Глава 2. Железная дорога

Сказано – сделано, засобиралась Манька в дальний путь.

И как только решилась, ее тут же обозвали Манькой-дурой. Но она не расстроилась. Не каждому дано понять ее затею, особенно, если человек не особо вникал, правду ли радио говорит.

А вот пускай потом скажут, когда Ее Величество во всеуслышание признает, что неправа была, очистив ее доброе имя. Вот уж удивятся!

Поход предстоял непростой. Не слыхала она, чтобы человеку удалось повидать первое государственное лицо и обратно живым вернуться, если его во дворец лично не пригласили. Запросто могла она добраться до дворца – до стены, которой дворец был обнесен, но за проникновение на заповедную территорию могли объявить бунтарем и посадить на кол, или драконы, охраняющие царственных особ, оставят горстку пепла от нарушителя государственного покоя. Мимо них, говорили, и мышь не проскакивала.

Нет, не для того она собиралась к Совершенной Женщине, чтобы обречь себя на другую беду.

И куда?

Где живут Их Величества, никто толком сказать не смог. Все говорили: «Там!» – и неопределенно тыкали рукой, каждый раз в разные стороны. На карте столица была, на другом краю государства, но сами столичные признавались, что ни разу Царя и Царицу не видели. Разве что драконы в небе иногда пролетали, выявляя вражеские лица и быстро с ними расправляясь. Но они и над ее деревней летали, да так высоко, что не разглядеть.

Никто бы про драконов и не узнал, но подметили: вдруг одновременно на всех нападает дрема, а когда приходят в себя, шапки на земле валяются, а лица и колени в грязи, будто лбом о землю бились. И не догадались бы, что за напасть такая, если бы однажды на дом зажиточного деревенского кузнеца господина Упыреева, по прозвищу дядька Упырь, не свалилась с неба куча дерьма…

Манька в это время рядом стояла. Хотелось посмотреть, как кузнец устроился в том самом доме, который она построила. По бросовой цене дядька Упырь выкупил его у кредиторов. Ей как раз хватило закрыть половину долга. А огород у кузнеца ухоженный, кочан к кочану, морковка к морковке, крыжовник в рядочек. И не кстати вспомнила, что земля у нее совсем не родит. Подумала еще: «Это ж, сколько навоза надо, чтобы так землю обиходить – наверное, целое состояния в землю зарыл!» И порадовалась, что дом достался хорошему хозяину.

«Не буду обижаться, – решила она. – Сама себя по ветру пустила. Строить надо было без кредитов и не такие хоромы, а еще одну сараюшку, но покрепче».

А тут раз, и дерьмо с неба…

Неожиданно поднявшийся ветер принес его и накрыл дом кузнеца сверху донизу, проломив крышу и второй этаж. Много было у драконов дерьма: дом в нем утонул, будто в озере – навоз три года вывозили всем миром!

Не сказать, что было неприятно. Проводя очистительные работы, столичные ассенизаторы продавали навоз недорого, и ей досталось. Жаль, что навоз у драконов оказался неплодоносный: то кость человеческая из него вылезет, то кислота все разъест, то глина в гальку скатается и никакой лопатой ее не проткнешь.

Кузнецу повезло больше, он в навозе злато-серебро и самоцветные камни собрал корзинами, будто картошку выкапывал по осени.

Но как господин Упыреев крыл матом Горынычей!!!

Послушать его прибежала вся деревня. А деревня была не маленькая, только бедная – из Благодетелей один господин Упыреев, который, очевидно, прочитал имя Бога задом наперед: за что бы ни взялся, все обращалось в золотую жилу, все шло на пользу, даже тот же драконий навоз.

Первым делом Манька попыталась записаться на аудиенцию к Благодетельнице.

Не получилось.

Очередь к Благодетелям расписали по минутам на сто двадцать лет вперед. И опять же, не было случая, чтобы кто-то дожил до обозначенного часа. С ней даже разговаривать не стали: прыгать через голову в государстве запрещалось, и ее отсылали то к одному благодетелю, то к другому.

