Ей было, вероятно, не больше двадцати. Движением кнутовища дон Рамирес приказал ей подняться. Негритянка выполнила приказание, морщась от боли: она была сильно избита. Огромные, чёрные, мокрые глаза испуганно смотрели на белых людей. На рассаженных губах запеклась кровь. Всё лицо было в серой пыли и потёках слёз. Рядом с ней, раскинув руки, навзничь лежал чёрный мальчик лет четырёх.

– Эта обезьянка бешеная? – не узнавая собственного голоса, спросил Луис. Тёмные глаза негритянки, казалось, пронизали его насквозь. Дикая, сумрачная красота чёрного, как обсидиан, лица сводила с ума. – С ней будет трудно поладить?

– Отдайте её на плантацию: она сильная, как буйвол, – усмехнулся дон Рамирес. – Не смотрите, что худа: я видел, как она работает.

– Отчего же так исхлёстана?

– Рвалась к мужу… будто ума лишилась! Он у меня тут же, в сарае сидит, и вот с ним, честно предупреждаю вас, придётся быть осторожнее. Сущий ягуар!

Луис заглянул в сарай. Чёрный гигант, закованный в тяжёлые цепи с кандалами, вглянул на него из угла, мрачно блеснув белками глаз. Луису против воли стало жутковато.

– Они понимают человеческий язык?

– Да, полностью! – заверил дон Рамирес. – Их привезли сюда пять лет назад и всему выучили. Они работали у дона Секейра, а потом их перекупил я. И вот теперь, если вы согласитесь…

– Зачем мне бешеный негр на плантации? – сквозь зубы спросил Луис, уже зная, что согласится на сделку. – Я не спорю, он здоровый, сильный… вы ведь позволите зубы посмотреть? Слов нет, безупречное животное, и мускулы отличные… да-да… Золотой берег, надо полагать?

– Он самый, мой друг. По крайней мере, дон Секейра мне клялся…

– Но если эти дьяволы закусывают удила, их можно убить – но работать они не станут! Сдохнет мне назло на столбе с содранной до костей шкурой – и я окажусь в убытке!

– Ну, не мне вас учить, как дрессировать скотину! – усмехнулся дон Рамирес. – Так что же, друг мой, – берёте? Или подождёте с уплатой до урожая?

– Урожая может и не быть… – протянул Луис. – Сами видите: дожди не торопятся. Пожалуй, возьму, вы правы. Но красотке этой на плантации совсем не место!

– Хотите взять в дом? Честно говорю: она ничего не умеет! Не хотелось бы, чтобы вы думали, будто я всучиваю вам негодный товар! – заволновался дон Рамирес. – На плантации ей цены нет, а в доме будет только мешаться под ногами! Впрочем, смотря зачем берёте…

– Как её зовут? – уже не заботясь о вежливости, перебил Луис.

– Меча.

– Что ж, дон Рамирес, – будем считать, что мы договорились! Меча!

Негритянка не подняла головы, и Луису пришлось повторить уже с угрозой:

– Меча!

Она посмотрела на него в упор, и на миг ему снова стало страшно от этой невыносимой, жгучей красоты. Но почти сразу же Меча повернулась к мужу, которого в этот миг как раз выводили из сарая, и хрипло, умоляюще проинесла несколько слов на непонятном, певучем языке. Луис никогда ещё не слышал в женском голосе столько нежности. «С ума сойти! Иногда они так напоминают людей…» – мысленно поразился он. И ещё больше удивился, когда увидел, что глаза чёрного гиганта блестят так же горестно и горячо, как у Мечи: он даже, казалось, не замечал, как Луис ощупывает его мускулы и заглядывает в зубы.

– Я распоряжусь снять с тебя цепи, если будешь вести себя смирно, – предупредил его Луис. – Но если попытаешься бежать – сразу же пристрелю.

– Не беспокойтесь, сеньор, – ответил негр хриплым, низким голосом, не сводя взгляда с жены.

– Как тебя зовут?

– Жу.

Семейную пару доставили на фазенду Дос-Палмас. Мечу Луис, как и обещал, взял в дом, Жу отправил на плантацию. Они расстались как будто спокойно, без воплей и слёз, и Луис подумал: возможно, ему и не придётся калечить девчонку. Он привык ломать строптивых невольниц, свято помня завет отца: негры должны чувствовать железную руку, иначе с ними сладу не будет. И, десять лет управляя своими плантациями, Луис знал, что это правда. Но уродовать такую красоту казалось кощунством.

