– А вот и законные власти, – ехидно выкрикнули из толпы, отчего «господа студенты» осторожно, но гаденько захихикали. Тем не менее, они нехотя попятились и стали заворачивать на Садовую. Усатый взял «под козырек», приложив руку к своей шляпе и с дурашливым видом промаршировал мимо городового. Они почти скрылись за углом здания, когда один из них, обернувшись, бросил:

– Сатрап!

Лицо городового вытянулось, нос покраснел и вспотел, брови выстроились лесенкой.

– Что-о-о! – утробно, как кот, прорычал он, – а вот я вас! – с этими словами он схватил толстой лапой, висящий на шее свисток, и сделал такой вдох, поднося его к губам, что показалось – он лопнет сейчас от усердия или раздастся молодецкий свист, и что-нибудь рухнет в Петербурге, какое-нибудь обветшалое здание. Однако вся компания спешно прибавила шагу и скрылась, а городовой лишь пососал мундштук свистка, смачно причмокнув, и вдруг заметив, как извозчичья лошадь ступила на край тротуара, накинулся на извозчика так, что испугал лошадь, и та захрапела и пошла боком, путаясь в собственных узловатых ногах :

– Ну, куда, куда прёшь, муж-жик! Вот лишу разрешения на извоз, поедешь в деревню навоз месить!

– Помилуй, ваше благородие, – взмолился удивлённый извозчик, с трудом удерживая лошадь, – у меня в деревне жена и дети малые, я им денежек на еду посылаю, в деревне нам исть вовсе нечего, помрём…

– Но-но, – миролюбиво буркнул городовой. – Ты мне ваньку-то не ломай из себя. Исть нечего… Вон пролётка какая. Что я «ваньку»⁷ от лихача не отличу…

Макаров быстро доковылял до офицера и, подняв костыль, подал ему.

– Благодарю, – чуть смущенно ответил тот и ушёл, снова сутулясь и тяжело опираясь на костыли.

Городовой же только для вида напустил на себя строгости, тем более, что прочие извозчики вокруг ехали и вдоль и поперёк, правя куда прикажут. На самом деле городовой был добрый малый: уважал начальство и соблюдал порядок, получая «откупные» с местных мазуриков из торговых дворов Гостиного и Апраксина. Он любил свою жену и двоих детишек. Раз в неделю ходил к своему приятелю и куму, тоже городовому, собиравшему мзду с потаскух, зарабатывавших свой «нелегкий» хлеб в меблированных комнатах, располагавшихся в аккурат над рестораном «Тройка», что на Загородном проспекте. Встретившись, приятели переодетые в штатское, шли в ресторанчик «Капернаум» на углу Владимирской площади, на которой стоит церковь в честь иконы Владимирской Божьей Матери, и Кузнечного переулка, послушать разговоры обывателей. В этот ресторанчик – несмотря на его низкий разряд – в сущности, обычный трактир, начальство не заглядывало, зато его посещали нередко «интересные» люди, собственно сквозь него прошли многие, причислявшие себя к литературному обществу Петербурга. Как раз в то время его завсегдатаем был скандально известный писатель Александр Куприн. Его недавно вышедшая, но уже ставшая широко известной повесть «Поединок» наделала немало шуму. Некоторые офицеры воспринимали её как оскорбление российской армии и заочно вызывали Куприна на дуэль. Зато вся «передовая», как либеральная, так и в особенности левая общественность была в восторге. Высоко оценил повесть и сам Лев Толстой, пожурив, однако, «Поединок» за излишнее «толстовство»!

Здесь, в «Капернауме» завсегдатаи различных пород и мастей, многие с претензией на богему, обсуждали последние события:

– Говорят, – цедил сквозь зубы господин с жёлтым, как после малярии, лицом, попивая свежее венское пиво и покуривая папироски товарищества «С. Габай», – что когда кто-то из немецких младших офицеров написал такой же пасквиль, как господин Куприн – только на немецкую армию, автора законопатили на каторгу, а произведение изъяли и уничтожили, сочтя его крайне вредным и разлагающим.

– Что же вы хотите от немцев? У них всегда дисциплина и палка были одно и то же, – отвечал ему господин демократичного вида с усиками а ля Габриэль Лёвьель⁸

– Однако порядок-с, доложу я вам… Да что же, господа, может и нам не мешало бы иной раз… Сами ведь рассказывали, как накинулись эти… студенты или ещё там кто на офицера – инвалида с войны, – возражал малярийный, обращаясь к переодетому городовому.

