Он остановился на том же перекрестке, где глазела по сторонам супружеская парочка, спорящая о гриме, и одно из непроницаемых черных окон сползло вниз. Чем ниже оно опускалось, тем ярче и плотнее становился серебристый дым, поднимающийся от женских рук, что просунулись наружу. Франц разглядел сквозь его клочья улыбающееся лицо в обрамлении золотых кудрей, похожих на те листья, которые молодая женщина пыталась поймать пальцами, медленно плавящимися под солнцем. Ей уже давно должно было стать больно, но между бровей не пролегло ни одной морщинки, словно она не замечала, что горит. Темно-красные глаза и бледные, меловые губы с четырьмя острыми клыками за ними – контраст между жизнью и смертью. Прямо как тот звонкий смех, в котором она рассыпалась, и могильный холод, которым этот смех Франца чуть не задушил. Ветер принес ему сладость жасминовых духов вперемешку с гарью от сожженной кожи и воспоминания столь темные да глубокие, что челюсти щелкнули сами собой, смыкаясь.

«Нет, этого просто не может быть!»

Недокуренная сигарета выпала у него из рук, и он рванул с места быстрее, чем понял, почему не должен позволить этой машине скрыться. Нервы натянулись серебряными нитями, полосы от которых заживали у него на шее под воротником куртки больше полугода после того, как он в очередной раз попробовал себя повесить.

Франц услышал ругательства туристов, сбитых им с ног, а затем визг тормозов фургона, который, в свою очередь, чуть не переехал его. Что‐то загрохотало у него за спиной – кажется, один из опрокинутых рекламных стендов, – и ноги у него предательски заплелись. Не прошло и минуты, как в груди вспыхнуло жжение, будто малейший вздох грозил вывернуть его легкие наизнанку. Мышцы Франца вопили точно так же, как прохожие, которых он расталкивал локтями, несясь по тротуару следом за графитовым джипом. Он был готов поклясться, что чувствует, как бег сжигает остатки крови в его венах. Все, что делал вампир, расходовало ее, словно топливо, а Франц пил ровно столько, чтобы не каменеть по утрам в постели – ни каплей больше. Словом, он никогда не слушал собственное тело, поэтому теперь тело не слушалось его.

«Ну же! Скорее! Не смей упускать ее!»

Превозмогая боль, Франц стиснул зубы так крепко, что случайно вонзил клыки в собственную нижнюю губу. Машина притормозила на красный, а затем свернула на автомобильный мост в сторону Темного района. Быстро-быстро передвигая тяжелеющими ногами, он продолжал бежать. Там, где Франца не жгла усталость, его жгло дневное солнце: кепка слетела с макушки, очки – с носа, а пластыри оторвались со лба и щек. Даже перчатки с бинтами вокруг запястий улетели – до того сильно он размахивал руками. Ресницы, волосы и губы слиплись в ледяном поту. Глаза почернели. Франц не знал, сколько еще ему предстоит бежать вот так и остановится ли проклятый джип хоть когда‐нибудь, но сдаться сейчас означало бросить свою мечту о блаженной смерти.

К тому моменту когда это все‐таки случилось – автомобиль замедлил ход, включил поворотники и припарковался у жилых домов, Францу начало казаться, что он еще ни разу так близко к смерти и не подбирался. Голова гудела, желудок подпрыгивал к горлу, а взгляд, отчаянно цепляющийся за блестящий бампер, разбивал окружающие образы на осколки, будто Франц смотрел в калейдоскоп. Он даже не осознавал, что пробежал добрую половину города, пока не рухнул на колени где‐то в кустах на другой стороне дороги, чтобы остаться незамеченным. Оттуда, задрав голову, он увидел, как к машине поспешила группа облаченных в белое мужчин. Багажник отворился, и они вытащили оттуда…

Гроб.

Из красного лакированного дерева с резной трапециевидной крышкой – дорогое удовольствие! – но без крестов и любой другой религиозной атрибутики, которая причиняла вампирам боль одним своим видом, если при жизни те разделяли веру в них. Франц знал не понаслышке, что такие гробы всегда оббивают пышным бархатом и докладывают внутрь маленькие ажурные подушки. В нем так удобно, уютно и тепло, что и целый день проспать не грех! Хоть Франц, в отличие от сородичей, в гробах никогда не нуждался, но и практичность их отрицать не мог. В них вампиры не только спали, но и путешествовали, а тот, который прямо сейчас вынимали из машины, как раз для путешествий идеально подходил. Небольшой, компактный, без увесистых украшений, но в то же время достаточно просторный, чтобы вместить в себя ребенка… Или очень худую женщину.

