитрая тень сошла со страниц романа Бальзака, и пришла к нему в дом, и не.. не узнал её.
Тень устроилась гувернанткой и… похитила письма Евы, стала шантажировать влюблённых, грозя разрушить их жизнь.
Письма, словно заплаканный заложник, были освобождены за большую сумму…
Рука листает жизнь дальше: Бальзак снова на коленях в своём запертом изнутри карцере роскошной комнаты.
Он со слезами на глазах целует женские туфельки.. нежно их гладит и прижимает к щеке.
Бог знает, что порой думают ангелы, пролетая мимо наших окон, видя лишь краешек быта, но не бытия.
Что мог подумать ангел о Бальзаке, да и.. обо мне, частенько делающего вещи и похлеще этого?
Фетишист? Извращенец? Сумасшедший?
Нет. Просто...любящий, на этой безумной и грустной земле.
Просто Ева написала ему, что вышила эти туфельки в те горькие часы одиночества, когда Бальзак, в одну из редких их встреч (ах, если бы он знал как мало их будет!), оставил её одну в холодной гостинице в чужом городе, и бегал по делам, на свидания с суетой жизни и музой.
Знаком ли вам этот трагический, вечный образ, когда в слезах целуешь в одиночестве вещь любимого человека, словно на земле больше никого не осталось, лишь ты и.. милый запах любимой, словно призрак. И её милые строчки…
Я сегодня ночью так целовал одно письмо..
Вот она, любовь, любовь бессмертная!
Но почему же так грустно на сердце?!
Рука замерла на страницах в конце книги и медлит, медлит, словно перед закрытой дверью с изморозью тишины на ней.
Открываю дверь… и слёзы на глазах.
Может, это вообще, судьба любви на земле? Может.. любовь на земле — гостья, чужестранка?
Может.. это и есть, подлинная история Мастера и Маргариты, а Булгаков наврал нам?
Только представьте: после многих лет разлуки и тахикардии переписки, редких встреч в гостиницах Швейцарии, России, Франции (загнанные!), ангел освобождается от колдуна.
Ева уже не молода, со взрослой дочерью, стыдится своей изменившейся внешности.. но и Бальзак уже не молод и болен.
Но счастье так рядом! Тот самый домик у реки, с виноградом на стенах, уже построен и ждёт влюблённых (ах, ну кто писал эту страницу любви? Уставшим влюблённым, после долгого пути, никто не откроет в ночи: швейцар сойдёт с ума и забаррикадируется… словно что-то зная, словно.. это сама любовь, загнанная и доведённая до отчаяния!).
Любовь двоих, их счастье, обратились в ту самую проклятую шагреневую кожу из романа Бальзака: все желания уже исполнились: слава, долгожданный ангел, волшебный домик у реки… но жизнь то уже, кончена.
Моруа метко подметил: брачное ложе стало ложем смерти.
Бальзак уже превращается в тень, в одного из своих грустных персонажей.
Он уже с трудом ходит. Как мужчина, в половом смысле — уже неполноценен.
Муза отлетела от него, словно от мигающего и погасшего фонаря..
Может, всё ещё наладится?
Молодожёны едут в карете по степям Украины, во Францию, к домику у реки..
Идёт дождь. Карета ломается и накреняется… как жизнь влюблённых.
Полуслепой Бальзак выходит и садится на бугорочек колеи. Ждёт, переводит с трудом дыхание: боже, как гениально и трагично он сам описал бы всю эту трагедию!
Но жизнь его опередила..
Дождь скрывает слёзы Евы: она сейчас похожа на экзистенциальную декабристку, последовавшую за мужем.. в холодную ссылку сумерек жизни и смерти.
За что? За что всё это? Жизнь только началась и.. всё.
Вот Ева уже не отходит от его постели, не смыкая по ночам глаз, и лишь изредка выходит на улицу, к звёздам и доброму шуму кленовой листвы.
За что? Почему, боже?!
Как страшно возвращаться в комнаты, где рядом с любимым, словно любовница, лежит она — смерть, сладострастно улыбаясь и лаская его, вырывая у него последние стоны.
Глядя на звёзды в ночи, Ева на миг забывается. Улыбка показалась на её бледном лице. Показалась и пронеслась, словно алый листок на ветру…
Она вспоминает, как впервые встретилась с Бальзаком: это оказался забавный тучный человечек, с нежно-чёрными глазами, растрёпанной чёлкой, к тому же, без передних зубов.