Мечу отмыли, привели в порядок, ворчащая Долорес выдала ей простое платье из хлопка-сырца и повела к хозяину.

– Сеньор, конечно, может не слушать меня, но для чего сеньору эта ведьма в доме? Что она умеет, если пять лет возилась с тростником? Только перебьёт всё на кухне, а посуда покойной сеньоры стоит в пять раз дороже, чем эта чумазая! Даже толком не помоет пола! У неё ещё и мальчишка! Весь в язвах, воняет и помрёт не сегодня-завтра! Зачем она его только сюда притащила!

– Поди вон, – сказал на это Луис. Когда за старой служанкой закрылась дверь, он лёг на кровать и велел Мече снять с него сапоги. Это было исполнено. Затем, повинуясь жесту хозяина, Меча безмолвно стянула с себя платье и стояла – прямая, тонкая, как вырезанная из чёрного дерева статуэтка, с плотно сжатыми губами и опущенным в пол взглядом.

– Ты и впрямь хороша, – небрежно сказал Луис, чувствуя, как у него перехватывает дыхание. – Иди сюда. Будешь покорна – будешь жить без боли. Ты понимаешь меня?

Меча кивнула – и осторожно легла рядом с хозяином на накрахмаленную простыню.

Долорес сетовала напрасно: новая служанка оказалась послушной. Она быстро всему училась и вскоре уже носилась по дому с тряпкой и ведром, таскала воду из реки, помогала на кухне, двигала тяжёлые утюги, легко освоила готовку и неутомимо стирала и крахмалила бельё. Сын её, к общему изумлению, выжил, исцелился от язв и оказался красивым и сильным мальчишкой, страшно похожим на мать. А ночью, когда над фазендой поднималась луна и от негритянских хижин доносились грустные, тягучие напевы на непонятных языках, Меча приходила в спальню и ложилась рядом с хозяином. И делала всё, что он приказывал ей: старательно, покорно, безучастно. Но ни разу Луис не почувствовал отдачи: Меча оказалась холоднее, чем воспитанница кармелитского монастыря. Изумлённый этим (прочие его чёрные наложницы были куда горячее), Луис поневоле начал думать, что Меча скучает по мужу. Жу на плантации работал как мул, за семерых, и надсмотрщик Фелипе доносил, что проклятый негр ведёт себя прилично: просто не к чему придраться.

«К чему вам, сеньор, нужны причины? – усмехался Фелипе – полукровка-мулат с жутковатым взглядом узких глаз, – Если нужно убить собственного негра – повод искать незачем!»

«Убить работника стоимостью три сотни крузейро? – цедил сквозь зубы Луис. – Я не настолько богат, друг мой!»

«Так продайте его, сеньор, и дело с концом! – ухмылялся мулат. – За такого мула кто угодно заплатит и четыре сотни! Ваша красотка тут же перестанет тосковать!»

Луис уже подумывал о том, чтобы послушаться Фелипе. Но в самом начале сезона дождей два десятка рабов, расчищавших лес под новую плантацию, отравили собак, перебили надсмотрщиков и сбежали в джунгли. Выяснилось, что главой мятежа был Жу.

Луис был вне себя. Нечего было и думать о том, чтобы отыскать беглецов: дождь лил стеной, соваться в мокрые заросли шесть часов спустя после побега было бессмысленно. Но досада и бешенство раздирали его изнутри. Разумеется, проклятые черномазые и прежде бежали с плантаций: такое было всегда. Пойманных беглецов ждали побои и мучительная смерть. Но те, которым удавалось скрыться, бежали в киломбуш – и негритянские поселения в сердце дождевого леса росли и росли. Добраться до них было невозможно. Проклятые черномазые обнаглели настолько, что даже устраивали нападения на фазенды, отбивая негров десятками и уводя их с собой. Среди плантаторов всё чаще велись разговоры о том, что пора бы обратиться в капитанию, призвать войска и придушить эту обезьянью вольницу в лесу. Но правительству, занятому войной с голландцами, было не до деревень беглых негров.

