Шагал Гордеев по селу, чуть кивал в ответ встречным, кто с ним здоровался, ну никак не по душе ему было всё это, словно на погибель самолично мальчишку отправлял!
«Да нешто я всесильный, – уговаривал урядник сам себя, – Нешто мне судьбу его вершить, коли так Бог управил… А я чем могу, тем и помогаю. Ну, не на рудник же я его повезу! Буду к Спиридоновым наведываться, проверять, не обижают ли сироту, не за сто вёрст ехать, чай, под боком у меня, можно и приглядеть!»
Успокоив себя этаким образом, пришёл Гордеев к старой избе Гороховых. Оглядев плетень и двор, подивился, нешто сам парнишка этак справляется? Двор чисто выметен, горшки на плетне сушатся, куры сытые во дворе ходят, за огородом коза за рога привязана, траву щиплет и сердито на Гордеева глядит, потрясая рогами. Вот ещё забота, он об ней и не подумал, куда имущество гороховское девать!
– Эй, Васятка! – урядник вошёл во двор и кликнул хозяина, – Ты дома? Это я, дядька Мирон!
Дверь в избу отворилась и к удивлению Мирона Порфирьевича, на крыльце показался не тощий мальчонка в застиранной рубашонке, а высокая худощавая старуха в синем льняном переднике поверх добротного суконного платья.
– Здравствуй, хозяюшка, – урядник немного растерялся, что же, нешто без его ведома кто-то дом гороховский занял, – Я Гордеев, урядник местный…
– Здрав будь, Мирон Порфирьевич, – сложив руки впереди себя ответила старуха, – Нешто не признал ты меня? Я Степаниды Гороховой, Васяткиной бабки, сестра родная, Устинья. Вот, услыхала, что мальчишка у нас остался одинёшенек, а сама я вдовела уже давно, вот и приехала. Да ты, Мирон Порфирьевич, проходи в дом, что ж во дворе стоять.
Урядник степенно поднялся на крыльцо. В избе было тепло, хоть и август был, а погоды в тот год уже осенние стояли, даже заморозки ночью приключались иногда. Пахло съестным, на столе покрытый чистым рушником, «отдыхал» ржаной каравай. Чисто всё, прибрано, не в пример как он в прошлый раз здесь был. Даже печка выбелена наново, синим узором вокруг устья украшена, хорошо, как у всех добрых людей.
– Садись, гость дорогой, – пригласила Устинья, указав уряднику на место в красном углу, под образами, – Отведай угощения, какое Бог послал.
– Благодарствуй, Устинья Петровна, сыт я. Только из дому иду, – отказался урядник, но за стол присел, какой разговор на ногах-то, – Ну так… я сегодня к вам шёл, думал один тут Василий-то. Неможно дитёнку одному, вот я и уговорился с Каллистратом Спиридоновым, чтоб его при кухне служить взяли, покуда подрастёт. А там может в ученье какое, чтоб на хлеб себе заработал парень. Вот и думал сказать Васятке, чтоб собрался на завтра, да гляжу – теперь это без надобности, коли ты приехала…
– Дай тебе Бог, Мирон Порфирьевич, за заботу твою и добросердость. Василия я теперь сама пригляжу, покуда сил Бог даст, об этом не беспокойся.
– А что же, к себе его забирать станешь, или здесь жить останетесь? Я не по праздному интересу спрошаю – ежели изба пустая останется. Тут догляд нужен.
Урядник всё силился вспомнить, куда Устинья замуж выходила, в какое село, да только хоть и знал он родные места, словно свои пять пальцев, а про это никак не мог припомнить, а пытать вроде и неловко.
– Здесь останемся, в Карсуках, – ответила Устинья, – Дом свой я продала, что ж из большого –то села мальчишку на выселки волочь, не шибко близко я жила, вот так и решила. Теперь немного капиталу есть, от продажи дома-то, на обустройство, да Василька пристрою получше в жизни. Своих-то детей нам с мужем не дал Господь, так хоть родную кровинушку привечу, обогрею сиротку.
