Цветы, побывавшие в ее руках, всегда говорили громче слов и пели соловьиной трелью. Когда Титании впервые довелось побывать в человеческом мире, она сначала даже не поверила, что здешние цветы молчат и их никто не слышит. Люди не общались с ними так, как те, в чьей крови текла пыльца. А ведь они могли так много рассказать! Например, признаться в чувствах, влюбить, свести с ума от страсти. Или пронзить тоской насквозь, заставить разделить печаль и боль, измучить ревностью. А может, попросить прощения и убедить принять обратно, как тот букет, что Титания в конце концов перевязала синей лентой и укрыла фетром, прежде чем вручить мужчине в руки.

– Это точно поможет? – спросил он исступленно, прижав букет к груди.

– Обещать не могу. Но если жива еще ее любовь, хоть чуточку – непременно захочет вернуться, а коль нет, то хотя бы не будет держать зла.

– Спасибо, спасибо большое!

Следующей была старшеклассница в красном берете, и печаль тоже лилась из нее рекой. Только вот уже не своя, чужая – плач по плачу лучшей подруги, упокоившей накануне любимую бабушку. Она коротко рассказала Титании, что ей нужно было знать и не нужно, и та, не моргая, снова взялась за вазы и необработанные стебли. Некоторые цветы отзывались сами, просились к ней в руку, как послушные щенки, тычущиеся мокрыми носами, а некоторые ей приходилось убеждать. Как бы там ни было, мерцающая пыльца из-под кончиков пальцев скрепляла и те и другие вместе. Заставляла бутоны раскрываться, как под солнцем, и теплеть. Титания разбиралась с просьбами и нуждами так же быстро, как выдергивала шипы из роз, и уже спустя минуту собрала еще один букет.

– Скорбь как страх – чувство, с которым мы рождаемся, ибо скорбим по безликой тьме, от которой нас отняла жизнь, дабы однажды вернуть назад. Бархатцы – горе, «я пройду с тобой через него». Хризантема – соболезнования, погребальный дар самих богов. Несколько ветвей омелы по бокам – «ты поднимешься над трудностями, я знаю это, потому что помогу тебя поднять». Мята – утешение, ее можно заварить в чай после, для крепкого сна, чтоб раны поскорее зажили. Перевяжем все черной лентой, бархатной, как кожа мертвеца. Подруге скоро станет легче. Завтра она снова улыбнется, обещаю.

Лепестки лоснились, запомнив ее завет. Чары действовали.

После этого было еще сорок семь букетов – сорок семь особых поводов, которые заставляли жителей Самайнтауна стекаться в маленькую лавку, чтобы умные и хитрые цветы, заговоренные хозяйкой, подсобили в их делах. Кто‐то просил букет для неверного мужа, чтобы разбудить в том былые чувства, а кто‐то хотел наладить отношения с детьми – и те букеты, и другие нужно было ставить посреди обеденного стола, чтобы как можно больше пыльцы попало в рот и прилипло к коже. Кто‐то просил прозрачно намекнуть букетом, что его стоит опасаться – и тогда красота цветов превращалась в разящий меч. Кому‐то нужны были цветы для именин, с пожеланием крепкого здоровья – и с самим здоровьем на поверхности бутонов, а кому‐то для повышения по службе и прибавки с премией.

– Ваши букеты самые лучшие, Тита! – похвалила ее давно знакомая старушка, забирая очередной заказ. – Еще ни один кредитор после ваших цветов не отказал мне в отсрочке выплат, хе-хе.

О чем бы Титанию ни просили, она безропотно следовала примеру Джека – помогала, чем могла. Ее чары плелись, как кружево, изящные тонкие пальцы порхали над стеблями. Ножницы щелкали, щелкали, срезая старые лепестки и придавая форму. Шелковые ленты затягивались, и влажный воздух в лавке начинал светиться, как северное сияние, уже к обеду. В перерывах Титания проходилась вдоль холодильников и благословляла свои цветы, чтобы те не увядали и жили месяцами.

– Мадам Фэйр, вам звонят из оранжереи, просят подъехать, как будет время. Но лучше, если немедля, – крикнула ей Линда из другого конца магазина, держа возле уха проводную трубку, пока Титания плела очередной букет – в этот раз на первое свидание, из яблоневого цвета, как юношеский пыл, и васильков, как надежда на взаимность. – У них там что‐то с деревом не так. Странно ведет себя какой‐то… эм-м… куеркус велутус… вулутинус… вул… Ох, можно я не буду это повторять? Звучит, как проклятие.