– Ну, уж теперь после девятого января и думать нечего. Теперь чуть что – и вспоминают. Теперь с энтими только здрасте, да пожалуйте, да мерси-пардон. А чуть что – сразу и палач, и кровопийца.., – смущённо отвечал тот.

– Вы бы это, того… потише, – толкал его локтем кум.

– Гм… Да вот – дожили… Тебе будут в морду плевать, а ты и не утрись даже, не говоря о прочих мерах… А мне сдается, это жидовские происки. Ну, мыслимое ли дело – в воскресенье, с хоругвями, портретами царя, да ещё поп энтот во главе. А Государя-то в столице и не было… К кому же шли? – оправдывался городовой.

– Кто ж тогда приказ стрелять отдал? – удивлялся с усиками.

– То-то и оно… – кряхтел городовой.

– Да ведь только какой-нибудь дурень не знает, что все эти «революционные» кружки на фабриках – не что иное, как глупейшая затея московского начальника департамента полиции генерала Зубатова. Хотели, дескать, выявить заговорщиков.., – выпалил малярийный.

– А вышло вона как.., – развёл руками городовой.

– А вышло так, что народ против Государя настроили. Гапошка ведь засланный, – оживился кум. – И то, какой он священник – одно обличье. Ряса и та краденая – из церкви. Он, говорят, уже не то в Женеве, не то в Париже. В цивильном костюме, брит и пострижен.

– Так ведь, господа, – не выдержал городовой, – никакого расстрела на Дворцовой площади не было!

– Как же так?

– Это наверное?

– Доподлинно-с! На Петербургской стороне боевики, которых вёл провокатор Гапон, обстреляли полицию. А те – в ответ. Нешто им ждать, пока их перещёлкают, как кур? Да ещё на Васильевском острове постреляли друг в друга.

– А откуда же жертвы?

– Так ведь то уже наутро расклеили везде заранее заготовленные листовки, где говорилось о сотнях убитых.

– Да-да! А в либеральных газетёнках – так и о тысячах!

– Да-с, а ничего такого не было. Да вы сами подумайте – расстреляли сотни людей, а ни похорон больших, ни такого количества родственников нет – у кого погиб кто-то. Ну вот вы знаете родственников, хоть одного погибшего?

– Нет-с…

– А вы?

– Нет, вроде…

– Вот видите!

– Вот я и говорю – жидов это дело рук. Околпачили народ, настроили против Государя.

– Вот вам и причина еврейских погромов – сами виноваты-с, понарожали революционеров…

– Да ведь в газетах опять же пишут, что погромы правительство организует. Вот как всё запуталось.

– Чертовщина…

– А вот наш народ хоть и подлец, и шельма изрядная, а доверчив порой до глупости.

– Особливо когда за веру, да за Царя.

– Да! Государь для него, что отец родной – накажи, ежели за дело, но и справедливость восстанови!

– Да, это у немцев всё по закону, а у нас закон один – правда.

– Правда то, – останавливал их малярийный, – видите ли, что вся эта шкурная общественность кричит, что война, дескать, несправедливая, что её затеяли родственнички царствующей особы, а вот, поди ж ты, ещё перед самой войной наши, желая предостеречь японцев от активных боевых действий своей мощью(!), открыто допустили японскую и прочую иностранную прессу на кораблестроительные заводы. Естественно, под видом корреспондентов прибыли военные специалисты, которые с дотошностью и большой точностью определили состояние российского флота и сроки постройки новых кораблей. И, сделав выводы, скорректировали и ускорили планы ввода в строй своего нового флота.

– Да-с.., – только и изрёк городовой.

– Прямотой и открытостью русских пользуются, как наивной доверчивостью невинной барышни. Между прочим, у того же господина Куприна вышел нынче замечательнейший рассказ «Штабс-капитан Рыбников». Не читали? В журнале «Мир Божий».

– Да как же-с, – спохватился усатый, сидевший до этого с отсутствующим видом Имел удовольствие. Тут он на удивление высказывает взгляды прямо противоположные тем, что излагал в «Поединке», – обличает беспечность, головотяпство и разгильдяйство и призывает к патриотизму и бдительности.

– Вот-вот…

– Измена кругом…

– Говорите уж прямо – предательство. А ещё говорят – царская Россия зачинщица войны.