– Это ты мудро решила, Устинья Петровна, – кивнул урядник, – Ну, коли в чём нужда твоя будет, али помочь чем занадобиться – ты мне скажи, всё управим. А вот то, что капитал у тебя скоплен, так про то ты не сказывай никому. Хоть и нет у нас татей на селе, а всё же в артели Спиридоновские всякого народу приезжает в работы, мало ли… А лучше ты деньги эти на доход пристрой, для того в город ехать придётся, но зато оно надёжнее сохранится. И тебе самой покойнее, да и мне тоже.
– Об этом не беспокойся, Мирон Порфирьевич, я уже тем сама озаботилась. Всё же человек я в годах, век мой недолог остался, все дела в порядке должны быть, чтобы Васильку после моей кончины споров никаких не вести.
– Да что же ты, матушка, о смерти заговорила! – махнул рукой урядник, – Какие наши годы!
– Только у Бога и прошу, чтобы дал мне сколь-то годов успеть Васятку поднять на ноги, – Устинья поджала тонкие губы, – Милостив Господь, на него и уповаю.
Урядник ушёл довольный всем – и самим собой, и Устиньей, её разумностью и покладистостью, а особенно он был рад тому, что завтра ему не придётся везти в дом к артельщику Спиридонову зарёванного и посиневшего от горя парнишку. Теперь осталось только доложить самому Каллистрату Спиридонову, что сирота присмотрен, не надобно больше и ему голову ломать, как к кухне этакого мелкого да хлипкого мальчонку приставить.
Обернувшись на избу Гороховых, Гордеев подумал, надобно отправить парней, кто покрепче, чтоб помогли старухе, крыльцо поправили, да так, по хозяйству что надобно.
Ну, наладилось потихоньку жизнь у Горошека, бабка Устинья хоть и строжилась иногда, а всё же мальчонку любила, жалела ему работу тяжёлую давать, да и хозяйство вела разумно – разве много и надо им двоим. Деньги, что Устинья выручила от продажи своего дома, приносили хоть и небольшой, но весомый для них доход, на эти деньги Устинья и обустроилась – кур больше развела, зерна по осени на ярмарке взяла, коровёнку справила. Вон мальчишечка тощий какой, а ему расти надо, сил набираться.
На селе Устинью мало видали, не любила она праздности, больше дома бывала, даже и в церкву по воскресеньям и то не каждый раз ходила, да и то придёт, и встанет у притвора, ни с кем разговоров не ведёт. Жертву давала всегда на праздники целый алтын, за что отец Евстафий кланялся ей особняком, и тут же на проповеди завсегда упоминал, что таковые благие деяния воздадутся.
Васятка чуть подрос, выправился на бабкиной заботе и в сытости, да вот только как блаженным его кликали, так это за ним и осталось. Потому как обычным людям невдомёк было, от чего Горошка снова стоит да глядит за околицу, в тёмный высокой бор глядит, улыбается там кому-то…
Ребятня дразнила его, конечно, вот он и не водил с ними дружбы, всё больше один любил оставаться. Ну да в том беда небольшая была, как бабка Устинья считала, чем досужими делами заниматься, в хозяйстве завсегда дела найдутся, вот и давала парнишку посильную работу. То козу на лужок вывести, к ручью, там в низинке и трава сочная, и вода свежая, и покуда коза траву щиплет, и самому можно под ракитой прилечь, соснуть сколь-то. С собой бабка краюху давала большую, не скупилась никогда, а Горошка и сам поест, и козе Белке отломит, а крошки на пенёк посыплет, птичкам скормит. Зверьё всякое Горошка привечало, кто это самолично видывал, тот диву давался.
Пастух местный, Сысой Клешнин, который стадо деревенское с помощниками своими гонял, не раз сказывал, что диковинное видал, когда мимо лужка заливного шёл, где Горошка свою козу приглядывал.
– Эко разве быват, что вот этак зверь к ребёнку близко подходил! – говорил Сысой, теребя бороду, – А давеча гоним мы домой стадо, помощники впереди, я опосля всех иду, потому как Косоуховых две коровы любят пошалабродить, все домой, а эти так и норовят за старый починок сбёгнуть. Ну вот, иду, значицо, кнут приготовил, а эти две сатаны косоуховские на меня хитро так и поглядывают, да я зорко за ними гляжу, и вдоль низины иду. Гляжу, у самого ручья на камне парнишко Горохов сидит, коза его рядом, спокойно стоит, в бок ему лбом тычется. А супротив них сидит волк, да огромный, седой, Горошка ему на ладони кусок протягивает, а тот осторожно берёт, ест. Ну, рази этакое быват? Не иначе, нечистый тут в обличье волка к блаженному пришёл!