Второй план – примкнуть к оппозиционерам – тоже провалился. В государстве их было много, но они открестились от нее, как от чумы. Оппозиционировать в государстве разрешали только тем, кто из государевой казны получал зарплату. И когда понимали, что лезет к ним конкурент, изводили не хуже Благодетельницы.

Потом она пробовала письмо написать, но письмо походило-походило по адресам и вернулось с припиской: «По такому адресу указанное лицо не проживает, а если вы еще станете жаловаться, мы Благодетелям пожалуемся, на которых вы пожаловались!»

И кузнец господин Упыреев с жалобой на кузнеца господина Упыреева, сунув ей под нос внушительных размеров кулак, разобрал ее жалобу так:

– Ох, Маня, страшен я в гневе! Когда придут к тебе большие люди, не удивлюсь…

Где-то краем сознания Манька понимала, что все может выйти не по ее разумению, но она не делила с Идеальной Женщиной ничего из того, что имела, и ничего не желала, что было у Благодетельницы. На огромных просторах государства ее огород занимал всего десять соток – точка не получится, если даже через лупу на карту смотреть. А раз делить нечего, то и причины для вражды не было. Единственная проблема, которая ей виделась в ее затее, как встретиться с Ее Величеством.

И вдруг она вспомнила, что однажды где-то слышала… а, может, читала… или приснилось ей… или говорил кто… будто бы если пройти государство вдоль и поперек ради нужного человека, износив железные обутки, стерев железный посох, изглодав железный каравай (в общем, сколько в доме железа найдется), то нужный человек отказаться от встречи не имел права.

По закону свыше.

Манька верила и не верила. Было в этом что-то непонятное и тайное. Никто таким способом людей не доставал и древнее сведений не сыщешь, но и опровергнуть предание никто не взялся. Откуда она это взяла, она вспомнить не смогла, но сердце свято верило, что если человек ради встречи столько претерпит, кто устоит?

Этот способ оказался для нее единственным доступным, и почему бы его не испытать?

Железа в доме набралось много, на каравай, обутки и посох должно было хватить: все гвозди из стен повыдирала, все ржавые ведра и миски собрала, даже чугунки и сковородки, чтобы по-честному (а вдруг проверят?!), и, к ее огромному удивлению, сам кузнец господин Упыреев похвалил ее за сметливость, и даже пообещал помочь.

И выложила она перед ним свои скудные сбережения, скопленные на ремонт избушки.

И удивилась еще больше, когда кузнец внезапно вернул часть денег, чтобы не передумала она на счет своего дела необычайной важности. Она даже усовестилась: неловко ей стало, что она, как те хозяева, которые расплачивались с нею наполовину, но, понимая, что в дороге деньги понадобятся, взяла их обратно, поклявшись щедро расплатиться с кузнецом, когда добьется своей цели.

Дядька Упырь расплавил принесенное железо, опорочив его нехорошим словом, поманил к себе пальцем.

– Мало железа! Тц, тц, тц… – недовольно и с сожалением прищелкнул языком и покачал головой, заглянув в чан. – И разве ж это железо? Железо железным должно быть.

– Так у меня больше нет, – замялась Манька виновато.

– Плохо, – кузнец осмотрел ее придирчиво, сверкнув глазом из-под нахмуренных бровей. – Это железо, Маня, ты не дай Бог, сносишь, а до места не доберешься… Есть у меня приготовленное для тебя на такой случай, – расщедрился он.

И в раз обложился железными кирпичами…

Махнет в воздухе рукой, а в руке железный кирпич, снова махнет, еще кирпич.

Манька уставилась на Упыреева во все глаза, гадая, с человеком ли она разговаривает? Виданное ли это дело, чтобы железо по воздуху летало?! И как после этого кузнецу Упырееву богатым не быть, если добро к нему само плывет?!

И что это за железо, если в руке господина Упыреева обращается в золото?!

– Да куда уж больше-то?! – расстроилась Манька, слабо сопротивляясь, с ужасом глядя на то, как здоровый непомерно чан наполняется все больше и больше.

