4
А как тебя зовут?

Когда‐то очень давно, наверное, 100 лет назад

Гроза кричала, как новорожденный младенец, которым природа наконец‐то разрешилась в муках. Каждая ее вспышка заливала комнату слепяще-белым светом и казалась ярче, громче и стремительнее предыдущей, будто молния бежала с ветром наперегонки. Темные деревья за окном пригибались к земле, напоминая людские силуэты, столпившиеся вокруг хижины. Дом скрипел, словно бы дышал через свистящий дымоход, и даже крыша слегка приподнималась, как его грудная клетка. На печи тем временем закипал чайник, а ступни согревала разгоряченная жаровня, замотанная в льняные одеяла. Джек обвился вокруг нее змеей, ища тепла в промокшей насквозь рубахе, и старая истончившаяся перина из лебяжьего пуха прогнулась под его весом. Он слышал скрежет, с которым голые осенние ветви царапали окна, запотевшие от жара очага, и чувствовал запах сухого дерева, сырой земли и вереска, набитого в подушку для крепкого сна.

Этот сон к Джеку, однако, больше не шел – он и так проспал достаточно. И сейчас, проснувшись, заворочался с боку на бок.

«Жил Самайн в краю жестоком – дух пира, что считался слишком добрым. Несмотря на то, у Самайна было все…»

Один голос смолк в его голове и проклюнулся другой:

– Он живой?.. Божечки, он живой! Без головы! Как это возможно?! Роза, что же ты наделала… Права бабушка была, права… Бестолковая я, безмозглая, безрассудная! Зачем притащила, зачем пожалела, ой, зачем, зачем… Шевелится? Божечки, еще и шевелится!

Джек снова замер, давая себе время вспомнить, а тому, кто стоял и причитал над ним, время успокоиться и подготовиться к моменту, когда он зашевелится опять. Джек упрямо взывал к воспоминаниям, но отзывались на этот зов лишь заросли тысячелистника, шиповника и цикория, через которые он прокладывал свой путь, ступая по вязовому лесу босиком. Он помнил их, а еще заскорузлые ветви, куполообразные кроны и верхушки, осажденные вороньем. Но совершенно не помнил того, как очутился сначала там, а теперь здесь. Что было между этим? Куда он шел? И почему, зачем сейчас находится здесь? И где это «здесь»?

Джек снова завертелся… И вдруг услышал, как щелкнул затвор ружья. Этот звук разбудил воспоминания если не давние, то совсем свежие: мирно горящий в окнах свет, незнакомое крыльцо, деревянные ступеньки, на которые он упал плашмя. Худые женские руки, затаскивающие его через порог, и то самое ружье, щелкнувшее минимум три раза за все время. Это был четвертый, самый близкий – уже не из-за двери, со скрипом отворившейся навстречу его тени, а вблизи, почти в упор.

К босым ногам прилипли комки грязи, рубашка тяжело висела на плечах, пропитанная дождевой водой. Когда Джек наконец‐то пришел в себя и сел на постели, молния за окном снова мигнула. Они оба вздрогнули одновременно – и Джек, и девчушка, сидящая на стуле в паре метров от постели. Теплый свет масляных ламп, подвешенных над дверью, не доставал до ее стула, зато освещал ствол гладкоствольного ружья, лежащего на ее коленях и смотрящего прямо на Джека. Когда девчушка слегка наклонилась вперед, так же на него посмотрели карие глаза – круглые, прямо два орешка. Щечки у нее оказались круглыми, как яблочки, а волосы пшенично-бронзовыми, цвета жухлых листьев, и забранными в пучок нефритовыми шпильками. Руки же тонкие и худые, как веточки. Будто маленькая садовая поросль, принявшая человеческую форму.

– Извините, – сказал Джек, прочистив горло. – Я вас напугал?

Девчушка снова вздрогнула всем телом и едва не выронила ружье. Джек рефлекторно подался с кровати, чтобы придержать его, но вовремя отдернул руку. Согнув в коленях перепачканные в грязи ноги, бесцеремонно вытянутые на безупречно чистой постели, он вместо этого принял позу поудобнее. Ружье и его хозяйка следили за ним неотрывно.

– Ты и говорить можешь? – спросила та удивленно.

