В один из дней-близнецов в отделение опухолей молочной железы пришла женщина-волонтер. Ей было около семидесяти. Она была удивительно хороша. Знаете, такая интеллигентная красота жительниц Петербурга в возрасте. Тщательно уложенные седые волосы, какая-то шляпа в руках. Кружевная блузка под хорошо сидящим пиджаком. Легкий макияж, освежающий лицо.
Мы все собрались в фойе, потому как процедуры на сегодня закончились и заняться было решительно нечем. А тут такое развлечение! Знакомство с волонтером какого-то там фонда, но главное – презентация магазина белья. Вопрос, что носить дальше, после радикальных операций, волновал всех. Женщина начала свой рассказ:
– Вас сейчас тут много, и, вы знаете, вам очень повезло. Пятьдесят лет назад, когда я заболела, интернета не было. Но это неважно. Самое страшное было в том, что и болезни такой как будто не было. Когда меня посмотрел врач, он просто сказал: «Грудь отрежем». Зачем, как – ничего не объяснил. Отправил домой. Я шла… и такой ужас напал на меня! Мне даже не сказали, чем именно я болею. Заразно это или нет. Успею ли я детей вырастить? Я помню, что боялась даже подойти к детям – а вдруг их заражу?
Потом была очень тяжелая операция, лечение на грани жизни и смерти. Как я все это вынесла – не знаю. Всегда одна, без поддержки, только дикий страх и одиночество. И поговорить-то не с кем было: всё боялась, что друзья узнают про мою болезнь и станут избегать членов моей семьи. Но однажды сосед, видя мое состояние, сказал: «А у нас женщина с работы тоже так болела. А сейчас ничего, каждый день по коридору на работе бегает на каблуках».
И знаете что? Эта воображаемая женщина стала для меня лучшей подругой, моим спасением. В самые тяжелые времена я слышала стук ее каблучков по коридору. Мне было бесконечно важно знать, что она где-то ходит, что она вообще существует. Поэтому я решила, что буду сама помогать таким женщинам. Сейчас вы не так нуждаетесь в поддержке, так как вас много и информации вокруг тоже много. Но все равно, как только я представляю, что есть кто-то, похожий на меня, одинокий и отчаянный, сердце болит. И я много лет хожу в это отделение разговаривать со всеми вами. Чтобы вы знали, что вы не одни…
Но главное, что я вам хотела сказать: пожалуйста, любите себя! Любите всей душой, всем сердцем, берегите! Только это может по-настоящему дать силы в борьбе с болезнью.
И вдруг я, сама от себя этого не ожидая, зло и устало ответила ей:
– Да что вы все с этой любовью заладили? Ну куда еще больше любить и жалеть? Вот меня взять: и люблю, и жалею, а заболела. Какие это вообще дает гарантии? Вы уж меня простите, но есть в этом какое-то высокомерие. Вы как будто обвиняете нас в том, что мы болеем. Мол, недостаточно любили себя! Все любят – и не болеют. А вы недолюбили – и теперь здесь торчите. Какая чушь, честное слово.
Пожилая женщина с серебристыми, аккуратно убранными волосами и старомодного перламутрового оттенка алой помадой на губах достойно выдержала и эту неожиданную выходку, и мой довольно дерзкий взгляд. В ответ же посмотрела так, как смотрят на маленького глупого котенка, с жалостью. Всё во мне, и высоко поднятая голова, и тон, и уверенность в себе, было решительным, твердым и четким. Я была уверена, что главнейшие жизненные уроки уже усвоила. Что болезнь научила меня держать удар, быть стойкой и сильной. Что это, по сути, и есть любовь в ее наивысшем проявлении. Я сражаюсь за себя, иду прямо и не опускаю голову. Разве это не любовь? Разве это не желание жить?
О чем и почему именно об этом говорила та женщина, я пойму не скоро. Да и пойму ли до конца? Но буду часто вспоминать ее. Видимо, так это и устроено: у каждой есть свои каблуки по чужому полу. Моим каблукам оказалось под семьдесят и принадлежали они седой интеллигентной даме-волонтеру из Петербурга.
Домой я приехала по-прежнему забинтованная. Разрешили снять швы уже в местной больнице. Пришёл ответ из лаборатории: в послеоперационной гистологии раковых клеток не обнаружено. На резком медицинском языке это означало полный патоморфоз, максимальный отклик на химиотерапию. На языке обывателей – болезнь отступила.
И снова я увидела в этом добрый знак и одобрение свыше – значит, все делаю правильно. С головой ушла в круговорот семейных дел. Дети, дом, муж – всё требовало моего внимания и участия. На работе я взяла длительный отпуск. Конечно, коллеги знали о болезни, я чувствовала их смущение, нервничала от застывших в душном офисном воздухе не заданных вопросов, сжималась под сочувствующими взглядами. Это было новое для меня состояние и я никак не могла ужиться в нем. Я хотела только одного: пока я не оставлю все это позади, не заводить разговоров, не дышать и не шевелиться. Поэтому решила временно отстраниться от дел, сократив круг общения до минимума. Тем более что в этот момент решался вопрос о дальнейшей химиотерапии. Новый протокол в народе называли «красной химией» из-за яркого рубинового цвета раствора. Действие этого коктейля можно бы сравнить с небольшим атомным взрывом. Но не где-то в далекой Хиросиме, а прямо внутри собственного тела.
