Жизнь в Костино мало чем отличалась от жизни около деревни Подмошье. В этот период части дивизии продолжали осваивать полученную технику и проходить военную подготовку в полевых условиях. Но в штабе шла напряженная работа: готовилось и начало осуществляться наступление наших войск в районе Ельни, и, хотя части дивизии непосредственного участия в боевых операциях 24-й армии, в которую входила наша дивизия, еще не принимали, но время, когда наша дивизия должна была занять участок переднего края, приближалось, и все ждали этого момента. Моя жизнь изменилась кардинально: выполняя обязанности коменданта, я был занят чуть ли не целые сутки. Приедет машина из части и остановится около одного из домов, где размещен какой-нибудь отдел штаба, а мне нагоняй: «Почему машина не замаскирована, почему она не убрана под навес или под деревья?» Поэтому большинство машин останавливалось около деревни в лесочке.

В штабе мы больше встречали людей, которые уезжали в Москву или приезжали из Москвы. Мы теперь получали больше сведений о жизни института и наших родных. Особенно запомнилось мне одно известие: жена писала мне, что мы теперь ждем ребенка. Это известие имело для меня какое-то особое значение, оно создало приподнятое настроение, давало какие-то новые, еще неизвестные мне до сих пор силы.

Институт наш продолжал работать, был произведен набор студентов на первый курс. Папа, как и ранее, возглавлял экзаменационную комиссию. Его фотография была опубликована в газете «Вечерняя Москва» с подписью: «Профессор Зылев В.П. экзаменует поступающих в МИИТ по математике». Жизнь моей семьи была неразрывно связана с моей жизнью, и, хотя нас разделяло большое расстояние и разные условия, наши жизни были неразрывны. В Костино я простился с ополченцами, которые уезжали в институт: В.В. Никитиным, преподавателем кафедры математики, уволенным из ополчения по возрасту, и Саухиным – монтером нашего института, уволенным по состоянию здоровья.

Однажды к нам в дивизию во второй половине августа приехал из Москвы ансамбль Красной армии под управлением Александрова. Одно из его выступлений состоялось в лесу поблизости от деревни Костино. На небольшой прогалине рядом поставили два грузовика с открытыми кузовами. Эти кузова образовали своеобразную сцену, на которой выступали солисты, певцы и танцоры. Музыканты окружили машины, расположившись на земле вокруг них, далее сидели ополченцы. Здесь были работники штаба дивизии, часть батальона разведки и саперной роты. Слушателей было не менее пятисот человек. Мы тихо сидели на лесной траве и ждали, когда ансамбль начнет свое выступление. Разговаривали мы мало. Было что-то торжественное в этом лесном фронтовом выступлении известного всей стране ансамбля.

С запада доносилась орудийная стрельба, каждую минуту могли показаться вражеские самолеты. И все это делало выступление ансамбля особенно впечатляющим, особенно торжественным и особенно интересным. Это настроение было общим, и оно воодушевляло артистов, которые, казалось, выступали особенно хорошо.

Когда хор ансамбля исполнил свою знаменитую песню:

 
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой,
 

наступила восторженная тишина, разразившаяся бурей рукоплесканий. Когда аплодисменты смолкли, встал командир батальона разведки командарм 2-го ранга Ф.М. Орлов^[3] и своим громким голосом сказал: «Слава Сталину, прошу повторить еще раз!» И ансамбль спел свою песню во второй раз. С тех пор я запомнил эту песню и помню ее и теперь.

Недолго штаб дивизии стоял в Костино. Как-то в самых первых числах сентября я получил приказ выехать в 3.00 утра в деревню Пожогино-Богородицкое (это две соединившиеся деревни, на современной карте Смоленской области – Богородицкое) и подготовить помещения для размещения отделов штаба дивизии, которые должны были к 8.00 прибыть к месту новой дислокации.

Как-то особенно относились мы к этому перемещению, ведь оно происходило на запад, в деревню, которая еще два дня перед тем была передним краем нашей обороны, а теперь осталась в тылу нашей армии. Ведь наша передислокация была связана с первыми нашими боевыми успехами и участием в них 6-й ДНО.

Резервный фронт силами 24-й армии перешел в наступление, и под натиском Красной армии немцы отступили, оставив города Ельня и Ярцево. Конечно, теперь ельнинское наступление не выглядит особенно значительным, но тогда оно имело особое значение, так как оно было первым наступлением нашей армии на довольно большом участке фронта. Мы видели в нашем перемещении начало пути на запад, начало нашей победы. Мы верили, что враг уже теряет свои силы и что теперь начнется наш успех, который приведет нас к победе. Хотелось посмотреть места боев, увидеть немецкую технику, вступить на освобожденную от врага нашу родную землю.