– Когда мы уже перестанем всем доверять и открывать перед всеми объятия?

Оскорблённый, уязвлённый в самую душу, взволнованный до крайней степени происшедшим инцидентом, Макаров шёл, ничего не видя перед собой. Собственное бессилие, и бессилие тех, кто полил своей кровью маньчжурскую и китайскую землю, чьи тела покоились на дне Цусимского пролива и Жёлтого моря, душило его, сжимая грудь и не давая пробиваться воздуху в легкие. Поэтому он не заметил, как и откуда перед ним возникла грязная, оборванная нищенка. Она была одета странно даже для нищенки – в мужское платье, но Макаров почему-то сразу безошибочно догадался, что перед ним женщина, или, вернее то, что раньше было женщиной. Она смотрела на него не умоляюще-жалобно, как делают большинство нищих. Взгляд ее лихорадочно горящих глаз вначале казался безумным, но это безумие пронизывало находящегося под ее взглядом, она словно читала чужую судьбу, вглядываясь сквозь время.

– Тебя обидели, солдатик, – заговорила она, гипнотизируя Макарова, – тебе плохо? Я дам тебе пятачок – ты его береги. Он поможет тебе… – ничего не осознавая, Макаров взял у нищенки пятак и сунул его в карман галифе. – Уезжай отсюда, солдатик. Чёрный город. Здесь против царя пойдут и против Бога! Страшно будет. И сами убоятся содеянного. За это у города святое имя отнято будет и именем сатанинским наречется. За то расплата страшная придет – глад и мор великие, тем только грех свой окупят.

У Макарова перед глазами всё поплыло. Возникли страшные картины: оседающие в облаках пыли храмы, рушащиеся дома в Петербурге, лежащие на улицах трупы людей. Он мотнул головой, пытаясь отвести наваждение, и очнулся. Нищенки уже не было. Да и была ли она вообще? Или это расстроенные фронтом и последними событиями нервы сыграли с ним злую шутку. Он огляделся и увидел, что стоит напротив Казанского собора, мимо которого уже проходил. Макаров понял, что шел не в ту сторону. Он быстро и широко перекрестился на крест собора и зашагал в обратную сторону.

«Стало быть… нищенки не было… И видения эти – так… от расстройства. Нервы, – решил он и вдруг хмыкнул и воспрянул духом. – Хватит, навоевался. Пора тебе, Роман Романович, домой, пора».

На Знаменской площади у вокзала Макаров замедлил шаг возле безногого нищего в солдатской форме. Безногий, сидя на деревянном самокате, пел под гармошку песню, уже ставшую популярной, о моряках только что закончившейся войны, это был один из её многочисленных вариантов:

Рычит орудий злая свора,

Шипят шимозы над водой,

А молодого комендора

Несут с пробитой головой.

Но в нас отвага не погибла,

Хоть ждет соленая вода.

Орудья главного калибра

Уже умолкли навсегда

Шрапнель, как вьюга, завывает

Но с нами вся Святая Русь

Сигнал прощальный: Погибаю —

Врагу на милость не сдаюсь!

Горит корабль, как лампада,

Как свечи, мачты в вышине

Мы ждём последнего парада

Прижав лицо к родной броне

Мы рвались в бой не ради славы,

И кровь мы пролили не зря —

За нашу Русскую державу,

За Веру в Бога и Царя!

Правда, последнюю строчку часто заменяли словами: "Мы поднимали якоря". Защищать Царя в последнее время стало неожиданно считаться не то чтобы неправильно, но как-то неприлично.

Макаров с удовольствием послушал хороший голос, но, приглядевшись, с лёгкой грустью и досадой заметил, что форма на калеке хоть и мятая, но явно из новых, в боях не бывавшая, не выгоревшая, не потёртая. Да и лицо у него было хоть и пострадавшее, но скорее от вина, да и выправка не военная. Уж на это у Макарова глаз был намётан. Он, вздохнув, вынул из гаманка двугривенный серебром, бросил в кружку, стоящую у ног инвалида, и отошёл к платформам.

Втискиваясь в вагон, Макаров слегка замешкался, протаскивая мешок и волоча костыль. Сзади раздался басовитый бодрый голос:

– А ну, герой, поднажми, надо места получше занять!