Титания туго обвязала букет красной нитью, расправила несколько жимолостей, расставленных яркими крапинами между бутонов, и, отдав его румяному юноше, принялась одеваться. Она провела среди людей сорок лет – и сорок лет училась быть одной из них. Однако что такое эти годы по сравнению с тысячами одиноких, голодных, жадных столетий? Язык растений по-прежнему давался Тите проще, чем человеческий, поэтому она предпочитала молчать даже тогда, когда стоило бы сказать хоть что‐нибудь. Вот и сейчас она лишь кивнула нескончаемой очереди своих посетителей, как учил ее Джек, и вышла прочь, забыв о том, что он же учил ее и объяснять, почему она оставляет их всех на Линду и дарит взамен своего отсутствия жалкий скидочный купон.

Оранжерея Самайнтауна, куда ее вызвали, располагалась неподалеку от фермы, где выращивали самые круглые и оранжевые тыквы в мире, но принадлежала не городу, а одному-единственному человеку – меценату и известному профессору ботаники. Достаточно богатому, чтобы возвести под небом гигантский купол, где умещался целый лес, и столь же щедрому, чтобы открыть его для всех желающих. Дабы добраться туда, Тите пришлось запрыгнуть в трамвай, идущий вдоль набережной Немой реки. Уже там, держась за поручень, она почувствовала сладкий аромат желаний и кислый запах тревоги. Люди всегда источали их там, где она появлялась: первое – мужчины, второе – женщины, у которых этих мужчин Титания могла отнять.

Может, кто‐то из недавно приезжих вроде Лоры и верил, что в Самайнтауне никому ни до кого нет дела и что никто не обратит внимания, если мимо проскочит пугало на деревянной ножке, но это убеждение часто не совпадало с действительностью. Или же просто Титания была пострашнее всяких пугал и чудовищ. Там, где она проходила, неизбежно распускался холод темных чащоб и открывал глаза древний первобытный страх. Поэтому даже в трамвае тишина протянулась за Титанией, как шаль из паутины, которую она носила давным-давно, и все люди увязли в ней, как бабочки со сломанными крыльями.

Если Титания оборачивалась, то остальные всегда отворачивались. Если она решалась улыбнуться, то другие поджимали губы. Их пугали не ее зубы, подобные ножам и гвоздям, а красота ее лица, невероятная до уродства. Притягательная настолько, что отталкивала, ибо противоестественность читалась в каждой ее идеальной черте. Особенно в глазах, что больше человеческих почти в два раза, серебристо-серых, как две монеты, коими от нее, точно от злого духа, пытались когда‐то откупиться плененные мужчины. Где‐то на дне зрачков Титании отпечатались мученические лики, и именно там внешняя красота сдавалась под натиском первородной сути. Смотреть на нее в упор было сродни тому, чтобы заглядывать в раскрытую волчью пасть.

Пусть она на самом деле не была волком, но все еще оставалась зверем, диким и голодным. Потому и зубы нее как у хищника – чтоб разделывать добычу. Потому и взгляд зоркий, чтоб ее не упустить. Потому и стройна она фигурой, пышна грудью, округла бедрами, чтобы добычу приманивать. Мужчины должны смотреть на нее не отрываясь и послушно следовать, а женщины – бежать без оглядки, чтобы не мешать. Все в Титании было создано пугать и завораживать одновременно – все ее тело предназначалось для охоты.

Прекрасно зная об этом и о том, какое впечатление она производит на людей, Титания заняла кресло в самом конце вагона, где от нее тут же отсели, и смотрела строго перед собой всю дорогу, не моргая, пока водитель не объявил конечную остановку. Там, где ровный ландшафт Самайнтауна начинал капризничать, оборачиваясь ухабистыми волнами, возвышался стеклянный купол оранжереи.

Стоило Титании выйти из трамвая, как все ее чувства обострились.

– Профессор Цингер звонил мне. Сказал, у вас заболел черный дуб, – сказала Титания встретившей ее на входе женщине с бейджем на белом воротничке, а затем, опомнившись, добавила: – Здравствуйте.