– Могу, – ответил Джек, тоже удивленный, но лишь тем, что изумлена она. – Как все люди, полагаю. Это такая редкость нынче?

– Нет-нет, просто у тебя же… Ну… – Девчушка запнулась, щечки у нее наконец‐то порозовели, румянец затопил болезненную бледность, когда она очертила свободной рукой свою шею, будто рассекала воздух пополам. – У тебя вот тут… Как бы это сказать… Ох. Ты не знаешь?

– Что? Что со мной не так? – спросил Джек. Пришел его черед бояться.

Он заозирался по сторонам, нашел взглядом круглое туалетное зеркальце на прикроватной тумбе и схватился мозолистыми, разодранными о кору деревьев пальцами за толстую витую раму. Замасленное временем и с длинной тонкой царапиной поперек, будто его не единожды роняли, зеркало отразило в себе сначала грязно-серый воротник рубашки с порванной шнуровкой на груди, а затем… Ничего. Там, где заканчивалась шея, зеркало отражало стену из бруса за спиной Джека и какие‐то венки, прибитые к ней гвоздями. Как бы Джек ни крутил и не переставлял зеркало, в том не было видно его лица.

Потому что у него не было и головы.

– У меня нет головы, – повторил Джек уже вслух и сам поразился тому, как спокойно это прозвучало. Уж точно спокойнее, чем следовало бы в такой ситуации. – Так всегда было? Или я ее где‐то потерял?

Он посмотрел поверх зеркальной рамы на девчушку. Та растерянно хлопала глазами.

– Не знаю, я… Я уже нашла тебя таким.

– Где?

– На пороге моего дома. Подумала сначала, что труп подкинули, а ты возьми и захрипи. Вот я и втащила тебя, чтобы… Погоди, ты ничего не помнишь?

– Помню, но плохо, – признался Джек и снова посмотрелся в зеркало. Потер пальцами плоский гладкий обрубок без всяких шероховатостей и зазубрин, которым заканчивалась его шея с острыми ключицами под кадыком и порванной шнуровкой, их обнажающей. – Хм. Очень странно. Мне почему‐то кажется, что голова у меня быть должна…

– Ну, вообще‐то да, должна, – проблеяла девчушка, сглотнув. – Я до сегодняшнего дня не знала никого, у кого бы ее не было. Ты вообще… человек? Или тоже не помнишь?

– Не помню, – вздохнул Джек и, вернув зеркало на тумбу, похлопал сам себя по плечам. На несколько секунд он задержал ладонь под ребрами с левой стороны, прислушался, глубоко вдохнул и выдохнул, ища ритмичный глухой стук в грудной клетке, но не находя его. Зато он дышал так же, как и все, и тело у него было совершенно обычное, мальчишеское, а значит… – Полагаю, что я человек. Но даже если нет, вреда тебе я не причиню. Как минимум не съем. Нет головы – нет зубов, – Джек весело всплеснул руками, и девчушка тут же вся сжалась, выпучила на него глаза. Джек опустил обратно руки и виновато раскрыл перед ней безоружные ладони. – Я… э-э… пошутил. Я не это имел в виду, я просто…

А в следующую секунду она хихикнула. Звук вышел такой неуклюжий, хриплый, больше похожей на утиное кряканье, будто она смеялась настолько редко, что уже и забыла, как это делается. Отчего‐то Джеку захотелось улыбнуться, и пускай у него не было головы, он был уверен, что так и сделал.

– Меня зовут Роза. Роза Белл, – сказала она наконец, когда присмотрелась к нему повнимательнее и убедилась, что опасности он действительно не представляет. Голос ее, однако, все еще дрожал. – А ты…

– Джек, – ответил он и медленно свесил ноги с постели, наконец‐то позволив себе двигаться чуточку свободнее. Спина замлела, позвоночник хрустел, и Джек принялся разминаться, потягиваясь туда-сюда, пока Роза сжимала и терла ружье ладошками, как какую‐то безделушку, которая ее успокаивала.

– А фамилия у тебя есть?

– Фамилия? – переспросил он и снова замер.

– Имя, что передается из поколения в поколение, – пояснила Роза. – То есть имя всей семьи. Принято называть сначала имя личное, твое собственное, а потом уже семейное.

