– Сам себя губишь, а я спасай? – раздраженно ответил, наконец, зять, выслушав все мольбы и клятвы. – Что, сколько?

Услышав же сумму, взвился, как фейерверк, пущенный по случаю коронации:

– Хватит с меня, не желаю больше платить! И молчи, не желаю слушать! Сколько можно таскаться сюда?! Я не дойная корова…

– Спаси! – подавленно повторил Заведомский.

– Однажды я уже пытался тебя спасти, предлагал доходное местечко в одном из ломбардов. Ничего, нынче и дворяне не гнушаются за прилавком стоять! Читал я в «Московских ведомостях» про одного французского маркиза – тот сам дамам в магазине шелка отмеряет! А ты чем его знатнее? Чем?! И что ты мне тогда ответил, помнишь?

Пан Тадеуш опустил голову. Тогда он был настолько оскорблен, что осыпал Казимира самыми страшными ругательствами, смешивая с грязью, и, если бы, не дай бог, под рукой оказалась сабля, разрубил бы мерзкого ростовщика пополам.

– Гордыня мешает тебе заниматься делом, – продолжал Летуновский, – но преспокойно позволяет жить на мои деньги! Позволяет шляться по кабакам, валяться по девкам, которыми и солдат бы побрезговал! Позволяет играть в карты, ручаясь моим именем, и жрать водку со всяким отребьем! Проваливай вон, сказано! Ни копейки больше не дам! Пшел!

Пан Тадеуш дрожал всем телом, сжимая и разжимая огромные кулачищи. Он едва сдерживался, чтобы не сорвать со стены канделябр и не раскроить череп ненавистного «паука, таракана, клопа»… От ярости и страха перед завтрашним днем у него кружилась голова. Словно помешанный, ничего не ответив, он бросился в покои дочери.

Теофилия в это время читала сентиментальный французский роман, полулежа на кушетке. При виде отца она вскочила на ноги, отбросив в сторону книгу. Наверное, такая же реакция была бы у нее, если бы в комнату вползла гадюка.

– Доченька, спаси! – бросился он перед ней на колени. – Не допусти, чтобы отца родного осрамили на весь свет! Род Заведомских весь будет унижен вместе со мной! Я не перенесу такого позора! Уговори ты своего паука дать мне денег в последний раз, в самый последний…

– Что вы называете позором? – вспыхнула пани Летуновская. – И не поздно ли вы беспокоитесь о чести нашего рода? Вы продали собственную дочь пауку, как сами говорите, на меня все прежние знакомые косятся, гадости за моей спиной шепчут, в лицо усмехаются… Это для рода Заведомских не позор?

– Но ведь они просто завидуют, как тебе хорошо с ним живется, – опешил пан Тадеуш. – Признайся, ведь славно я тебя устроил, доченька? А если что не так, если он, песья кровь, место свое забыл, не помнит, что ты его облагодетельствовала, пожаловав свою королевскую ручку, ты только скажи мне, уж я череп его плешивый, как тухлое яйцо, разобью!..

– Подите прочь, папенька! – вне себя от негодования закричала Теофилия. Кровь бросилась ей в лицо. – Видеть вас больше не могу! Вы мне омерзительны! И не ходите к нам! Не попрошайничайте! Слышите? Не позорьте меня! Не позорьтесь сами!..

– Отца родного прогоняешь? – Пан Тадеуш тяжело дышал, выкатив воспаленные от бессонных ночей глаза. – Отказываешь мне в пустяке, в то время как муж осыпал тебя золотом и бриллиантами? Если бы твоя мать была сейчас жива… – начал он в чувствительном тоне, пытаясь смягчить голос, но пани Летуновская не дала ему договорить, взорвавшись:

– Она сейчас мертва, потому что вы ее свели в могилу своими кутежами, картами и бесконечными изменами! Вы нас сделали нищими! Вы пытались меня продать, когда больше продать было нечего! Со второго раза у вас это вышло! Меня прозвали, с вашей легкой руки, «дурочкой Тео», но я все вижу и все знаю! Ненавижу вас! Будьте прокляты!

Пана Заведомского пошатнуло. Лицо его на какой-то миг стало багровым, а потом бледным и безжизненным. Казалось, отец сейчас свалится замертво к ногам дочери. Но он развернулся и медленно, тяжело, будто конечности его окаменели, доковылял до двери.