Ну, мало ли чего кому с устатку привиделось, так отец Евстафий сказал, когда до него слухи этакие дошли, и рукой махнул. А потом поди разбери, чего было, чего не было, бабы уж напридумывали разного – и что видали, как Горошка птиц собрал, стаю великую, и те гречишное поле обнесли, которое за старым гумном сеял кузнец Тихон Бортвин, и что видал косой Федосей, как рыбачил Горошка у реки, а рыба с реки сама к нему в корзину прыгала. Что ж, народ на выдумки горазд, а что с того правда, поди потом узнай. Ни сам Васятка, ни бабка Устинья на людские додумки и бровью не вели, жили себе да жили. Да вот беда как придумает во двор войти, только знай ворота́ отворяй.
Васятке только четырнадцатый год пошёл, когда захворала сильно Устинья, кашель злой пронимал, иссохла вся, побледнела. Всё больше на лежанке, в шаль завернётся да лежит, отвар горячий пьёт.
Позвали лекаря карсуковского, тот пришёл, порошки какие-то дал пить, обещался через неделю снова заглянуть. Да не помогали порошки, и коренья, что Устинья из своего сундука достала, тоже.
Горевал Василёк шибко, нешто и бабушку Устинью теперь придётся ему на погост провожать… Только обогрелся около неё, ласковая она к нему, добрая, а вот вишь как – никого смерть не щадит, и всегда нежданной гостьей в дом является.
Старался Васятка, за бабушкой ходил, заботился, даже к артельщику Спиридонову на поклон пошёл, хоть и боязно ему было, что прогонят его с богатого дома, и говорить не станут. Заручился Васятка запиской от урядника Гордеева, сказав тому, что Устинья занемогла, и лекарь тутошний сказал, лекарство надобно из города доставить, в аптеке оно готовится. Вот и хотел Василёк с просьбой к Спиридонову обратиться – пусть привезёт. Да не за просто так, взял Васятка денежку небольшую, в благодарность человеку важному за хлопоты.
Смирно сидел Васятка в большой прихожей дома артельщика Спиридонова, ждал, пока доложат тому, что отрок прибыл к нему с запиской от Гордеева. Мимо паренька сновала туда-сюда прислуга, мало внимания на него обращая, только управляющий глянул пристально, когда прохаживался мимо, заложив за спину руки.
Васятка сидел на скамейке у самого порога и во все глаза разглядывал богатое убранство. Прихожая была эдакого размера, поди как вся ихняя изба будет, и скамьи всё мягкие стоят, пурпурным сукном оббитые, и вазоны белой глины, как же искусно сделаны. Глазел Васятка на всё это и дивился, какое же чудо руки человеческие сотворить могут, с Божьей помощью!
Но особенно Васятке глянулись огромные, во всю стену прихожей зеркала в резной озолочённой раме, которые висели по обоим стенам друг напротив друга! Вот где диковина! Он видал, конечно, и ранее зеркала разные – девчата карсуковские, бывало, с собой носили махонькое, или с лотка купец продавал этакие на ручке, на ярмарке в соседнем большом селе Верхови́нцы. Дома у них с бабушкой тоже было зеркальце, небольшое, на ножке железной, в буфете стояло. Да дома-то Васятке оно и без надобности было, а тут, загляделся…
Словно два озерка перед ним раскинулись, только отражалось в них не синее небо и склонившиеся к воде кудлатые ивы. Себя Васятка в тех зеркалах не видел, он сидел в уголке, а отражалась в зеркале огромная эта прихожая, и лавки в сукне… Васятка вытянул шею, чтоб получше разглядеть этот мир наоборот, и чуть вздрогнул – в зеркале отражалось и второе зеркало, висящее напротив.
Какое-то чудное явилось Васятке, даже голова вскружилась немного, потому что в зеркале образовался длинный коридор, который… плыл. Вился, словно зеркальная тропинка, и на миг Васятке показалось, что его сейчас же затянет туда, в этот странный дом в отражении.