Тем не менее Луис вместе со своими людьми несколько часов упрямо продирался сквозь джунгли по наспех проделанной убежавшими рабами тропке. Но в глубине леса эта тропка попросту оборвалась: нигде больше не было видно ни перерубленных мачете лиан, ни сорванных листьев, ни сломанных веток. Проклятые негры словно убежали по кронам деревьев, как обезьяны! А на последний сломанный сук, словно в насмешку, был нацеплен браслет из красных и белых бусин. Увидев его, чёрные невольники словно разом посходили с ума, попадали на колени и забормотали на разные голоса непонятные молитвы. Как ни был взбешён Луис, он всё же прислушался – и услышал в потоке хриплых, невнятных звуков то и дело повторяющееся слово «шанго». Что это такое, он, разумеется, не стал выяснять. Выругался, хлестнул с досады плетью по первой подвернувшейся под руку чёрной спине и велел поворачивать назад. Пока надсмотрщики бранью и ударами поднимали рабов с земли, он думал о том, что хорошее во всей этой истории только одно: Меча забудет мужа.

Так и вышло. Узнав о том, что Жу не пойман, Меча повеселела мгновенно. Впервые за полгода Луис увидел её улыбку: ясную, широкую, как у ребёнка, открывающую блестящие белые зубы. А потом пришла их первая ночь – горячая, жаркая, страстная. И Меча так прижималась к нему, так целовала и так шептала: «О, сеньор мой, мой сеньор, я умираю, я люблю вас…», что Луис чуть с ума не сошёл. На другой день он даже пошёл на безумную глупость: отменил порку тех рабов, которые знали о побеге и не донесли надсмотрщикам. Разумеется, это было опрометчиво, но Меча так просила его об этом… Луис не смог ей отказать, и ни один негр на плантации не был наказан в тот день.

Дни шли за днями, одна ночь сменяла другую. Меча, казалось, изменилась полностью. Она не выглядела больше ни печальной, ни испуганной. Днём она по-прежнему бегала по дому с тряпками и вёдрами, без устали стирала, крахмалила и гладила, готовила для рабов (к господскому столу её не подпускала Долорес) – а по ночам в постели сводила Луиса с ума. Прежде по его дому крутилось не меньше трёх чёрных наложниц – теперь же ему не был нужен никто, кроме Мечи. Луис перестал ездить к соседям, просиживать ночи за макао и мадерой. Как можно было истратить на карты целую ночь – драгоценную ночь в чёрных и горячих, как тростниковая патока, объятиях Мечи? Как можно было столько времени не видеть её?..

«Она совсем околдовала вас, сеньор… – бурчала по временам Долорес. – Эдак вы никогда не женитесь! Берегите свою душу от греха, дон Луис, вот что я вам скажу! Не дело белому господину так терять голову от чёрной дурёхи! Это всего лишь негритянка, грязная и глупая!»

Но Луис только смеялся и приказывал старой служанке замолчать.

Мальчишка Мечи, разумеется, остался при ней. Луис собирался было отдать его в негритянские хижины – но Меча упросила оставить ей ребёнка. Луис согласился на это без особой охоты, злясь на себя и чувствуя в глубине души, что старуха Долорес права: нельзя давать чёрной наложнице столько воли. Но Меча так радовалась, так прижимала к себе сына, так жарко возносила молитвы Мадонне! Луис только диву давался: как она хорошо выучилась молиться, как доверчиво припадала ко кресту по воскресеньям, с какой готовностью принимала причастие… Луис не находил такого религиозного рвения не только у других своих рабов, но даже у себя самого! Наполовину в шутку он подарил Мече две статуэтки – Мадонны с младенцем и святой Барбары. Мадонна была в золотистом платье, святая Барбара – в красно-белом одеянии. Увидев их, Меча чуть не лишилась чувств и так жарко, со слезами и благословениями, благодарила своего господина, что Луис даже почувствовал неловкость.

Но никакая благочестивость не уменьшила страсть Мечи. Их ночи оставались прежними: полными тягучей страсти, нежных слов, острых, как душистый перец, ласк, блеска тёмных глаз и шёпота губ: «Сеньор, сеньор мой, сердце моё, моя любовь…» За целый год Меча не наскучила Луису – и каждая их ночь была как первая. Сын Мечи бегал по двору фазенды с ватагой разномастных детишек, из которых половина была сыновьями и дочерями хозяина. Меча окрестила его, научила молитвам, по воскресеньям прилежно подводила к кресту. Мальчишка был сообразительный, верховодил сверстниками, рос сильным и ловким, но силой своей никогда не пользовался: его никто не обижал. Пора было уже отправлять парня на плантацию: таскать связки срубленного тростника, – но Луис не хотел расстраивать Мечу. В конце концов, дела на фазенде и так шли неплохо.

Однажды Меча очень осторожно попросила хозяина разрешить игру на барабанах в хижинах рабов.