– Прокляв меня, дочка, ты себя прокляла, – тихо произнес он на прощание, так что Теофилия едва расслышала его слова.

* * *

На следующее утро труп пана Заведомского выловили в Яузе. Своей смертью, как и жизнью, он доставил немало хлопот и расходов зятю. Летуновский долго уговаривал аббата, настоятеля храма Святого Людовика Французского, похоронить тестя по-христиански. Он обещал пожертвовать на храм немалую сумму денег, но неприступный иезуит не поддался на уговоры. Он напоминал ростовщику, что самоубийцам, несмотря на их происхождение, отказывают в отпевании и хоронят за кладбищенской оградой. Ростовщику пришлось найти двух свидетелей, которые за приличную мзду дали показания в Управе, что своими глазами видели, как пана Тадеуша пьяные мужики с ругательствами сбросили с моста в реку. Как раз в те дни, когда страшная эпидемия холеры приближалась к Москве, в городе заговорили о поляках, которые будто бы и распространили заразу. Слухи эти грозили вылиться в массовые расправы. Поэтому частный пристав Кондрашкин поверил липовым свидетелям Казимира и завел уголовное дело, а непреклонный иезуит получил из Управы бумагу, подтверждавшую, что пан Заведомский был преступно сброшен с моста, а не утопился по собственной прихоти.

Во время отпевания в храме Святого Людовика Французского на Малой Лубянке Теофилия Летуновская, одетая в роскошный траур, не обронила ни единой слезинки по усопшему. «Хотя бы для приличия, душенька», – шепотом уговаривал ее супруг. «Не хочу и не буду!» – дерзко и довольно громко отвечала она. Сам же Летуновский то и дело прикладывал платок к сухим глазам и шмыгал носом, разыгрывая спектакль на тему родственных чувств. Впрочем, зрителей в этот дождливый сентябрьский день в церкви собралось немного. У ростовщиков, как правило, друзей не водится, а собутыльники Тадеуша вряд ли знали о его внезапной кончине. Так что, кроме четы Летуновских, было всего человек десять родственников и подруг Теофилии.

Где-то в середине службы в церковь вошел мужчина лет сорока в плаще-накидке. В руке он держал цилиндр модного светло-серого цвета, но, по всей видимости, служивший уже не первый год. Синий фрак и клетчатая жилетка прекрасно сидели на его стройной фигуре, однако тоже выглядели поношенными. Незнакомец производил впечатление франта, стесненного в средствах. Его смуглое волевое лицо можно было бы назвать красивым, если бы не жесткое, наглое выражение черных глаз. Именно из-за этого облик мужчины более отталкивал, нежели привлекал. Так как в церкви собралось немного людей, появление смуглого незнакомца заметили все. «Кто это?» – шепотом поинтересовалась Теофилия у супруга. «Понятия не имею, – пожал плечами Летуновский, – наверное, кто-нибудь из дружков твоего папаши». В этот миг он встретился взглядом с незнакомцем, и тот поприветствовал его едва заметным наклоном головы. Ростовщик не ответил на приветствие, принял надменный вид, которому позавидовал бы сам покойный пан Тадеуш, и отвел глаза в сторону. «Где-то я уже видел этого хлыща, – беспокойно думал Казимир Аристархович, – только был он, кажется, моложе. Определенно я его знаю! Вероятно, заклад у меня оставлял… Вот нахал – кивает как приятелю!»

Когда хор нестройно грянул Dies irae^[1], пани Летуновская не выдержала и всплакнула.

– Поплачь, поплачь, душечка, утешься, – ласково говорил ей супруг. «Ну хоть слезу из себя выжала, и то дело! – думал он. – А то еще растрезвонят, что это мы с Теофилией отправили Заведомского к праотцам!» Ростовщик больше не смотрел в сторону незнакомца и после, на кладбище, не видел его. Но стоило Летуновскому выйти за кладбищенскую ограду, держа под руку уставшую супругу, заботливо укрывая ее широким зонтом от дождя, и направиться к карете, как человек в плаще-накидке вновь возник перед ним. Модный цилиндр на голове незнакомца насквозь промок, и по его впалым, тщательно выбритым щекам змеились струйки воды.