– Семейное… – снова повторил Джек, как колодезное эхо за упавшей монетой. Та летела долго, словно в бездну, изредка отталкиваясь от стенок, но дна так и не достигла.

Роза вдруг встрепенулась:

– Ох, что же я говорю такое! Прости, дурная привычка от матушки всех поучать. Я и не подумала, что ты фамилию тоже можешь не помнить. Или что у тебя может ее не быть… Божечки, это было так бестактно с моей стороны!

– Нет, у меня есть семья, – ответил Джек быстрее, чем поймал эти слова за хвост и удержал. Они вылетели из него, как птицы из клетки, дверцу которой прикрыли, но не заперли. – Точнее, была. Наверное… Но все равно не уверен, что у нас было общее имя. То есть фамилия…

Джек замолчал, прислушиваясь к воющему дымоходу и самому себе. Знание, спящее в глубине, имеющееся у Джека на уровне инстинктов, но которое он не мог осмыслить, ощущалось как фантомная боль в отсутствующей конечности. Каждый раз, когда он пытался пошевелить ей, сосредоточиться, у него начинала раскалываться голова, которой тоже не было. Жалящее чувство, вызывающее лишь одно желание – позволить себе забыть и не мучиться.

– Ты помнишь хоть что‐то о себе, Джек? – спросила Роза осторожно. Должно быть, заметила, как Джек вдруг стал задумчив. Он даже не заметил, когда она поставила ружье на пол. – Если не то, кто ты и где твоя семья, то, может быть, что ты делал в этом лесу и что случилось… Что заставило тебя забыть…

Джек молча посмотрел на ближайшее к нему окно. Где‐то там, вдалеке, сквозь запотевшее стекло, сумрак и грозу, если очень-очень захотеть, приглядевшись, можно было заметить рослые верхушки вязов. В их корнях доцветали темно-голубые цикории, а за ними, если пройти чуть дальше, распростиралось топкое болото. Джек помнил и его. А еще – странный свет, не желтый и не солнечный, но холодный голубой, текущий прямо у него из рук, будто из-под кожи и нутра. Ведь, может, у него и не было головы, зато была особенная…

– Свеча! – ахнул он. – Я помню свечу!

«Заботься о свече, Джек».

Джек зашарил руками по грязным оборванным штанам, словно она правда спряталась бы где‐то в них. В памяти, будто прожженной до дыр тем самым голубым огнем, вспыхивали такие же голубые искры, за которые Джек принялся отчаянно цепляться. Это напоминало ловлю светлячков: едва Джек дотрагивался до них, как те тут же затухали. И снова это давящее чувство, словно на плечи водрузили мешок с песком… Джек глянул на свои пальцы, покрытые бледно-розовыми волдырями и следами воска, и пробормотал:

– Как я мог забыть?! Я держал свечу все время… Где она? Эта свеча не должна погаснуть…

– Она там, – сказала Роза вдруг и указала рукой на подоконник.

Поверх того, застеленного овчинными отрезами, плешивыми из-за прожорливой моли, стояло несколько стеклянных коробов с кованой оправой. Некоторые простые и круглые, а некоторые квадратные и рифленые, как скворечники или ларцы. В светильнике, простом и черном, с маленькой петлей на крышке, чтобы продеть туда палец и освещать себе путь, действительно мерцало что‐то необычное. Джек подорвался с места, быстро обошел Розу, споткнувшись о ночной горшок и напрочь забыв о ее ружье, и прильнул к подоконнику всем телом. То действительно была его свеча – единственная из всех с голубым огнем, высокая, почти с два пальца, и, как косичка, сплетенная из семи узеньких стержней. Как и прежде, свеча эта капала воском и шипела, но не таяла; горела мерно, но не обжигала. От нее веяло холодом, как от свежевскопанных могил. Джек даже приоткрыл окошко фонаря, чтобы убедиться в этом.

– Ты так сжимал ее обеими руками, что я сразу поняла – это нечто очень важное, – произнесла Роза за его спиной. – Решила спрятать понадежнее, туда, где ветер и сырость точно не достанут.