Прямо на глазах Франца, остекленевших от изумления, этот гроб внесли в двери Лавандового Дома.

Прошлое, нагнавшее его спустя сорок с лишним лет, столкнулось лоб в лоб с одной из главных достопримечательностей Самайнтауна, которую он сначала даже не узнал в своей горячке. Но нет, то и вправду был Лавандовый Дом! Под его сиреневой черепицей с готическим фасадом взывали к мертвецам, но лишь к тем из них, что не имели плоти и растворялись вместе с первым нужным словом. Вампиры под это описание однозначно не подходили, так что приезжали сюда, только если сами хотели кого‐нибудь призвать. Но зачем так рисковать и ехать посреди белого дня? Почему бы не записаться на сеанс ночью? Лавандовый Дом ведь оказывал услуги круглосуточно не просто так.

Франц не знал, что смущает его больше – это или же вышедшая из дома медиум, придерживающая носильщикам тяжелые двери. То была девушка с короткими белыми волосами в белом же балахоне, вся бледная, точно призрак, что тенями вились за ее спиной. Францу даже померещилось, что один из них – клякса размером с крупную собаку – вдруг взмыл над землей, подплыл к лицу медиума и что‐то прошептал ей на ухо, обретя человеческие очертания.

Франц прислушался, но не услышал: слишком истощенный после бега, он будто полностью оглох. То, что случилось дальше с гробом, он тоже не увидел… Потому что кто‐то резко поднял его за шкирку.

– Что за…

И швырнул так далеко, что он пролетел несколько метров в заросли лесополосы, пока не встретил спиной один из вязов. Ребра затрещали, как тот хворост, на который Франц приземлился ничком. Как только он пришел в себя после удара, сразу перевернулся на бок, схватился за живот рукой, ощупал раздробленные кости и ругнулся. Вот же! Все‐таки придется выпить сегодня кровь, да и не один стакан, а хотя бы три. При одной мысли об этом рот Франца наполнился привкусом железа, но уже спустя мгновение его сменил вкус цветов, овса и меда. А еще тот самый запах…

«Лето», – понял Франц. Так пахло на пастбищах, куда отец возил их каждый июнь до того, как началась война. Пряный мускус на шкуре жеребцов, клематисы, обвившие колодец, и родниковая вода. Прохладная тень, вдруг накрывшая Франца, напомнила ему детское покрывальце, в которое он укутывался, когда слушал материнские сказки. Она была такой же маленькой и узкой.

Тряхнув головой, Франц подскочил на ноги, но вместо боевой стойки принял защитную: вскинул руки, демонстрируя незнакомцу раскрытые ладони, и закашлялся.

– Подожди, подожди!

Напротив, между двух высоченных вязов, за которыми едва виднелись проезжая дорога и Лавандовый Дом, стоял ребенок, как Франц решил сначала – низкорослый мальчик с бронзово-красными лохматыми волосами и желто-карими глазами, курносый, весь в веснушках и… морщинах? Лишь когда у Франца перестало плыть перед глазами, он понял: нет, никакой то не ребенок! Просто тот типаж, по которому возраст черт определишь. Не карлик, но и не обычный человек. Со взглядом тяжелым, умудренным жизнью, но при этом со шкодливым видом, как у лиса, и мускулистыми руками, очевидно, и отправившими Франца в полет. И как он только его поднял, будучи ниже минимум на три головы?!

– Мамка с папкой не предупреждали, что бывает, когда суешь свой нос в чужие дела? – спросил этот странный, явно недобрый человек.

Голос… Франц узнал его немедля. Именно он доносился из машины, когда упрашивал закрыть окно и спрятаться от солнца. Такой голос – неопределенный, как и все остальное в этом незнакомце, – было легко запомнить. На секунду Франц даже испытал облегчение, но оно быстро сменилось тем же отчаянием, которое заставило Франца бежать в погоне за автомобилем через весь Самайнтаун.