«Ведь в этом нет ничего дурного, мой сеньор! Это просто барабаны, просто погремушки! Вы можете убедиться сами: ничего плохого! Неужели я стала бы просить вас о чём-то, что не понравилось бы Господу? Вы же знаете: все здесь возносят молитвы сеньору Христу и доне Марии! Если бы вы разрешили это, ваши рабы без конца поминали бы вас в молитвах…»

На молитвы черномазых Луису было абсолютно наплевать, но ему хотелось порадовать Мечу. Поразмыслив, он разрешил барабаны и пляски по воскресеньям, чем вызвал у Мечи такой всплеск благодарности, что они вдвоём три дня не вылезали из постели. В глубине души Луис надеялся, что матушка на небесах не предаёт его за это анафеме. Чтобы унять свою совесть, он сам однажды пришёл посмотреть на пляски рабов. Всё было так, как он и думал: обезьяньи прыжки под беспорядочный грохот. Отвратительно, спору нет, – но ничего безбожного. И Луис успокоился.

Каждый вечер Меча ставила на стол у их постели стакан вина. Луис удивлялся: почему обычная мадера после прикосновения Мечи начинала пахнуть мёдом, перцем и чем-то ещё, непонятным, острым и свежим, как кожа самой Мечи?.. Почему её вкус делался странным?

«Ты, верно, хочешь меня отравить?» – смеясь, спрашивал он.

«Как страшно шутит сеньор… – невольница прижималась к нему горячим, гибким телом, чуть слышно смеялась. – Сеньор совсем не любит свою Мечу, совсем ей не верит… Разве Меча не знает, что её ждёт после смерти сеньора?»

Да, она знала. И Луис верил ей.

… И вот – сегодня среда, Мечи нет рядом, смятая постель пуста, а в окно врывается барабанный бой! Луис вскочил. Машинально нащупав рядом с собой ружьё, принялся вспоминать, что они с Мечей делали перед сном. Что… То же, что и всегда! Пили вино, смеялись, любили друг друга… Потом он уснул, уронив голову на горячую, влажную от пота грудь негритянки, уснул под её тихий смех и бормотание молитвы. И вот теперь – сидит один в спальне и смотрит на пустой стакан, из которого пил вино перед тем, как опрокинуть хохочущую Мечу на постель… Стакан! Святая Мадонна!

Протянув руку и сам удивляясь непослушности пальцев, Луис взял стакан и убедился – не тот. Меча приносила вино всегда в одном и том же стакане – тонкого, мутного венецианского стекла. Этот же был глиняный, грубый, с отбитым краем. На дне его ещё оставалось вино. Луис понюхал его. Терпко пахло мадерой. И только. Ни свежей горечи, ни привычной уже остроты не было. Это было самое обычное вино. А за окном сходили с ума барабаны, и глухой, угрожающий рокот пронизывал слух Луиса. И страх, животный страх иглой входил в сердце.

«Меча!» – позвал он одними губами, чувствуя испарину на спине. И судорожно сжал вспотевшей ладонью ружьё, когда дверь со скрипом приоткрылась и…

– Сеньор Луис! – На пороге стояла Долорес. – Проснитесь, сеньор!

Тут уже Луис испугался не на шутку. Впервые Долорес осмелилась без зова войти в хозяйскую спальню.

– Что случилось? – Он старался говорить как можно небрежнее. – Ты сошла с ума? Где Меча?

– Эта ваша Меча! – воздела руки старуха. – Эта Меча, будь она проклята! Я всегда говорила, что она еретичка и ведьма! Я говорила это сеньору сотню раз, но разве сеньор будет слушать? Эта Меча делает с вами что хочет, и вот!… Вот!!! Где она теперь?! Если бы я не осмелилась подменить вино…

– Ты подменила мадеру?..

– Да, сеньор, да простит Господь мою душу! Я это сделала! Я давно уже чуяла, что эта потаскуха колдует над вами! Вы слышите, что творится в хижинах? Вы слышите эти бесовские барабаны? Это служение дьяволу, чёрному дьяволу, вот что это такое! Сеньор! Сеньор, куда же вы идёте один?! Я сейчас разбужу Фелипе и других! Постойте, ради Пресвятой Девы! Сеньор, это же может быть опасно! Дон Луис, ради вашей покойной матери!..

Долорес была трижды права. Но Луис не думал об опасности. Он вылетел на веранду, под холодный и страшный лунный свет, скатился по крыльцу. И широкими шагами, сжимая ружьё, двинулся к темнеющим у края тростникового поля хижинам.