Макаров резко обернулся и неожиданно для самого себя гневно ответил:

– Герой! Да, герой, кровь свою, между прочим, проливал за вас!

Перед ним стоял молодой матрос среднего роста, крепкий, коренастый, с обветренным загорелым лицом ― редким для бледнолицых петербуржцев. Он смущенно улыбался.

– Чего ты, чего? Я сам в цусимском бою бывал. Слыхал, поди? – с этими словами он ткнул пальцем в бескозырку. Макаров поднял глаза. На черной ленте золотыми буквами было написано название корабля «Аврора».

– Слыхал, – уже спокойнее ответил Макаров, пробираясь в вагон.

– А говорят, там и в живых никого не осталось, – Он уже взял себя в руки, и к нему вернулась та крестьянская, с легким лукавством, без труда переходящим в сарказм, уверенность, с которой нередко наш народ встречает всякого рода завирал. – Выплыл, что ли?

– Скажешь тоже, – опять усмехнулся моряк. – Крейсер первого ранга ― скорость девятнадцать с лишним узлов и умелый манёвр!

– Манёвр.., – передразнил Макаров, – драпанул, что ли?

Матрос нахмурился.

– Ну ты это… полегче! Мой черед рыб кормить ещё не пришел.

– Они, не сговариваясь сели на противоположные полки. – Мы там тоже, – между прочим, – не кофий с кренделем кушали. Нам о-е-ёй как досталось! – он как-то нервно передёрнулся ― видно, от нахлынувших воспоминаний. – Мы ещё вначале ― когда за «Олегом» шли, нас два броненосных крейсера атаковали. А «Аврора» наша хоть и новая, но для таких боёв не предназначена. Нам бы в разведку ходить да «торгашей» вражеских перехватывать, транспорты… А потом ещё три крейсера и броненосец на нас навалились, шутка ли! Десять попаданий снарядами до восьми дюймов! – он стащил с головы бескозырку. – Пятнадцать человек команды погибли, капитана убило, Егорьева Евгения Романыча. Едва укрылись за броненосцами… А потом ходу! Куда с такими разрушениями воевать: трубы дымовые повреждены, минный носовой затоплен, и ямы угольные… А стрелять как? Все дальномеры накрылись ― считай, без глаз артиллерия, четыре семьдесятпятки повреждены и одна шестидюймовка! Уходили с «Олегом», как раненые лошади от волков ― идём, а следом японские миноносцы по нас торпедами жарят.

– Слава Богу, живы, – вздохнул, крестясь, Макаров.

– Тут уж точно, и я готов в Него верить, – согласился матрос.

– Нехорошая война какая-то, – покачал головой Макаров, – непонятная. Все бьются как герои, а победа не нам даётся. Силы вражьи.., – он покачал головой, – помилуй, Господи!

– Так с самого начала всё пошло куда-то не туда, как чёрт напутал, – нервно прохрипел матрос. – Ещё в Северном море под Гуллем – это возле Доггер-банки – началась чертовщина. Теперь говорят, что мы обстреляли мирные английские рыболовецкие суда…

– Читал в газетах про это, – живо откликнулся Макаров, – маху вы дали под Гуллем.

Глаза матроса вспыхнули и он рванул бушлат на груди, – Маху, говоришь? И ты льёшь эту баланду, что русский матрос…, – он захлебнулся словами, – да я сам …, своими глазами…, понимаешь, ты, сухопутный.

– Тише, тише, ну чё, злисся⁹-то, – остановил его Макаров, – ты рассказывай, чё видел-то.

– Дело-то как было, – уже спокойней продолжал матрос, но видно внутренний жар продолжал жечь его. – Наша ремонтная база «Камчатка» отстала от отряда. А тут ночью с неё сигнал идёт, мол, атакуют миноноски. А откуда миноноски в Северном море, возле Англии, если мы с японцами воюем? Сколько там ни талдычат про рыболовов, а я сам видел в ночи вспышки торпедных аппаратов ― это на рыболовных-то? Ну «Камчатка» ждать не стала и залпом по ним, те и растворились… Рыболовецкие, – зло усмехнулся матрос, – Мы, между прочим, тоже получили в борт от этих «рыболовов». У нас священник корабельный погиб, отец Анастасий, да комендора одного ранило. Тут хоть глаза лопни, а факт!

– Ну, если священника.., – подытожил Макаров, – тогда без нечистого не обошлось. Не божеское дело, знать было.