С этими мыслями прибыли мы еще до рассвета в Пожогино-Богородицкое – большое село, порядком пострадавшее от немецкого артиллерийского обстрела. Группа, в обязанности которой входило размещение штаба, состояла из комендантского отделения, представителей АХЧ (административно-хозяйственная часть), 1-го отдела штаба и политотдела. Мы должны были осмотреть все дома и решить, какой отдел штаба разместится в том или ином доме.

До войны в Пожогино был большой и богатый колхоз. Мы увидели оборудованный скотный двор. Теперь он был пуст, коровы и лошади были эвакуированы в тыл. Помещения скотного двора были еще совсем новыми, и тем более странными выглядели разбитые стены, развороченная кровля и другие следы артиллерийского обстрела. В колхозе имелся небольшой клуб, в котором до войны показывали кинофильмы. Он тоже был поврежден снарядами и для размещения штаба был непригоден.

В деревне сохранилось довольно много жилых домов, правда, почти все стекла в них были выбиты; но их можно было заклеить бумагой.

Вот уже показалось солнце, а мы осматривали один дом за другим, шагая через обгорелые балки, через груды кирпичей, оставшихся от какой-нибудь печки. В деревне было довольно много жителей: некоторые из них прятались во время боев в соседнем леске или даже оставались в деревне. Другие уже успели вернуться из соседних деревень.

К приезду штаба мы распределили между отделами подходящие для них дома. Часов в девять стали прибывать первые машины с людьми и оборудованием. Для командира дивизии полковника Шундеева я выбрал самый сохранившийся дом. Этот дом был расположен на восточном склоне холма, на котором стояла основная часть деревни. Дом уцелел от артиллерийского обстрела, так как с запада был загорожен холмом; мне показалось, что это самый подходящий дом для командира дивизии.

Не успели мы разместить все отделы, как ко мне подошел связной и передал приказание немедленно явиться к полковнику Шундееву. Получив впервые вызов к командиру дивизии, я почти бегом направился к его дому. Доложив полковнику по всей форме, я стоял, дожидаясь его приказаний. Чувствовалось, что полковник нервничал. Рядом с ним в комнате сидел комиссар дивизии. Прежде чем начать говорить, Шундеев постучал пальцами по столу, покраснел и вдруг обрушился на меня с раздраженной речью, которая напоминала более всего ругань: «Вы что, командир или тряпка, разгильдяй, идиот?» И слова, и тон, которым они были произнесены, ввели меня в полную растерянность. Я посмел только спросить: «В чем я виноват?» – «Что, не могли вы найти для командира лучшего дома? Вы что, не знаете, что крайний дом для командира выбирать нельзя: могут быть диверсии, нападения из леса! Марш бегом в деревню и отыскать мне дом, какой нужно!» Я повернулся и бегом бросился в деревню. Еще раз перебрал я свободные дома, но все они были хуже того, в котором остановился полковник. Выбрав дом, я вернулся к нему и доложил, что мне удалось найти. К моему удивлению, гнев полковника куда-то исчез. Он выслушал меня и сказал, что остается в этом доме: «Но в следующий раз выбирайте дом для меня как следует». На этом я был свободен.

Штаб уже приступил к своей работе: Волков расставил охрану, и мы вместе с ним пошли отдохнуть в наше новое жилище, которое находилось в большом сарае для сушки и теребления льна. Сарай находился на юго-западной окраине Пожогино. С холма, на котором стоял этот сарай, открывался чудесный вид в западном и юго-западном направлениях. По склонам холма тянулись огороды, далее по равнине текла небольшая речка, за которой виднелись леса, а перед ними раскинулась широкая полоса лугов. На небе мирно плыли облака, солнце освещало эту картину яркими лучами, воздух был полон ароматом полей. Стояла тишина, не было слышно орудийной стрельбы, и мы, расстегнув свои ополченские куртки, сидели, прислонившись спиной к сараю и наслаждаясь коротким отдыхом после бессонной ночи.

После обеда начальник АХЧ Коршунов приказал нам очистить территорию деревни от невзорвавшихся немецких снарядов. Так как все люди комендантского отделения были заняты охраной, уборкой этих снарядов занялись Волков и я. Мы собирали невзорвавшиеся снаряды по дороге и дворам и относили их в овраг метров за сто от деревни. Работа эта заняла очень много времени. Мы стащили в овраг не менее полутора сотен снарядов. Большинство из них было небольшого размера, но попадались снаряды диаметром более 20 сантиметров. Их мы обвязывали проволокой и тащили волоком. На снарядах стояли немецкие буквы, а иногда и даты их изготовления. Никогда я не видел такого количества невзорвавшихся снарядов.