– Ну а ты что тут околачиваешься? Или заняться тебе нечем? – раздался рядом с Васяткой строгий голос.
Мальчик подскочил, от двери к нему шагнул тот самый управляющий, что четверть часа назад прошёлся по дому и приметил сидевшего без дела отрока. Теперь он сурово сдвинул брови, чёрные его усы сердито подрагивали, когда он шумно выдыхал воздух.
– Я тут… по надобности я… Каллистрата Демьяновича ожидаю, – быстро заговорил испуганный Васятка, – Записка у меня от Гордеева, и я…
– Записка? – управляющий сделался ещё сильнее сердит, – Записку отдал, так чего сидишь! Чай Каллистрат Демьянович не кинется сей же час к тебе, этакой важной птице! Дела свои справлять иди, али они у тебя только записки носить?!
– Я при доме не служу, – только и смог пискнуть перепуганный Васятка и случайно глянул в зеркало.
Тут язык у него и на́вовсе к нёбу прилепился от страха. Он вытаращил глаза, и вся душа Васяткина в пятки убралась, да там и замёрзла!
В зеркале перед ним отражался управляющий… Тот же камзол с пуговицами, часы на пузе, цепка от них болтается, штаны в полоску и даже усы эти чёрные шевелятся от сердитости. Да вот только ноги… на ногах у управляющего не было обуви, те лаковые обутки, которые видел на нём Васятка в зеркале не отражались, а вились вместо них копыта. Из штанов внизу торчали сперва чёрные кости, поросшие плешивой седой шерстью, а после шли золотые копыта.
Там, в зеркале, этот управляющий не стоял на месте, а то и дело переступал этими золотыми копытами, и от них на ковре оставались дымящиеся следы. Васятка в оторопи поднял глаза, ожидая увидеть на голове этого, в зеркале, помимо копыт ещё и рога. Но увидел он другое, от чего чуть не лишился чувств – головы в зеркале не было вовсе. Вместо неё вился какой-то сгусток, похожий на нечто, облепленное чёрными мухами.
– Ну, чего застыл? – рявкнул управляющий, а тот, в зеркале, разинул чёрную пасть, – Али оглох, меня не слышишь!
– Постой, Пахом Кондратьич, ты чего так расшумелся, – из-за занавешенной сукном двери показался сам Каллистрат Спиридонов, – Али не видишь, мальчонку чуть не до смерти перепугал. Дело у него ко мне, правду он сказывает, так что не шуми, отправляйся по своим делам. А ты, малец, иди за мной.
Васятка украдкой глянул в зеркало, хоть и страшился, чего он там увидит. Но там отражался только какой-то мутный силуэт самого Спиридонова. Стараясь не глядеть на управляющего, Васятка проскользнул мимо него и поспешил в ту дверь, где скрылся хозяин дома.
Спиридонов шёл по коридору, и обернувшись махнул Васятке рукой, чтоб тот шёл за ним, а Васятке того и надо, только бы поскорее уйти от страшного взгляда управляющего. Спиридонов пустил мальчика вперед себя в кабинет и прикрыл дверь, указав на стул, чтоб тот сел, сам Каллистрат опустился в кресло с высокой спинкой. Взяв со стола записку, которую принёс мальчик, прочитал её и поглядел на Васятку:
– Так ты Гороховой Варвары сынок? Тебя значит Василием звать… Матушку твою я знал, и отца тоже. Жалко, мало им Господь веку отмерил, да на то его воля. Так что там с Устиньей Петровной за беда приключилась?
Васятка, кое-как оправившись от увиденного, рассказал о том, что бабушка Устинья прихворнула, и лекаря звали, а тот велел лекарство из города привезти.
– Вот, у меня есть деньги на то снадобье, – Васятка потянул из-за пазухи малый узелок, – Только я не знаю, какая цена будет, хватит ли, – на глаза мальчика навернулись слёзы, – Дяденька, ты уж не откажи, помоги! Самому мне не добраться до города, а окромя бабушки никого у меня не осталось, как же я один-то… Коли надобно, так я тебе какую хошь работу сделаю, только бабушке помоги…
О проекте
О подписке