Ведь в том автомобиле, а теперь в Лавандовом Доме, должны были скрываться ответы на все его вопросы.

– Послушай, просто послушай! – Франц, попятившись, уперся спиной в дерево, когда человек сделал к нему опасно быстрый шаг. Мысли спутались, как его развязавшиеся от бега шнурки, и он затараторил невпопад: – Ты ее шофер, да? Или… Или друг? Я не причиню ей вреда! Я ее знаю. Мы знакомы! Но мы не виделись много-много лет. Я даже не знал, что она вампир! Просто скажи ей… Скажи, что здесь Франц Эф! Она наверняка вспомнит. Или… Или отведи меня к ней, а? Мне очень надо ее увидеть. Мне надо с ней поговорить… Я все это время не знал, кто мой родитель, понимаешь? А вампиры без родителя считаются отбросами. Хотя не то чтобы меня мнение общества колышет… Дело в другом. Я не знаю, как мне умереть! А она наверняка знает, потому что я ее знаю, а значит…

Человек нахмурился. Он слушал внимательно, даже склонил голову в бок, будто бы и вправду понимал. Это заставило Франца преисполниться надеждой – «Недаром сестрички твердили мне идти в продажи!» – но затем вместо слов у него изо рта потекла кровь, черная и вязкая. Да такая горячая, что с ее ощущением на коже не могли сравниться даже солнечные лучи. Франц скосил глаза на грязно-красном пятне, расплывшимся под его ключицами и почувствовал, как между лопатками растет давление, а вместе с тем внутри нарастает острая, пронзительная боль.

Всего за несколько секунд перед глазами стало темным-темно, почти как ночью. Франц пошатнулся, чувствуя невероятную легкость в теле, будто вот-вот оторвется от земли и взлетит… А потом резко накренился в бок и завалился обратно в гору сухих листьев.

– Ты зачем его убил?! – воскликнул тот, чей голос Франц постарался запомнить еще лучше, чтобы обязательно найти его потом, когда очнется.

– А ты что собирался с ним делать? – спросил кто‐то другой. Этот голос в отличие от предыдущего был низким и гулким, словно к ним из глухой чащи вышел волк. – Херн четко наказал никого не отпускать, если нам покажется, что…

– Да знаю я и без тебя! Просто было интересно, что он расскажет. Балакал там что‐то про «знаю ее, не знаю»… Обдолбанный, что ли? Я ничего не понял. Ох, мы слишком близко к жилым домам его прикончили. Господин будет в ярости!

– Не дури, Пак. Он был бы в ярости, если бы мы отпустили этого подозрительного типа в город. Зачем еще он высиживал в кустах прямо напротив Лавандового Дома, если не копал под нас?

– Хм, пожалуй, в этот раз ты прав. Эй, а ты заметил, кстати, что он не человек? Посмотри на кожу…

– Хм, и вправду. Вампир, кажись. Тогда надо перестраховаться.

И что‐то вонзилось Францу прямо в сердце, окончательно отправив его во тьму.

1953 год

– Не скучай, ладно? Носи это, чтобы не забывать, как сильно тебя ждут дома. И что скоро мы ни в чем не будем нуждаться, когда я наконец‐то открою свое ателье!

Франц любил, как у Ханны загораются глаза на слове «ателье» и как они становятся еще ярче, когда она добавляет «свое!». Обязательно с тем самым выражением, с каким она может говорить только об одежде и только с ним одним. Иногда Франц делал вид, что не расслышал, и просил ее повторить, лишь бы она произнесла это вслух опять. Он бы сделал так и сейчас, если бы сестра не спешила: стрелка уже подбиралась к шести, а значит, приближалось время очередной смены в прачечной. От ее свитера, – похожего на тот, который Ханна сложила на краю его койки, – все еще пахло стиральным порошком и шоколадным печеньем, которое передала ему мама и которое они поделили с сестрой на двоих. Кусочки теста липли к зубам и верхнему небу, и точно так же Франц лип к Ханне, сжимая ее в объятиях, пока прощался. Уже завтра она придет к нему снова, возможно, даже вместе с Фрэнсис и остальными, если у них найдется время между учебой и подработками.

Но сначала его ждет долгая и одинокая ночь, которую для начала нужно суметь пережить. А каждая такая ночь была тяжелее предыдущих.