Комендантское отделение, на котором лежала обязанность по охране штаба, состояло из ополченцев, которые до войны являлись работниками НКВД, занятыми на охране Кремля. Большинство из них были в прошлом пограничниками. Они умели хорошо нести караульную службу. Из бойцов комендантского отделения я запомнил Бабкина и Зарубина. Оба они до войны работали в органах НКВД.

С возвышенности, на которой была расположена деревня Пожогино, по ночам была видна далекая линия фронта; обозначалась она пожарами и яркими вспышками немецких осветительных ракет. Иногда ночью можно было увидеть несколько огромных пожаров: то горели подожженные немцами города и села Смоленщины. Тяжелые чувства вызывали у меня эти далекие пожарища. Багровые у горизонта, они поднимались к небу темными облаками дыма, черного, как горе, нависшее над нашей родиной.

Однажды днем комендантское отделение и приданное в помощь для охраны отделение саперного батальона (саперная рота в начале сентября была преобразована в батальон) обедали, расположившись около сарая. Вдруг над нами просвистела одна, за ней другая и третья пули. Одна из пуль попала в столб, стоявший около сарая. Оставив свои котелки, мы спрятались за сарай и за выступы земли. Кто-то стрелял в нас со стороны леска, примыкавшего к Пожогину с южной стороны.

Выстрелы повторились еще несколько раз. Разделившись на две группы, мы двинулись к лесу, стараясь быть незаметными для стрелявшего. Мы долго обыскивали лес, но никого найти не смогли. Однако вечером по дороге, идущей мимо этого леска, ехал вестовой из штаба 24-й армии. Его вновь обстреляли, но, к счастью, не попали ни в него, ни в его лошадь. Отступая, немцы оставляли на нашей территории одиноких стрелков-«кукушек», которые занимались запуском ракет, указывая ими объекты для бомбежки немецким самолетам, и производили отдельные диверсии, вроде обстрела, которому подверглось комендантское отделение.

В борьбе с ракетчиками не обошлось без курьезов. Однажды меня вызвал кто-то из руководящего состава штаба и, указывая на яркую звездочку над лесом, сказал: «Я видел, как из леса была брошена ракета, вон она висит над лесом. Пошли людей или сам обыщи лес. Надо задержать ракетчика». Я посмотрел в указанную сторону и увидел планету Марс – красноватую звездочку, которая в этот вечер особенно ясно выделялась на ночном небе. «По-моему, это Марс», – сказал я несмело. Кто-то из стоящих рядом поддержал меня. Но не тут-то было! Мы получили приказ обыскать лес. Двумя группами во главе со мной и Волковым мы обшаривали пустой и безмолвный лес. Когда мы вернулись в штаб, усталые и исцарапанные сучьями, то в штабе уже никто не сомневался, что мнимая ракета была действительно планетой Марс, которую, несмотря на все наши старания, мы поймать не смогли.

Помню еще один случай: ночью соблюдалась строжайшая светомаскировка, и вдруг, проходя ночью по Пожогино, мы с Сашей Волковым увидели, как в окне одного из домов то вспыхивал, то погасал огонек. Вспышки повторялись периодически, это заставило нас насторожиться. Дом стоял в стороне от дороги, метрах в ста от основной части деревни. Тихонько, держа наганы наготове, мы приблизились к дому и подошли к окну, в котором мигал огонек.

Нашим глазам представилась следующая картина: окно было завешено какой-то драной овчиной с большой дырой вместо рукава. Через эту дыру и мигал огонек. В небольшой комнате около печки сидела женщина и при свете лучины что-то вязала. С русской печи торчали детские ножки. Женщина встала, взяла ухват, подошла к печке, открыла заслонку, и на нас упал яркий свет пылающих в печке дров. Повернув горшок с варившейся в нем пищей, женщина закрыла заслонку и села вязать. Через некоторое время повторилось то же самое. Теперь мы поняли, откуда происходили эти заинтриговавшие нас «сигналы». Волков постучал тихонько в дверь и сказал хозяйке, чтобы она получше закрыла окно, что и было сделано.

Но были в Пожогино и печальные эпизоды. Вскоре после передислокации сюда штаба нам стал известен такой случай: какая-то группа ополченцев или, возможно, группа рабочего батальона нашла труп убитого немцами советского командира. К трупу подошли несколько человек. Когда труп стали трогать, чтобы найти документы, раздался страшный взрыв, которым было убито и ранено пять человек. Немцы заминировали труп, не постеснявшись использовать его в качестве мины-«сюрприза».

Части дивизии продолжали военную учебу, занимались разминированием минных полей, оставшихся после отхода немцев, собирали немецкую трофейную технику, вели борьбу с ракетчиками и немецкими парашютистами, участвовали в постройке оборонительных сооружений, рытье противотанковых рвов, установке минных полей и ряде других работ. Но полк полковника Н.А. Оглобина и одна из рот батальона разведки участвовали в боях по освобождению города Ельни.