– Пан Летуновский, вы не помните меня? – без тени стеснения обратился назойливый преследователь к ростовщику.

– Лицо ваше мне как будто знакомо… – пробормотал Казимир, но тотчас переменил тон, заговорив резко и высокомерно: – Впрочем, вы выбрали неподходящий момент для того, чтобы возобновить знакомство!

– Вы должны меня помнить, пан Летуновский! – настаивал мужчина в цилиндре, идя следом за супружеской четой в трауре. – Я прежде служил у князя Белозерского и зимой двенадцатого года посещал ваш дом в Замоскворечье. Князь тогда сделался богатым наследником после гибели своей сестры…

Казимир Аристархович, усадив в карету супругу, уселся и сам, храня непроницаемое выражение лица.

– Не помню такого, – бросил он незнакомцу и, приказав кучеру трогать, захлопнул дверцу.

Возница со всего маху стегнул лошадей, и они бодро ударили копытами по лужам, окатив незадачливого франта с ног до головы.

– Не помнишь, значит, – сквозь зубы процедил Илларион Калошин (а это был он), медленно вытирая платком испачканное лицо, – ничего, скоро память-то к тебе вернется…

…А между тем осень и зиму двенадцатого года Летуновский помнил во всех мельчайших подробностях. Сундуки с серебром и золотом, драгоценности, семейные реликвии, которые знатные, богатые москвичи оставили ему на хранение, он прятал в подвале маленькой избушки на окраине города, чудом уцелевшей от пожара. Охраняла ростовщика лишь древняя старуха Аскольдовна, сама похожая на реликвию. При французах он жил под страхом ограбления. Когда вернулись русские войска и комендантом города назначили Бенкендорфа, стало того хуже – Летуновский каждый день ждал ареста. Началось расследование, и многие были уличены в пособничестве врагу, в первую очередь, конечно, поляки. Как раз в этот злосчастный момент слуга князя Белозерского и выследил старуху Аскольдовну, обнаружив пристанище ростовщика.

«Да как я мог забыть эту разбойничью физиономию?! – с недоумением спрашивал себя Летуновский. – Но, кажется, потом, когда я сделался казначеем капитала Ильи Романовича, этот тип ни разу не попадался мне на глаза. Небось, уволили или спровадили в какое-нибудь поместье управляющим. Белозерский унаследовал тогда несколько поместий от своих родственников, кстати! А вот нынче дела его не так хороши, – не без злорадства думал Летуновский. – Наверное, этот черт остался без места и желает получить от меня протекцию в какой-нибудь богатый дом. Или… – Он усмехнулся собственной мысли, – ко мне в слуги набивается…»

* * *

Казимир Аристархович не так уж далеко ушел от истины. Безоблачная жизнь частного пристава Калошина закончилась в тот самый день, когда в управу, где он служил, пришло письмо от некоего барона Лаузаннера, сообщавшее о служебных преступлениях полицмейстера. И самым занозистым в этом списке был пунктик о том, что под могущественным покровительством пристава в Гавани Санкт-Петербурга процветал подпольный публичный дом Зинаиды Толмачевой, населенный пансионерками – малолетними сиротками-проститутками, услугами которых Калошин и сам милостиво пользовался. Узнав об этом разоблачении, Илларион, не дожидаясь расправы, вынужден был пуститься в бега.

Ему пришлось туго. Много, много воды утекло с тех пор, как он вольготно гулял по лесам, грабил и убивал на больших дорогах, ничего не боялся и ни о чем не жалел. Избаловавшись в столице, он обленился, изнежился, привык к уюту и размеренной жизни… Вернуться в одночасье в те времена, когда его звали Кистенем, Илларион не мог и не хотел. Денег, отнятых у Зинаиды, ему не достало надолго. Впереди уже маячил самый лютый голод, да выручил случай.

