«Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой…» (А.С.Пушкин)
А. Асиман пишет не просто хорошо, а очень хорошо. Географической, этнической, психологической атмосферой его книг легко проникаешься, буквально пропитываешься, будь то солнце, море, арабское кафе или университетская аудитория. Все живо, реалистично и подсвечено глубоким проникновением в детали - не просто знанием, а пониманием внутренней, а порой и тайной, стороны того, о чем он пишет.
В «Гарвардской площади» мне не раз чудилось что-то ремарковское - печальное, безнадежное, случайное, преходящее. Пара героев - аспирант Гарварда и таксист, - волею судеб повстречавшиеся в трудный для обоих момент жизни, внезапно сближаются и, как ни странно, оказываются самыми необходимыми друг другу людьми: диковатый таксист Калаж помогает замкнутому аспиранту выйти из кризиса идентичности, а аспирант оказывается для него тем, кто поддерживает в нем иллюзию, что он не одинок и не всеми воспринимается как еще один ненужный Америке люмпен-иммигрант. Их странная дружба длится полгода, проходя закономерную эволюцию, сначала заставляющую их по разным причинам держаться вместе, а потом, достигнув для каждого определенной точки, разойтись.
Проблема в том, что оба они - друзья по несчастью, а не по духу, по внутренней близости и тяготению друг к другу, между ними так мало общего, что их отношения изначально бесперспективны и исчерпываютсся по мере того, как ситуация для каждого становится более определенной (позитивно для аспиранта и негативно для Калажа). По сути, в обычной ситуации они и не были бы нужны друг другу ни в 70-х, когда повстречались, ни позже, даже если бы отношения поддерживались и дальше.
«Я был уклончив, он прямолинеен. Я никогда не повышал голоса, он орал громче всех... Я был скован, опаслив, застенчив; он – бесшабашен и безжалостен… Он все мысли высказывал вслух. Я свои хранил, точно в сейфе. Он всем смотрел в лицо; я дожидался, пока ко мне повернутся спиной. Он ни во что не верил… Я всех терпел и при этом никого не любил. <…> Расстроившись или заскучав, он… взрывался; я же был сама сдержанность. Он во всем впадал в крайности, а мне имя было компромисс, а прозвище – сдержанность. Если он что-то начал, его уже было не остановить, я же от малейшего дуновения вставал как вкопанный. Он мог бросить любого не задумавшись, я же спешил мириться, а потом дулся про себя. Он умел проявлять жестокость. Я редко проявлял доброту. Ни у него, ни у меня не было денег, но случались дни, когда я был его намного, намного беднее. <…> Он гордился знакомством со мной, а мне было неприятно, если нас видели вместе за пределами узкого круга посетителей кафе. Он был таксистом, я учился в престижном университете. Он был арабом, я евреем. <…>Несмотря на… неприкаянную кочевую жизнь, он оставался человеком с этой планеты; я же постоянно сомневался в том, что мне здесь место. Он любил землю, понимал людей. <…> я же… вечно был… в глубинах себя. <…> Я ему завидовал. Хотел у него учиться. Он был мужчиной. Я плохо понимал, кто я такой. Он был… человеком, в которого я мог бы вырасти, обернись жизнь по-иному. Он остался дикарем, меня укротили… Но если взять меня и опустить в мощный растворитель, так, чтобы с кожи сошли все привычки, приобретенные в школе, и все уступки, которые я сделал Америке, может, там бы обнаружился не я, а он <…> В другой стране, другом городе, в иные времена я никогда бы к нему не повернулся, а он мне даже не ответил бы на вопрос, который час…»
Тем не менее, именно для аспиранта эта короткая дружба оказалась спасительной, выведя его из лабиринтов собственных проблем, поэтому вся книга построена на его смутно осознаваемом и не изжитом чувстве вины. Да, конечно, вряд ли он мог решить проблемы Калажа, но он ничего и не хотел делать для него и устранился из отношений, когда они стали ненужными и начали его тяготить, а вот Калаж оставался верен этой случайной дружбе до конца. Поэтому для него предательство того, кого он хотел бы считать другом, и отчуждение от мечты получить гринкард и остаться в Америке стало двойной драмой.
А, может, это все и правильно, и так и должно быть в жизни: сошлись и разошлись, «извини, старик, ничего личного», ты ведь не против, что в мире есть только я, я и еще раз я?