Но какая душа, боже!
Словно тело и жизнь, пленили его нежную, женственную душу, как её саму, Еву, пленил «колдун».
А она сама? кокетливо сбросила себе возраст.. с той же грацией нежности, с какой женщина, в сумерках спальни, сбрасывает перед любимым, своё платье, блаженно медля, как бы ставя его на паузу, чуть ниже обнажённой груди.
Ева снова улыбается. Алый листок мелькает у её плеча..
Вспоминает, как ревновала Бальзака к женщинам, а он нежно оправдывался, предоставляя райское алиби: сотни исписанных страниц.
Однажды Бальзак послал пианиста, Ференца Листа, в Питер, передать записочку примирения, Евы, после их ссоры.
Святая простота! Послать красивого, пышущего молодостью, первого ловеласа Европы, к томящейся по любви, женщине бальзаковского возраста, тела и души!
Бальзак просто видел за неприглядной оболочкой своего тела, прекрасного ангела.. и в любимой видел ангела.
У него вообще была чудесная мысль, что вся жизнь, от первого цветения материи миллиарды лет назад, от маленькой былинки до человека и дальше.. планомерно развиваются до ангела, и помогают им в этом, творчество и любовь: два вечных крыла.
Музыкант должен был сыграть свою маленькую мелодию любви на сердце Евы.
В нём тоже, был заключён ангел…
Если тело, выключить как свет, то ревность почти бессмысленна.
Любовь имеет много притоков, а возможно и душ.
Листок коснулся плеча Евы в саду возле дома.
Она коснулась плеча щекой, мысленно прижавшись к своему Оноре: он ей как-то сказал, что они вдвоём — андрогин.
Бальзак вообще был странно одержим темой андрогинности, гомосексуальности и гермафродитизма, и не раз говорил Еве, сжимая её в страстных объятиях, что лишь поэт может доставить женщине подлинное наслаждение, потому что в нём есть.. что-то женственное.
Улыбка Евы у себя на плече… Закрывает глаза и тихо гладит плечо.
А было бы забавно, безумно таинственно и уникально, если бы Бальзак, так понявший природу женщин и мужчин, соединив их в сияющую природу андрогина в любви, был бы… гермафродитом.
Единственным из всех великих писателей!
Шумит листва и звёзды в окошке. Нужно возвращаться.
Ева касается звёздной листвы на окошке, и тихо улыбается, вспоминая, как Бальзак ей рассказывал о том, как однажды отправился в другую страну на карете с очаровательной поэтессой, переодетой.. в мужчину, не менее очаровательного.
Уже потом, после смерти Бальзака, поэтесса написала любопытный рассказ об этом, заметив, что душа Бальзака ей диктовала.
Рассказ действительной милый, особенно эпизод, когда они остановились возле реки и утомлённа поэтесса с усиками и во фраке, захотела освежиться, искупаться.
Интересно, — размышляет Ева, — Оноре догадался, что он.. путешествовал со своей душой, её милым, женственным бликом? Можно ли ревновать человека к душе? Иногда люди находят в других людях.. свою милую душу.
Ева возвращается в дом. Она ещё не знает, что спустя много лет, эту милую поэтессу, уже старую, неподалёку задавит омнибус, и её, без памяти, изувеченную, поместят в больничной палате — которая ещё не построена даже, — находящейся на расстоянии руки от кровати, на которой сейчас умирает Бальзак.
Что было потом с ангелом? С Евой?
А что с ними бывает чаще всего, особенно если любовь или тот, кого любишь, умирает? Падение…
Попытка самой дописать незавершённый роман Бальзака, поиск того, кто бы это сделал: пошленький и малоизвестный писатель.
Роман дописывается и.. выходит под именем Бальзака: для писателя — высший род измены и ад.
А потом был художник и долгая, ровная, как в уютном аду, жизнь с ним, похожая на какую-то мимолётную, пошленькую строчку Бальзака, какие иногда встречаются в его дивном творчестве: она позлотила бы даже грязь, своей небесной улыбкой..
..............
- Саш, открой дверь. Что-то случилось? Почему ты плачешь?
Пожалуйста, не молчи, открой… Ну открой же, я переживаю за тебя! (слёзы в голосе и словно бы даже в касаниях двери: касания стекают как дождь на осеннем окне..).