…На Тверской дороге встретил он некоего мещанина, ехавшего из Твери в Нижний Новгород со своим работником. Телега их была до краев наполнена пушным товаром, который назначался на ярмарку. Илларион к тому времени уже шел пешком, так как в карманах у него гулял ветер. Он только провожал завистливым взглядом проносящиеся мимо кареты, дорожные кибитки и телеги, злобно сплевывая поднятую ими пыль, оседавшую на его губах вместе с проклятиями. И надо же было такому случиться, что телега мещанина, пушного торговца Осипа Лесака, поравнявшись с Илларионом, вдруг покривилась набок и грузно осела, чуть не вывалив товар. Мещанин и работник, спрыгнув на землю и увидев треснувшее пополам колесо, принялись сыпать ругательствами и в отчаянии хвататься за борта телеги, словно это могло помочь делу.

– Эка невидаль, – вдруг подал из-за их спин голос Калошин, осторожно подошедший сзади. – В дороге чего не случается! Есть зачем стонать…

– Может, ты, мил человек, нам подскажешь, как дело поправить? Нешто веревкой связать его? – обернувшись к нему, спросил мещанин, указывая на колесо, развалившееся почти надвое. Ни в голосе, ни во взгляде его не сквозило никакой насмешки. Лесак смотрел на мир открытыми, детскими глазами, хоть было ему никак не меньше сорока пяти лет. Калошин, услышав наивное предложение насчет веревки, сразу понял, с кем имеет дело.

– Нет, хозяин, оно таперича нам ужо не сгодится, вона как расселось… Вязать тут нечего! – заключил более смекалистый работник, он же возница, почесывая затылок. На вид Григорию было лет тридцать, но казалось, что житейского опыта у него больше, чем у хозяина. Широкоплечий, кряжистый мужик, он смотрелся вроде няньки при большом дитяти.

– Что же нам делать?! – в отчаянии всплеснул руками Осип и с бесконечной надеждой посмотрел на Иллариона.

– Что делать? – рассмеялся Калошин. – Илье-пророку молиться! Авось выкатит с неба колесо со своей повозки, коли уж вы в дорогу не запаслись.

– Эх я дурень, дурень! – ударил себя в лоб огорченный Григорий. – Ведь собирался было на дно телеги колесо положить… На авось понадеялся, ведь сколько ездим – Бог миловал… Ан возьми беда и случись!

– Ну а денег-то на новое колесо наскребете? – спросил Илларион, окидывая незадачливых путешественников покровительственным взглядом.

– Да уж сыщем, голубчик! – обрадовался мещанин. – Только ты, мил человек, подскажи, где его взять? Кругом – ни избушки, куда податься?

– Ну уж и кругом… – повел плечом Илларион. – В двух верстах отсюда деревня. Там колесо купите, мужики продадут. Правда, сдерут втридорога… Это у них так водится, у сиволапых!

И он сплюнул с видом глубочайшего презрения. Мужиков Илларион считал низшими существами, сделанными совсем из другого теста, чем он сам.

– Вот что, Григорий, – сразу приободрился Лесак, – ступай за колесом, а я уж тут постерегу… Видишь, какого хорошего человека нам Бог на пути послал!

– Не, я вас с этим хорошим человеком не оставлю, – шепнул ему на ухо возница, кивнув на Иллариона, – уж больно прыток и на разбойника дюже смахивает али на цыгана… Глаза чернющие, он ими зырк-зырк… А товару много, и цена ему большая!

– Долго вы там шептаться будете? – Илларион, сделав над собой усилие, даже улыбнулся, стараясь как можно больше походить на «хорошего человека». – Я укажу дорогу в деревню, а то без меня, пожалуй, еще и сами в какую-нибудь яму свалитесь… Да и сторгую колесо за свою цену, за настоящую. Ну, кто со мной?..

Вместе с Григорием он отправился на поиски колеса и сам вел все переговоры с местными мужиками, в конце концов, очень выгодно с ними сторговавшись в пользу мещанина. На все про все ушло полдня.

Перед тем как тронуться в дальнейший путь, Осип с Григорием решили отобедать, пригласив к своей скромной трапезе своего спасителя Иллариона. Он представился им бывшим дворовым человеком, отпущенным барином на свободу.