– Куда, куда… Туда! – передразнивая, Упыреев ткнул пальцем в небо и ядовито ухмыльнулся. – Если на него не смотреть, так и не в тягость. Не переживай, оно само за тобой пойдет и доведет, куда надо. Крепкое, тяжелое – из такого железа оковы и кандалы гнуть да темницы строить!

Он уже помешивал железо в чане, где оно плавилось и кипело, перемешиваясь с тем, которое она принесла из дому, да щедро подбрасывал в топку уголь.

Но и этого кузнецу показалось мало.

Подвел он ее ближе к чану, и вдруг начал снимать железо с нее. Махнет рукой перед ее носом – и железного болванчика снимет, сунет руку в тело – и опять достанет.

О существовании такого железа, которое она носила на себе и в себе, она бы в жизни не догадалась. Но приняла, как должное. Знала, что в крови железо имеется, только многовато его оказалось. Она и охнуть не успела, как огромный чан наполнился до краев.

– А на мне откуда? – бросило ее в дрожь. Она вдруг сообразила, что сердечная чакра ее снова обманула, и происходит что-то нехорошее, но оставалась на месте, как заколдованная: ноги будто прилипли к полу, и в голове начало мутиться.

– Вот это железо в самый раз! – Упыреев сунул в расплавленное железо руку, даже не обжегшись, черпнул на палец, попробовал на вкус. Потом поворожил над ним, поплевал, закрутил, завертел, верхнюю одежду с нее снял и туда же бросил, кровь с ее разрезанной ладони накапал, помылся в кипящем чане сам и, наконец, крякнул от удовольствия.

– Теперь от моего железа не отойдешь, и Дьяволу одолеть его не под силу, – гордо провозгласил он. – Сильная у него мышца. Уж теперь-то все твои былые горести покажутся тебе потерянным раем, – лицо его стало злорадно-мстительным. – Не ценила ты, Маня, что имела, и, следовательно, бунтарь ты и еретик, и надобно тебя наказать так, чтобы не Благодетельницу в бедах винила, а себя саму! Каждый день! Да с кровавыми слезами!

А Маньку взяла оторопь: чудесным образом старый кузнец Упыреев молодел на глазах, будто сто годочков сбросил, а она вдруг почувствовала смертельную усталость, словно ее выпили. Она почти не слушала, как кузнец Упыреев прочил ей неприятности, проклиная гнилую ее натуру, срамил какое-то другое недостойное железо, от которого добра никто не дождался, поскольку мысли ее вольнодумные, как доказательство, на лицо, и поганил ее смертную душонку, не сумевшую завязать себя в бессмертницы.

Всяк поносить мог, да не всяк закатать поношение в железо. Будто глаза у нее открылись, но как-то неправильно – на могилу. Вдруг ни с того, ни с сего начала жалеть, что прожила столько лет и не искала ее.

Тряхнула она головой, отогнала мысли черные – и снова в тумане поплыла.

Она мало что поняла из речей кузнеца, но щедрый оказался дядька Упырь, не пожалел для нее железа.

– Дяденька, – робея, спросила она, – а что это за железо? Не бывает такого… Его из руды достают, оно полезным должно быть. А это железо… какое-то неправильное, черное оно.

– Соль земли это, – назидательно просветил ее кузнец. – Врачует она меня и всякого пришельца.

– А это как?

– Вот, вижу я перед собой дуру – и понимаю: умный я, и дуру из тебя я сделал, потому что умнее – и сразу легко мне. И другие увидят, кто перед ними стоит.

– А я?

– А от тебя у человека не убыло, и то хорошо. Ведь если все умные будут, как узнать, кто умнее? Мы с тобой как два полюса, – растолковал кузнец, – один отрицательный, другой положительный. Я положительный, ты отрицательная. Смотрят на нас и сразу видят, кто живет правильно, а кто неправедно. Я – пример для подражания, люди равнение на меня берут, а ты – убожество и членовредительство, для людей ты – горе горькое и лихо неподъемное.

– Но ведь соль делает землю пустынею, – возмутилась Манька до глубины души. – Разве возможна радость, когда никакое дерево на земле не вырастет?