– Отличный кардиган, – похвалил он напоследок, нацепляя вязь из колючей овечьей шерсти прямо поверх больничной рубашки. – Это точно будет хит сезона! Обязательно покажу его врачу, когда придет. Тебе ведь нужна реклама?

Ханна хихикала, а сама тем временем стояла даже не в том, что сшила сама, – все уходило на продажу, а в материнских обносках: стоптанных войлочных сапожках, юбке на два размера больше, ушитой в талии, и блузке, в которой сестры приходили к Францу по очереди, одалживая ее друг другу. Все, однако, всегда опрятные; с косичками каштановых волос, доставшимися от отца в наследство, худые от недоедания и со следами той самой усталости, которую негоже видеть на лицах столь юных и красивых. Франц вспоминал об этом каждый раз, когда смотрел на витражные стекла над своей койкой – они остались от перестроенной в госпиталь церкви: яркие и цветочные картины чудом пережили бомбардировку и пошли паутинкой трещин. На всей его семье такие же трещины оставила война.

– Это твоя девушка приходила? – поинтересовалась медсестра, когда Ханна вышла из палаты и пришло время ставить новую капельницу. Пакет донорской крови, подвешенный на крючок, свел желудок Франца предательской судорогой. Лишь потому, что медсестра была новенькая и хорошенькая, с грудью больше, чем на всех плакатах, которые тайком приносила ему вместе с книжками Фрэнсис, Франц все‐таки сдержался и не стошнил в железное ведро. То стояло под его постелью как раз на такой позорный случай.

– Сестра, – ответил он спустя минуту, когда тошнота более-менее отступила, а медсестра ввела ему целый шприц того, что, как знал Франц, зовется триоксидом мышьяка и убивает в нем «плохую» кровь, не первый год пытающуюся вытеснить «хорошую». – Одна из них, точнее… Старшая…

– Ах, так вот оно что! А я‐то уж решила, что ты дамский угодник. Вчера‐то вроде другая приходила…

– Их у меня четыре.

– Повезло, – улыбнулась медсестра. – Столько женщин о тебе пекутся!

Франц промолчал, уставившись в окно. Окрашенные в цвет витражей, облака напоминали ежевичный мармелад, который мама передала ему на той неделе. Возможно, Франц мог бы попросить маму приготовить его еще раз на следующей – мармелад он любил больше печенья, но было достаточно вспомнить, сколько часов ей приходится работать вместо сна, чтобы отбросить прочь эту наглую затею. Закрывая глаза, Франц видел на изнанке век их маленькую квартирку на окраине и то, как мама заливает в формы розовую массу, даже не сменив диспетчерскую форму, чтобы успеть до нового дежурства. Вот Берти снова вертится у нее под ногами, выпрашивая лизнуть черпак, а Ханна гладит вещи и ругает ее за плохие отметки. Фрэнсис с Хелен тем временем читают новости в газете, закинув ноги на кофейный стол, как делал папа, и обводят маркером самые забавные из них, чтобы позже принести Францу и рассказать, что еще он успел пропустить, пока валялся здесь.

Пока снова доставлял всем хлопоты вместо того, чтоб избавлять от них.

«Мы ведь с тобой единственные мужчины в семье, Франц, – напутствовал отец, когда держал его за плечи в последний раз перед отправлением на фронт. – Твоим сестрам с мамой больше не на кого рассчитывать, а мир к женщинам суров. Так что будь им опорой, слышишь? Заботься о наших девочках, пока я не вернусь».

Франц отлично запомнил его слова, безупречно сидящую на высоком отце военную форму с нашивками на плечах и чувство бескрайнего отчаяния, когда мать заперлась на кухне годом спустя, снова и снова перечитывая похоронку, разбухшую от капающих слез. Он вспоминал все это каждый раз, когда взваливал на плечи тяжелый ящик, помогая разгружать вагоны парням из доков, чтобы заработать сестрам на колготки и учебники. Он вспомнил об этом и тогда, когда спустя пять лет впервые лег в больницу с безостановочным кровотечением из носа и получил на руки диагноз, далекий от обычного переутомления от работы на стройках и в подпольных барах вместо школы, на которые Франц пенял сначала.

Белокровие