Барабанный бой приближался. Луису казалось, что от этих звуков вибрируют земля и небо, и всё тело его тоже пронизывала дрожь. Он шёл всё быстрей. Всё ближе были негритянские хижины, и Луис уже видел: ветхие домики освещены не луной. Красноватый свет факелов дрожал на тростниковых крышах, метались в сполохах огня чёрные фигуры. Он уже отчётливо различал голоса, выводящие странный, гортанный напев:

– Оро ейе, Ошун, оро ейе…

И Меча была там. Да, она была там – тонкая и лёгкая, чёрная, как ночь вокруг неё, в своём жёлтом холщовом платье, в серебряных браслетах, которые он, Луис, дарил ей, босая и без тюрбана… Как она танцевала! Как билась, сплетаясь в одно целое с барабанным ритмом, как изгибалось её тело, как взлетали руки, как блестели глаза!.. Луис невольно замер в двух шагах от дьявольского действа. Никто не замечал его в густой темноте, и он смотрел, как заворожённый, на то, как пляшет и кружится Меча. Гортанный напев становился всё быстрее, ритм учащался, заставляя дрожать сухую землю, метались огни факелов, громче становились голоса, Меча плясала всё быстрее – и вот… Луис попятился.

Дона Луиса Фернандо Гимараэша да Силва нелегко было напугать. Ему было одиннадцать лет, когда вместе с отцом, братьями и надсмотрщиками он отражал индейский налёт. Отравленная стрела тогда оцарапала плечо Луиса, и отец ножом вырезал заражённое место. В тринадцать лет Луис с отцом и соседями совершал набеги на поселения голландцев, жёг склады с сахаром Вест-Индской компании. В пятнадцать лет он участвовал во взятии Порту-Калву и получил первое серьёзное ранение в грудь, от которого не оправился бы, если бы не Долорес. Но то, что Луис увидел сейчас, выбило ледяную испарину на его спине и стиснуло горло первобытным ужасом. Он не был пьян, не спал, не жевал дурманящей индейской травы. Но при этом отчётливо видел, как Меча застыла посреди освещённой площадки, изогнувшись и запрокинувшись всем телом назад так, что вот-вот, казалось, упадёт. И медленно распрямилась под торжествующий многоголосый вой. И это была уже не Меча.

В ней, казалось, прибавилось добрых четыре локтя роста. Сильнее и крепче стала фигура, круче – бёдра, тяжелее – грудь. Волосы ореолом поднялись над головой, переливаясь в свете луны и факелов, искрясь светляками и звёздами. Глаза… Как сияли её глаза, источая золотистый, манящий свет! Как сверкали в призывной улыбке зубы! Над землёй, мешаясь с дымом факелов, потянул свежий запах реки и водяных цветов. Сразу несколько женщин простёрлись ниц, склонились в поклоне мужчины. «Ошун, Ошун, Ошун!» – понеслись приветственные возгласы. Против своей воли Луис почувствовал нестерпимое влечение к этому дьявольскому, адскому созданию, в которое превратилась его Меча! «Святая дева, Спаситель, к ногам вашим припадаю…» – из последних сил воззвал он пересохшими губами. Вскинул ружьё. И выстрелил.

… В трёхстах километрах и в трёх с половиной веках от фазенды Дос-Палмас, в городе Сан-Салвадор-да-Баия, чёрном городе Всех Святых, в квартале Бротас ориша Ошун вдрогнула и проснулась.

Сан-Паулу, наши дни

… – Таким образом, мы не можем с уверенностью назвать год и даже век рождения кандомбле в Бразилии! Письменных источников не осталось – вернее, их не было вовсе. Чёрных рабов привозили на побережье страны в трюмах португальских кораблей. Это были главным образом йоруба: жители современной Нигерии и Конго, частично – народы наго, эдо и хауса из Бенина и Ганы. Для португальских завоевателей чёрные люди были, как вы знаете, животными, которых можно научить работать, – и только.

Дон Жантос остановился, чтобы перевести дух. На его коричневом лбу каброша^[25] блестели крошечные бисеринки пота. Собравшиеся вокруг студенты благоговейно ждали, когда легендарный профессор продолжит лекцию. Огромное помещение выставочного зала университета Сан-Паулу было полно народу. Час назад состоялось торжественное открытие ежегодной ноябрьской выставки студенческих работ факультета искусства. Выставка традиционно посвящалась Дню национального самосознания и герою Зумби Дос Палмарис^[26]