Излечение от малярии

Из госпиталя поехал Николай прямиком в деревню, к своей тётке Варваре Дмитриевне Мастаковой, двоюродной сестре отца, что жила на Южном Урале. Он раньше бывал здесь и знал радушие и доброту этой родственницы, которая по стечению обстоятельств так и прожила жизнь одна, без детей и мужа. Она очень любила Николая, поэтому всегда принимала приветливо и тепло. Было ей уже далеко за шестьдесят, но она уверенно вела своё хозяйство: садила картофель и другие овощи, разводила кур и гусей, выращивала поросят. Кроме того, у неё было две козочки, которые давали замечательное целительное молоко…

Состояние Коли было дрянное: озноб и лихорадка пробирали его насквозь. И хотя стояло в разгаре лето, бывший разведчик ходил закутанный в тёплый полушубок, чем вызывал насмешки деревенской детворы:

– Глянь, глянь, опять чучело идёт. Потеха! – смеясь и тыча в него пальцами, потешались над ним пацаны, бегавшие по грязной пыльной дороге босиком, в одних трусах.

– Ну и мужик! Зима-лето попугай, зима-лето попугай, сиди дома, не гуляй! – дразнились, не умолкая, ребятишки.

И ему, отвоевавшему четыре года, имеющему высокие награды, было обидно до слёз, что он не может даже поговорить с ними по-человечески, не может им объяснить, что он пережил и что переживает сейчас из-за своей слабости и бессилия. Его трясло и ломало. Он останавливался, садился на какой-нибудь подходящий пень или бревно, благо они возле каждого двора имелись в избытке, и, сжав губы, пережидал приступ.

Так прошла неделя. Мастаков изучил почти всю деревню, исходив её вдоль и поперёк. Он несколько раз доходил до леса, но в тени тёмных сосен ему становилось хуже, быстрее подступала и без того изматывающая дрожь. С противоположной стороны деревню небольшим полукругом опоясывала небольшая быстрая речушка Степнянка, но её шумливое журчание также ускоряло приступ лихорадки…

Николай чувствовал, что он вот-вот может сорваться в реку или просто застрелиться. Болезнь настолько скрутила его, что никакие тёткины отвары, травы и снадобья не действовали.

Как-то раз, обходя деревню, он присел на бревно около старой покосившейся избы. Ограды не было, и он увидел, как к нему из дома вышел весь седой и морщинистый старик Фаддей. Одет он был в грязную рубаху и неаккуратно заштопанные суконные штаны. На ногах – на босу ногу галоши.

Подойдя ближе, он спросил:

– Ты Мастаковой, что ли, племяш? Гм… Лихоманка, знать, замучила. Гм…

– Да, дедушка Фаддей, замучила, сил нет. Вот решил так: ещё недельку помучаюсь и пулю в лоб! Надоело всё!

– Ну и дуралей! – вспылил старик. – Если ж ума нет – дуралей! Это ж супротив Бога – лишать живого человека жизни! А ты ж ещё молодой. Надо ж, глупая голова, какая! – не унимался дед.

– Да не могу я жить так. Мне б работать, что-нибудь полезное сделать, а я как инвалид безрукий, весь колочусь. Тяжко мне, тяжко, – грустно выдавил из себя Николай. – Вот и сейчас опять приступ будет, и всё чаще и чаще…

– Ты, видать, и впрямь дуралей! Что это за болезнь, лихоманка – это ж не болезнь, а так… – и он сплюнул в сторону. – Да она ж лечится так быстро, ты что ж, не знаешь, что ль?

– Знать-то знаю, но хинина сейчас во всей стране нет. Да и лечит он не насовсем, а только немного уменьшает трясучку. Нет, дед, это не так просто.

– Нет, нет! Одно вижу, дуралей ты. Хинин говоришь! Вот башка чем набита. Да твой хинин-говнин разве от лихорадки спасает? Да он же только от мух и комаров.

– А ты, дед, знаешь другое лекарство, что ли? – спросил обескураженный таким откровением Николай.

– Э-э-э…Гм… Да я ж, соколик, и не только про то знаю… Гм… Хочешь, быстро-быстро вылечу? Через день будешь здоров как бык? – продолжал с приоканьем старик.

– Конечно, хочу. Только врачи в госпитале почему меня списали? Потому что нет способа избавиться от малярии. Один тут конец – гроб!

– И ты – дуралей, и твои коновалы – дуралеи. Если мозги на месте и понятие имеется, всё можно, – глядя куда-то в сторону, приговаривал дед… Он помолчал несколько минут, как бы раздумывая о том, сможет ли этот отставной вояка выдержать то испытание, которое должно привести к излечению от коварной болезни, а потом продолжил диалог.

– Вот завтра утром, на рассвете, как только курочка снесёт яйцо, заверни его в теплую тряпку или варежку и дуй ко мне бегом. Платочек захвати, ну и всё. Только знай, больно будет, но надо терпеть – иначе лихоманка не отступит.

– Да я терпеливый. Четыре года воевал, натерпелся всего, выдюжу, – проговорил, еле сдерживая надвигающий приступ, Мастаков и, поднявшись с бревна, поплёлся в сторону тёткиного дома.