– Спасибо, – ответил Джек, и опьяняющий, животный ужас наконец‐то полностью сошел с него, будто тяжелый плащ расстегнули и сбросили на землю. – Эта свеча и впрямь мне дорога. Не помню тоже, почему, но мне надо ее беречь. Ты не против, если мы оставим ее в этом фонаре?

Роза кивнула, и тогда Джек вернулся на свое место, стараясь не замечать, что оружейное дуло по-прежнему всюду следует за ним, как взгляд Розы, куда и как бы он не повернулся. Зато он не стал скрывать того, что заметил, как она побледнела – в разы сильнее, чем до этого. Неужто все еще боится? Когда он сел напротив, Роза даже слегка ссутулилась, пригнулась грудью к ружью и прикрыла глаза.

– Что‐то не так? Ты плохо себя чувствуешь? – поинтересовался Джек, встревожившись.

– Угу, – кивнула она. – Голова кружится и тошнит, но ничего серьезного. Такое бывает, когда живешь одна в лесу и к тебе на порог падает человек без головы.

– А почему ты живешь в лесу одна?

– Потому что одной мне лучше, – выпалила она слишком быстро, чтобы это было правдой. – И потому что семья меня изгнала. Быть одной значит никого больше не подводить и не позорить.

– Позорить?.. Ты сделала что‐то плохое? – спросил Джек.

– Да, – Роза грустно улыбнулась. – Я полюбила, а меня – нет.

Джек снова оглянулся, но на этот раз тщательно, примеряясь не к самому месту, а к убранству вокруг. В хижине все было прибрано, ни одной паутинки под потолком, ни одного пыльного закутка или клубочка грязи, не считая той, которую он с собой принес. Мебель при этом, однако, выглядела старой и скудной, совсем уже рухлядь. Один шкафчик под посуду, другой – под вещи. Какие‐то ситцевые платьица на крючках, крохотные чепчики, белоснежные фартуки с передниками… Под вешалкой стоял кожаный саквояж – очевидно, еще не до конца разобранный. Длинный обеденный стол опирался лишь на две с половиной ножки: сломанные заменяли подставленный сундук и обтесанное полено. Тем не менее с его краев свисала вполне приличная, скатерть, тоже чистая и ажурная, узорчатая, с вышитыми птицами в рябиновых кустах. А сколько здесь было украшений! На шторах и над дверью – круглые венки из желтых листьев с желудями, перевязанные бечевкой; шелковые ленты с золотыми колокольчиками, фигурки из засохшей тыквенной кожуры, вязанные куколки-мотанки с нитками заместо кос. Несколько из них сидели прямо на изголовье постели, и Джек подивился тому, как не заметил их сразу.

Весь дом укладывался в один этаж и общую комнату, разделенную на части бумажно-льняными ширмами. Благо, что сделан был добротно, из цельных брусьев и с кровлей соломенной, но проложенной по обрешетке с толстым слоем глины. «В такой дом даже самый злющий ветер не проберется, – подумал Джек. – Такой дом в любую погоду выстоит, зимой тепло беречь будет, а летом – холод».

– Это домик моего покойного дедушки, – поведала Роза, когда молчание их затянулось. – В детстве он рассказывал мне, что дом подарил ему некий дух, которого он спас из болотных топей в низине, возвращаясь к бабушке с войны. На отшибе, да еще и неподалеку от этих самых болот, дом был дедушке ни к чему, поэтому он оставил его и уехал. Дух сказал, что дом обязательно дождется, ибо здесь лей-линии пролегают – места силы, куда русла других миров стекаются. Тут убежище для них, потому и странности всегда творятся, но зато от любой беды укрыться можно. Все в моей семье считали, что это сказ, старческая выдумка на забаву внукам. Я и сама не верила, пока не добралась сюда… Все поросло бурьяном, но дом действительно стоял. Теперь он мой. – Роза улыбнулась гордо, будто речь шла об особняке из камня, а не о богами забытой лачуге, где на мили вокруг и маломальского поселения не сыщешь. Затем она повесила ремень ружья на плечо и встала как‐то неуклюже, держась за спинку. – И раз уж я тут всему хозяйка… Давай, как хозяйке подобает, налью нам чаю. Все же ты гость, пускай и чуднóй.