Кузнец поперхнулся слюной, и Манька вдруг заметила, как подозрение и тревога застыли где-то там, за его лицом. Он смотрел на нее с подозрительным прищуром, и так пристально, будто пронизывал насквозь. А еще показалось ей, будто под его лицом еще одно – серое, страшное, хищное, и то, второе, напугало ее до дрожи.

– Знаю болезнь твою – гордыня имя ее, – осудил ее кузнец за любознательность. – А ведь пьяная мать родила тебя, отец назвал отродьем падали. Смирилась бы, несла свой крест с покорностью – и открылись бы тебе, Маня, многие пороки твои, но вижу, нет пользы от слов, одержима грехом – и не останавливаю. Что ж, твоя участь мне ведома, не сама идешь – бесы ведут. Бесы – ни хорошо, ни плохо. До добра еще никого не довели, но супротив хорошего человека не устоят и вреда ему не причинят, потому что бесы эти твои.

– А есть что-то хорошее в ваших предсказаниях? – скептически хмыкнула она.

– Есть. Для души твоей есть. Там, Маня, – загадочно предрек кузнец, ткнув пальцем в небо, – обретаются души, а не люди. И воздастся каждой по делам ее. Душа твоя велика, но ты мала, чтобы вместить дела ее и быть ей опорою. И когда упокоишься Небесами, войдет она, душа твоя, в Царствие Божье чистая и убеленная, а ты пожалеешь, что радела о сокровищах на земле, где моль и ржа подъедают и воры подкапывают.

– Да как что-то на небе собрать? – изумилась она. – Если вы про порядочность, про честность и все такое, то сохранила я от юности своей. Но результата не видно.

– Вот и я о том… – презрительно фыркнул кузнец. – Пришли к тебе разбойники, и в одну ночь осталась без штанов, а то богатство, которое на небо положено, никто не унесет, но все видят. Богатство возвышает человека, да не каждый знает, где и как его сеять, – Упыреев постучал каменным кулаком по ее лбу. – На небе его сеют, Маня, на небе… – и криво усмехнулся. – А у тебя там голод, холод, глады и разорение – и тоже видят – все, кроме тебя. Но не уразуметь тебе умишком бестолковым и приземленным.

– Странно вы говорите, дяденька, будто я и душа не одно целое…

Дядька Упырь, гордясь своей ученостью, презрительно и брезгливо покривился.

– Сказано: кто не возненавидит души своей в жизни сей, тот не войдет в Царствие Божье. А сказано тем, кто разумеет. Но спасение душе твоей близко, ибо приблизилось к тебе Царствие Небесное, а к душе Царствие Божье. И приму ее, как пастырь и наставник, и поведу по жизни, как сына, обрящего бессмертие. Но ни к чему тебе такое разумение, ибо сказано: в царствие Божие дано войти только избранным – и мало их. Вот обутки твои, вот посохи и караваи… – кузнец сунул ей железо, не без удовольствия наблюдая, как она согнулась под тяжестью ноши, и предрек: – Не пройдет и месяца, как земля пожрет гордыню твою, – ненадолго задумался, почесал лоб и вроде как успокоился, избавившись от каких-то ему одному ведомых сомнений: – Куда тебе деваться-то… Не бог весть какое у нас государство… Ты только с пути не сворачивай, а то с тебя станется, ты ж непутевая, все не по-человечески, все наперекосяк.

Насилу взвалила Манька мешок на плечи. Три пары обуток, три посоха, три каравая – носить, не сносить. И такие тяжелые, что не поднять. Тянуло железо к земле, так что в небо посмотреть голова не поднималась.

И боязно ей стало: за тысячу лет не сносить ей столько железа, но про себя подумала: будет удача, если дело бегом побежало. И сразу от сердца отлегло. Да если перестанет Радиоведущая перед людьми порочить, в раз поправит хозяйство.

А еще через пару месяцев у Маньки надежды не осталось, что можно отсидеться дома. Не соврал кузнец – железо само за ней шло. Вроде оставила его дома, а пришла куда, три пары железных обуток на ногах, как кандалы, два каравая к животу прилипли, словно гири, а один голову придавил, и три посоха в руку легли. Смотрят люди на нее в ужасе, будто сам Дьявол им померещился, и бегут, как от прокаженной, а боль от язв каждый день становится только сильнее.