Прямо за изящной арочной дверью в оранжерею раскинулась широкая, сплошь в малахитово-соломенных зарослях тропа, вымощенная изумрудным булыжником под стать. Преломляясь сквозь продолговатые узкие окна и рассыпаясь бликами от металлических балок, солнце вытанцовывало на верхушках деревьев, до того разросшихся, что они прижимались к стеклам вплотную – еще немного, и вытолкнут его. Поэтому снаружи оранжерея напоминала драгоценную шкатулку, выстеленную бархатом, и казалось, что там, за ее непроглядными оплетенными стенами, может поджидать что угодно – даже другой мир.

Или беда, трагедия. Что‐то тревожное витало в воздухе, как электричество в преддверии грозы. Что‐то неправильное, что читалось и в лице той женщины, которая тут же выпрямила сгорбленную спину и затопталась на месте, почему‐то не решаясь ее пропустить.

– Клара, отойди. Это мадам Фэйр. Мы вас очень ждали!

На подмогу, протиснувшись мимо веерообразного папоротника и недовольно скуксившийся садовницы, поспешил седовласый мужчина с круглым, как бочонок эля, животом. Титания пожала ему руку, крепкую и морщинистую. Когда она пожимала ее в первый раз, то еще была рука мальчишки. Однако что старец, что юнец, профессор Яков Цингер оставался единственным мужчиной на памяти Титании, который никогда не сходил по ней с ума, сколько бы феромонов не испустило рефлекторно ее тело. Возможно, потому что ботаника свела его с ума гораздо раньше. Женатый на ней, науке, и своей оранжерее, профессор смотрел на Титу не иначе как на апостола растений, чьи способности бескрайне уважал. А хищнику уважение было чуждо – и это хищника в ней помогло однажды усмирить.

– Вы уверены? – запричитала женщина на ухо профессору, когда он отодвинул ее с прохода. – Мне кажется, вы поторопились, позвав ее. У меня пятнадцатилетний стаж за плечами, я могу справиться даже с…

– Клара, не мешай. Нам обоим до мадам Фэйр как верблюжьей колючке до орхидеи!

Титания смутилась, но промолчала. В такие моменты она начинала жалеть, что однажды позволила ему увидеть то, что прежде не видел никто из смертных. Теперь профессор считал ее всесильной. И пускай в большинстве случаев он не ошибался, Титания знала: и на Королеву фей может найтись семя, которое не взойдет.

Она последовала за ним, когда тот сделал пригласительный жест рукой, чтобы проводить ее до нужной секции. Только здесь, в оранжерее, торжествовало нечто, отдаленно похожее на теплую весну – уголок для тех, кто, родившись в Самайнтауне, никогда вживую ничего, кроме вечной осени, не видел. Стеклянный купол, увлажнители, ультрафиолетовые лампы и периодические визиты Титы с ее пыльцой защищали от этой осени растения, пусть и с большим трудом. Многие виды, вроде пальм, здесь так и не прижились. Обычно все, что попадало в почву Самайнтауна, либо гибло, либо багровело, золотилось и приспосабливалось. Оранжерея же стала скромным исключением – действительно музей. Прямоугольная, с несколькими туннелями, расходящимися от центральной теплицы, и впечатляюще громадная для провинции, но при этом почти заброшенная: горожане не хотели тратить на нее свои деньги, а туристы – время. Зато Титания оранжерею обожала – будучи и дендрарием, она заменяла ей лес, в который больше не могла ступать ее нога, поэтому помогать Тита всегда соглашалась охотно.

Грядки в залах, местами многоуровневые, располагались по обе стороны от широкой главной тропы, что венчалась прудом с гигантскими кувшинками и черно-белыми карпами и дальше разделялась на десяток дорожек поменьше. Лишь одна из них, правда, вела к деревьям высотой почти как те, что росли в лесах. Титания прислушивалась к ним всю дорогу, но не слышала. Поэтому и спросила сама, нарушив заведенный порядок говорить с растениями, а не с людьми, отчего профессор даже вздрогнул и удивленно покосился на нее из-под седых бровей:

– Давно это началось? Болезнь черного дуба.

– Два дня назад. Работники не сразу заметили, а когда обратили внимание, она уже перекинулась на соседние деревья. Сначала я обрадовался – подумал, получилось наконец‐то! – но затем понял, что ничего этакого, собственно, не делал. С чего бы тогда? У меня даже семян таких нет! Попробовал состричь, а оно вырастает заново. Уже все деревья оплело, сосет из них воду, как вампиры кровь. Стволы начинают сыпаться…

– Вы сообщили Джеку?