– Вот, жил, служил, и ничего не нажил, и не выслужил… – жаловался Калошин, и поскольку это было чистой правдой, в его голосе звучали очень убедительные слезы. Уточнять, как он жил и служил, бывший разбойник и пристав, разумеется, не стал. – Иду себе потихоньку, куда глаза глядят…

– А ты иди с нами, в Нижний, – сердечно предложил Лесак. – Места в телеге хватит, и нам будет весельче…

Так бывший частный пристав, удирающий от правосудия, обзавелся наконец попутчиками. Мещанина он расположил к себе сразу и бесконечно, а вот Григорий по-прежнему смотрел с недоверием и редко вступал с ним в разговор.

Здесь необходимо отметить, что Илларион на сей раз не вынашивал ровно никаких злодейских замыслов. Он хотел спокойно добраться до Нижнего, не стирая ног в кровь, не ночуя на земле, имея каждый день кусок хлеба, и был очень благодарен судьбе, пославшей ему такую удачу. Бывший разбойник, в отличие от своих новых товарищей, впервые пустившихся в путь, хорошо знал Тверскую дорогу и оказывал им неоценимую помощь. На третий день пути съестные припасы путников иссякли, и еду стали покупать в деревнях у крестьян. «Так будет гораздо дешевле, чем питаться на постоялых дворах, – наставлял Калошин, – и желудок не пострадает от тухлой трактирной селедки». Он сам торговался с мужиками, покупая продукты за сущие пустяки, сам выбирал в лесу удобное место для постоя, разводил костер, готовил пищу. Мещанин смотрел на попутчика с восторгом, как на ангела-хранителя. И даже Григорий немного смягчился.

Если у Иллариона и был какой-то замысел, расходящийся с законом и моралью, то всего один и вполне невинный. Он хотел с помощью своих попутчиков беспрепятственно миновать нижегородскую заставу и даже придумал, как это сделать. А именно, он собирался с доброго согласия Лесака спрятаться на дне телеги под товаром мещанина. Отговорку для простодушного нового приятеля он придумал бы на ходу. Однако судьба распорядилась по-своему, а лукавый дух зла, чье смрадное дыхание он всегда ощущал у себя на затылке, придумал для него новое испытание.

* * *

Однажды вечером они остановились на ночлег, выбрав живописное место на берегу Волги, в небольшом сосновом бору. В дороге припозднились, закат уже догорал. Через все небо тянулись длинные кровавые полосы облаков, подсвеченные исчезнувшим за дальними лесами солнцем. Река, также подернутая багровыми отсветами, медленно засыпала, едва заметно струясь вдоль песчаных обрывов, поросших хвойниками. Илларион споро развел костер и принялся коптить на сосновых иглах огромную севрюгу, купленную днем у рыбаков. У них же он раздобыл полкаравая ржаного хлеба, пучок зеленого лука, связку редиса и бутыль медовухи. Ужин удался на славу, Лесак и Григорий в один голос хвалили Иллариона за его хозяйственные таланты. Неожиданно мещанин сказал:

– Наверное, счастлива будет та девушка, что полюбит тебя.

– Так ведь у меня ни кола, ни двора, – усмехнулся Калошин. – Какое тут может быть счастье? Да и не встречались на моем пути подходящие девушки.

– Неужто никогда никого не любил? – усомнился Осип.

Илларион и сам вдруг поразился правдивости этой мысли. «А ведь и правда, я никогда никого не любил. И уж вряд ли теперь полюблю! Не судьба… Век буду мыкаться, как бродячий пес…» Он с горечью вспоминал о своей жизни, о злодеяниях, которые совершил, и мучительно каялся в содеянном. Нечто подобное Илларион почувствовал много лет назад, когда на его пути повстречался отставной штабс-капитан Савельев. Тогда он впервые посмотрел на себя отстраненным, новым взглядом и ужаснулся. И нынче опять его тревожила неожиданно пробудившаяся совесть. «Оттого, что и Савельев, с его-то умом и прозорливостью, и мещанин этот глупый, слепой и наивный, оба они во мне человека увидали, не пса… – философствовал Илларион, все больше проникаясь к себе жалостью. В его груди росло какое-то теплое чувство, щемящее и незнакомое, от которого хотелось плакать. – А душа моя исстрадалась, измаялась без людского участия… Долго ли мне так жить – кусок урвал, и в кусты, жуй его там в одиночку, чтобы кто не отнял?! Люди, вон, словно бы и по-другому живут… Чисто, красиво, зла друг другу не желают!»