Я, конечно, еще не забыла, как легко перенесла первую линию химиотерапии. Это убедило меня в собственной непоколебимости. Разумеется, теперь я знала, что есть рак, который в состоянии распространяться в моем теле. Однако столь же отчетливо я понимала, что могу эффективно ему противостоять.
На первую капельницу я приехала в отличном настроении и с кучей планов на дальнейший вечер. Надо было забрать детей с занятий, заскочить в магазин, чтобы потом приготовить на ужин любимую лазанью, пораньше уложить детей спать и досмотреть с мужем сериал. Всё шло по плану, я выпорхнула из кабинета химиотерапии, накачанная красным раствором. Подъехала за детьми, встретила остальных мам, остановилась с ними поболтать. И в этот самый момент я заметила, что картинка в глазах дергается. Словно кто-то тряс изображение внутри моей головы, отчего оно то и дело разлеталось, не выдержав турбулентности. Я от неожиданности занервничала, попыталась присесть, чтобы успокоиться, но мой мозг оккупировали бешеные пляски мыслей и образов.
Препарат оказался настолько тяжелым и разрушительным, что ему было мало опухоли и тела. Он бил прямо внутрь самого сознания, чтобы было окончательно ясно, кто здесь главный. Я спешно попросила подруг забрать детей, кое-как добралась до дома и провалилась в ад. Болезнь. Сколько слабости и немощности в этом слове. Словно оно с трудом выносит само себя. Настолько, что уже и не кажется словом, так, глухое эхо.
Сутками напролет меня рвало. Не помогали никакие таблетки и уколы. Голова разрывалась. Отвращение к лекарству было таким сильным, что рвота казалась не физическим проявлением интоксикации, а душевным состоянием. Меня воротило от еды, питья, шума, разговоров, ожидания сна и тяжелого мутного пробуждения. Не было сил ни на детей, ни на мужа. Мне хотелось только одного: чтобы этот кошмар поскорее закончился. Таких курсов было всего три, что во всех системах измерения кажется малым и терпимым, а по моим личным ощущениям – мучительно долгим.
Наступил канун Нового года. Терапия, подчинившая себе два месяца моей жизни, наконец закончилась. Новый год я встретила с отполированной до зеркального блеска лысой головой и большими надеждами на будущее. Самое сложное – первый ужас, оцепенение, тяжелейшая химиотерапия – прошли. Теперь же я собралась, окрепла и, что называется, поймала волну. Я, как неопытный серфер, десятки раз сброшенный ударом волны в воду, наконец-то научилась использовать ее мощь в своих целях. Я словно поняла, как ловить ветер, управлять своим телом. Теперь я бесстрашно врезалась в темные воды океана, твердо зная, что я выстою. Подбирала удобный момент и запрыгивала на свою доску, уверенно ощущая ее под ногами.
Всю силу воли, энергию и оптимизм я направила на достижение главной цели – вылечиться. Как можно скорее оставить позади этот этап жизни. Собранная, сконцентрированная, я четко шла вперед и видела, как легко подчиняются обстоятельства, когда отбрасываешь ненужные эмоции. Я читала всё, что попадалось мне в руки, на тему силы мысли, позитивного мышления, управления подсознанием. Слезы, сомнения и страх отныне в моем арсенале не залеживались, я хладнокровно обрубала всё, что могло тянуть меня ко дну, в пучину отчаяния.
Далее по плану мне предстояла лучевая терапия. Я съездила на консультацию к радиологам в питерский НИИ и вернулась домой с назначением. Местные врачи с восторгом рассказывали, что недавно им поставили современный мощный и дорогостоящий аппарат. Поэтому я решила не оставлять семью на полтора месяца и пройти лечение рядом с домом.
Как раз в это время на моей оперированной груди появилось небольшое красное пятно. Красное безобидное пятно. С чуть размытыми краями, абсолютно безболезненное, словно случайная клякса от соуса на скатерти, оставленная неаккуратным гостем.
Такое неважное, незначительное, скучное, что на него было даже неинтересно смотреть. Обычное пятно. Но я смотрела. На третий день не выдержала, сфотографировала и отправила Красавчику письмо. Ответ пришел сразу: «Скорее всего, это аллергия, проколите курс антигистаминных препаратов». Ничего серьезного. Как я и предполагала.
Лучевую терапию пришлось начать с покрасневшей грудью и в легком дурмане от противоаллергических лекарств.
Разрекламированный врачами аппарат был действительно хорош. Почти космический, сияющий хромированными боками, с кучей мигающих кнопок. Когда я легла в него впервые, в голове заиграл саундтрек к «Звездным войнам». Внутри него что-то двигалось и самонастраивалось.
Я терпеливо ждала начала облучения. Но вот в центре управления полетами – вернее, в кабинете с пультом управления – началось какое-то суетливое движение. Туда и сюда сновали медсестры, врачи то и дело подбегали к аппарату, что-то нажимали и передвигали. Наконец один из врачей вышел и авторитетно констатировал: «Не жужжит. Должен жужжать, а не жужжит. Будем разбираться. На сегодня отбой, приходите завтра».
О проекте
О подписке