Профессор запнулся на полушаге и взглянул на нее неуверенно.

– А надо было?

– Нет, – ответила Титания, почувствовав облегчение. – Не надо.

«Тыква большая, сила огромная, но плечи узкие, как у птички. Несет так непомерно много, не просит ничего взамен. Надо забрать часть ноши. Надо позаботиться в ответ. Так делают люди. Так делает семья».

Однако то, что Титания увидела еще спустя десяток метров, когда они наконец‐то достигли Quercus velutina – бархатистого черного дуба, – заставило ее усомниться, что эта часть ноши ей по силам. Тита даже допустила страшную мысль: а справится ли с ней сам Джек?

– Вам что‐нибудь нужно? – спросил профессор, и Титания вздохнула, надеясь, что он не заметил ужаса на ее лице.

– Только полчаса абсолютной тишины.

Профессор тут же понял намек и оставил ее одну, скрывшись за поворотом тропы. Когда он ушел, Титании померещилось лязганье замка, будто кто‐то запер за ней клетку. Крона черного дуба сомкнулась над ее головой, лобзая крышу, а мощеный булыжник схлестнулся с сырой землей. Тропа заканчивалась маленькой рощей, упирающейся в стеклянные ограждения. Именно здесь Титания обычно сходила с нее и продиралась вглубь, когда скучала по лесу. Там она слышала ненавистный детский плач, а здесь – лишь благодатный шелест. Это была облагороженная, заключенная в стекло, но все еще природа.

По крайней мере, раньше.

Липкий холодный пот потек по спине под платьем. Впервые за много лет Титания вспомнила, каково это – бояться. Хищник почуял хищника.

Титания оказалась в цветочном плену.

Quercus velutina и соседние деревья – дуб белый, дуб вигинский, красный клен, сосну Бунге – окучивали пышный мох и густой вьюнок с махровыми цветами, похожими на аметисты. Клематисы. Они любили тепло, засушливый климат и солнце – словом, все то, чего в Самайнтауне и даже в оранжерее, за пределами горшков и ваз Титании, не было и не могло быть. Однако вот они, прямо здесь, распускаются на дубе, как лианы, и уже карабкаются на соседние деревья. Яркие, кричащие, источающие странный аромат, от которого нос у Титы и кончики острых ушей по-кроличьи задергались. Ей хотелось бежать. Шепот клематисов вдруг заглушил все прочие звуки, но язык, на котором те говорили, был неведом даже Королеве фей.

Она сделала осторожный шаг вперед. Ступила с мощеного камня на землю, а затем – на неестественно лоснящуюся хризолитовую траву, мимо ломящихся от плодов гранатовых кустов, к тому самому quercus velutina, с которого все это, очевидно, началось. Самое высокое и старое дерево в оранжерее, оно пригибалось под крышей. И клематисы забрались аж до его верхушки, покрыв ствол равномерным и тугим фиолетовым слоем, как стяжка из ткани.

Титания подобрала вельветовую юбку и присела перед дубом на корточки, топчась в замшевых сапожках на хворостяной подстилке – даже на давно осыпавшихся сучьях проклевывались зеленые почки. Тогда она коснулась корней дерева, выступающего над ними, рукой провела вперед-назад, вправо-влево, собирая грязь и землицу. Шершавые на ощупь, заскорузлые… Чешуйки темной коры цеплялись за кончики пальцев, и даже золотые чары не могли пробиться сквозь нее. Зелень, которой все поросло здесь, служила дереву доспехом.

– Это не болезнь, – поняла Титания и брезгливо отдернула руки от корней. – Все гораздо хуже. Это лето.

Не искусственное и вымученное, а самое настоящее, чистое, какое она в последний раз видела лишь в Волшебной стране. Неудивительно, что профессор Цингер так разволновался: когда‐то он прибыл в Самайнтаун именно ради изучения вечной осени и ради того, чтобы бросить ей вызов. И прямо сейчас нечто действительно победило ее, вот только без его участия и помощи. Ничего и никогда раньше не цвело в оранжерее столь ярким цветом и, что куда важнее, не могло так цвести априори. Любой, кто жил в Самайнтауне, знал: другим временам года здесь не место. И то, что осень почему‐то уступила, подняла голову из-под косы, было предзнаменованием дурным, как разбившееся зеркало.

А затем между зеленых деревьев, сбоку от Титании, словно бы в доказательство этого промелькнула тень.

– Кто здесь?