И порадовалась она, что вот, наконец, встала на правильный путь, донести до Царствующей Особы необходимость правильно высказывать свои мысли, а то недопонимание радиопередач отнюдь не способствовало воспитанию того идеального общества, к которому Ее Величество стремилась всеми помыслами и устремлениями.

И пошла.

Ох и тяжело было нести ей свою поклажу, когда двойные пары того и сего болтались за спиной, а третья была на ней. Но время шло, первая пара обуток была сношена, первый каравай съеден, первый посох стерт. Полегчало. А когда и второй комплект подошел к концу, она думать о железе забыла, не до того ей стало.

Но до этого мы еще не добрались, мы как раз в самом начале, когда ее в один голос уговаривают не смотреть на свет слепящий, подозревая, что ей просто лень работать.

Поначалу на ее намеки никто внимания не обращал, но, когда она отказалась от всех работ, забили тревогу. Решили, что из ума девка выжила и козу показывает, хочет выставить себя ценным работником. И даже заплатили, чтобы не дурила. Но выданной зарплате Манька несказанно обрадовалась, а вернуться на рабочие места отказалась. Сегодня отговаривают, а на завтра, когда железо прилипнет, заговорят другое. Отказаться от задуманного, значит, признать, что Благодетельница говорит о ней правду, а она напридумала про себя и пытается людей ввести в заблуждение.

Но ведь и железо обман, оно само по себе, а она сама по себе…

Да только люди железо видели, а ее как будто не существовало на белом свете.

В последний день Манька поклонилась людям по государственному обычаю, низко, до земли:

– Простите, люди добрые, если чем обидела вас! – попросила она прощения у односельчан. – Может я и дура, что представить себе Благодетельницу не могу, как не старалась. И хочу я посмотреть на плоть Идеального Человека, который умнее, чем все другие люди, – в задумчивости почесала затылок, придумывая, как себя перед народом оправдать. – Так устроилась моя жизнь, что Благодетельница Наша – слеза мне горючая. Да как же думать о совершенстве ее, если дела и хлеб мой насущный, низводит, оставляя ни с чем? И чем она лучше, если свое добро в закрома собирает, а у нищего отнимает? – расстроено бросила взгляд на свою ношу. – Да и железо не позволит повернуть назад… – она тяжело вздохнула.

Как могла бы Радиоведущая не пожалеть ее после таких мук и лишений? Ведь шла с единственной целью: помочь понять, как глубоко Благодетельница заблуждается, когда просит отравить жизнь невинному человеку. И, может быть, в другой раз трижды подумает, прежде чем чернить кого-то.

Люди в ответ промолчали.

В общем-то, никто ее не услышал. Как поняли, что не собирается пугать, а действительно задумала неладное, тут же занялись своими делами, и каждому его дело казалось важным, хотя спроси кого, навряд ли вспомнит, чем именно занимался в тот день. Или уж так повелось в государстве, не напутствовать дураков добрым словом. Кому бы в голову пришло пожелать Ваньке-дураку удачи, когда отправился он вслед за конями богатырскими? Или, когда дурак Иван-царевич проснулся и обнаружил, что лягушки его след простыл? Каждый дурак уходил на подвиги незаметно, подгоняемый железными невзгодами.

А, может, не торопились записать себя в еретики…

Один Дьявол взглянул на нее из Беспредельности с некоторым любопытством. Потом пробежал взглядом расстояние, которое ей предстояло пройти, уперевшись взглядом в Благодетельницу, которая в это время упражнялась в стрельбе, используя в качестве мишени нерадивых подданных.

Порадовался, усмехнувшись:

– М-да, не за каждый металл люди гибнут, чаще от металла, неожиданно обнаруживая во внутренностях. Ну разве ж она не умница, коли мудростью овцы обрастают? – вернулся взглядом к Маньке, согнувшейся под тяжестью своей ноши, скептически фыркнул: – Тоже мне, героиня выискалась! Многие с железом ходили, да немногие дальше огорода ушли! – махнул рукой и забыл про нее, продолжив лить геенну в то место, где планировал новую галактику.