Поутру, завернув только что снесённое яйцо в вязанную варежку, он отправился к деду Фаддею, который уже поджидал у своего дома. Он взял тёплое яйцо, разбил его и вылил содержимое на землю. Затем ловким, каким-то необъяснимым движением, освободил подскорлупную плёночку от известковой оболочки и произнёс:

– Ну, герой, какой тебе палец не жалко? Давай один.

– Да хоть все забери, дед, не жалко, лишь бы вылечиться, – в тон ему смело ответил Николай Степанович.

– Ну, давай вот этот, средний. – И он быстро обмотал средний палец левой руки плёночкой, поверх которой замотал и плотно завязал белым полотняным платочком.

– Не туго, не слабо? – спросил Фаддей.

– Нет, нормально.

– Надень на палец варежку, да нет же, не так, оберни палец – пусть в тепле будет, – наставлял лекарь своего пациента, – ну вот, Миколай, терпеть надо целые сутки, завтра на рассвете и придёшь ко мне. Раньше не приходи! Не выдюжишь, так и будешь хворать, а вытерпишь – будешь здоровым. Ну, бывай.

Коля недоумевал, как эта тоненькая шкурка не шкурка могла излечить. И почему на палец намотал её дед. И что такого сложного, чтобы не выдержать сутки с завязанным пальцем? Он пошевелил средним пальцем – никаких изменений, всё как было и раньше, только вот замотан сильно и чуть теплее от варежки. Прошло чуть больше часа, и палец стало покалывать, пощипывать. Ещё через некоторое время появилось в пальце жжение, а к обеду палец, казалось, весь горел. Кое-как перекусив, Николай выскочил на улицу и стал ходить вдоль неё быстрыми шагами. Впопыхах он забыл надеть полушубок, но холода не ощущал, было не до того. Палец уже «гудел» и захватывал всё его внимание. На что-либо другое у него не было сил…

К вечеру боль и горение усилились настолько, что прилёгший было на печь Николай выскочил из дома и помчался что было мочи. Он обегал деревню по кругу вдоль реки и леса. И ни шумевшие деревья, ни журчащая река не вызывали в нём, как раньше, чувства приближения приступа лихорадки. Ему было жарко без шубы, а мысли были направлены только на одно: как бы дотянуть до рассвета, как бы выдюжить…

Наступил рассвет. Обессиливший Мастаков, превозмогая боль, завершая последний круг вдоль реки и леса, подбежал к избе деда Фаддея. Тот уже был на дворе и спокойно следил за приближающимся Николаем.

– Ну што? Выдюжил? Это хорошо. Гм… Давай руку, – спокойно, чуть равнодушно произнёс дед.

Николай, тяжело дыша и еле переводя дыхание, протянул руку старику. Тот последовательно развязал тёплую шерстяную варежку, платочек с присохшей к нему яичной плёнкой и освободил палец, который покрылся большим водянистым волдырём.

– Так, так! – восторженно заключил дед Фаддей. – Ну, вот и конец твоей лихоманке. Вот она вся где, видишь? – сказал дед, показывая раздувшийся палец. – Сейчас все и прикончим.

Он резко, с оттяжкой надавил на волдырь, из которого вытекла жижа.

– Ой, о… – прокричал от неожиданности Николай.

Дед Фаддей додавил всю жижу из волдыря и, намочив платок «первачом», загодя поставленным в бутылке возле бревна, приложил к пальцу.

– Да ты действительно герой. Такое не каждый выдюжит. Ну, глотни пару глотков да иди, отсыпайся. Ночь-то всю прокуролесил… Гм… Я за тобой посматривал. Гм…

Проспав почти сутки, Николай Мастаков навсегда распрощался с коварным недугом и больше никогда не помышлял расставаться с жизнью по собственной воле. Ещё он часто вспоминал, как во время войны в Туркестане командовал разведотрядом, как мотались они дни и ночи по горам, степям и болотам. Как подхватил он там эту пренеприятную болезнь, называемую малярией. И как его, боевого командира, списали вчистую, так как на заре советской власти не было достаточно хинина, не было знающих врачей, не было условий в больницах. И как простой малограмотный дед Фаддей излечил его раз и навсегда…

Возвращение в Москву

Погостив у тётки ещё пару дней, в начале сентября Мастаков отправился в Москву где его ждали сёстры. Перед этим он написал несколько писем, одно из которых было адресовано Лебедевой Вере Александровне. Он кратко описал его пребывание в деревне Степнянка и счастливое выздоровление усилиями и знаниями старика Фаддея. Также он попросил её передать привет доктору Истомину, который, к сожалению, почему-то не изучает опыт народных мудрецов и методов исцеления, хотя этот опыт бесценен. Попросил также Николай ответ ему переслать на московский адрес по месту проживания его старшей сестры Ариадны Степановны. Послал он письмо и Владимиру Денисовичу в Туркестан, с аналогичным содержанием, пообещав, что, может, скоро он вернётся на службу и они увидятся…

Конец ознакомительного фрагмента.