В эти дни, не помню, по какому поводу, мне пришлось побывать в небольшой деревне, расположенной к западу от Пожогино. От Пожогино до этой деревни мы шли пешком. Равнина за речкой была изрыта воронками от снарядов и мин.

Вот линия окопов. На дне окопа лежит книжка. Я поднял ее и прочитал на заглавном листе надпись, сделанную нашим бойцом во время боев: «Хочется спать, но этот обстрел не дает заснуть даже на минуту». Эта маленькая фраза дала представление о том, что было здесь несколько дней тому назад. За линией окопов мы увидели убитого красноармейца. Он лежал лицом к земле, распластав руки, как бы обнимая ими землю. Я обыскал карманы гимнастерки и шинели: думал найти документы, но нашел лишь записную книжку, которая была заполнена незнакомыми мне восточными иероглифами. Эту книжку мы сдали в штаб. Вырыв тут же могилу, мы схоронили тело безвестного бойца, отдавшего свою жизнь в борьбе с фашистскими захватчиками.

Пройдя еще несколько сотен метров, мы подошли к месту, где находилась линия немецкой обороны. А вот и немецкие окопы, а за окопами – блиндажи. Вот логово нашего врага на нашей земле. С нескрываемым волнением рассматривал я все, что осталось здесь после немцев. Хотелось как можно лучше понять, кто они, как они живут, чем отличаются от нас, какое у них оружие.

Прежде всего попались мне на глаза немецкие журналы. Запомнились мне две фотографии. На одной из них был снят горящий Смоленск. Железнодорожные пути, разрушенное здание вокзала, а дальше в столбах пламени и дыма – горящий город. Надпись гласила: «Горящий Смоленск». Кто мог развлекаться подобными фотографиями? Неужели за этими обгорелыми стенами, за этими пожарищами не увидели немцы великого горя людей, на которых обрушились эти бесчеловечные испытания? Или немцы, которые бомбили, фотографировали и читали, не имели представления о человеческих страданиях?

Вторая фотография изображала Гитлера на военном параде. Он ехал, стоя на машине, вытянув вперед руку, а перед ним стояла, как каменная, масса людей, армия в несколько десятков тысяч человек. Что-то холодное, отталкивающее было в этой застывшей, вышколенной толпе; это была та черная сила, которую и должна была сломить наша Красная армия.

В блиндажах валялись немецкие противогазы, они были значительно легче наших. Было много патронов и мин. Я посмотрел на даты, стоявшие на патронах. На большинстве патронов стояли даты – 1934 и 1935 годы. Так вот когда задумали гитлеровцы свой поход на Советский Союз!

За деревней валялись ящики из-под снарядов: бросалась в глаза их аккуратная выделка и прочность, и особенно ремни – такие же толстые, как у нас гимнастерочные. Удивили меня огромные подковы. Я представил себе лошадей, подкованных этими подковами; эти лошади должны были быть крупнее наших московских ломовых лошадей. Очень аккуратно были открыты выброшенные консервные банки; я подумал – немецкая аккуратность. Я увидел интересный, золотистого покрытия, легкий телефонный шнур; тогда у нас таких шнуров еще не делали. А вот разбитая немецкая штабная машина, а недалеко от нее – развороченный тяжелым снарядом немецкий танк с коротенькой толстой пушкой и с белыми крестами по бокам.

Это первое знакомство с немецкими вещами и бытом немецкой передовой очень много дало мне в познании нашего врага. Это первое непосредственное знакомство убедило меня в том, что немцы – люди, что у них есть разные стороны, но нет ничего необыкновенного. Немецкие блиндажи были сделаны значительно хуже наших, сразу было видно, что мы ближе к родной природе, что наше мастерство стоит выше; преимущества же немцев в некоторых виденных мною вещах были не столь уж велики. Это была первая моя оценка облика врага, облика, который все более вырисовывался и принимал определенные черты.

Немцы продолжали бомбить Москву и другие города, мы узнавали об этом из газет и писем. Нередко москвичам приходилось проводить ночи в бомбоубежищах и на постах противовоздушной обороны, но, как ни старались немцы, они не могли вызвать в Москве большого пожара; благодаря энтузиазму населения, которое с успехом научилось гасить зажигательные бомбы, пожары в Москве носили единичный характер. Отец написал мне, что ему удалось погасить зажигательную бомбу. Стабилизатор этой зажигалки хранится у нас в семье до сих пор. Но бомбежки были тяжелы главным образом тем, что нарушали сон и нормальный ритм работы. Об этом иногда писала вскользь жена и рассказывали приезжавшие из Москвы товарищи.