– Да? Не знала. Все, что я видела в городе, это благодаря ей. Она меня водила в Гамла стан. И на кораблике мы ездили с ней. Потом они переехали на острова, и она стала редко бывать в городе.

– Ты хочешь сегодня ее помянуть?

– Да, я читала, что моряки так делают, выходят в море на то место, где погиб корабль.

– Но их же всех подняли и похоронили.

– Я не знаю, где она похоронена. Но знаю, где погибла.

– Печальная история, – сказал Давид, – так внезапно погибнуть. Особенно в мирное время, в мирной стране. У нее была семья?

– Да, но я их не знаю. Она говорила, что со мной отдыхает от семьи.

Они вышли из трамвая. Здесь было не так промозгло, но освещение хуже, чем в центре. Айна не могла понять, кончился дождь или его вообще не было в этой части города.

На мосту, ведущему к острову Лила Эссинге, фонарей не было совсем, только по краям, все освещение – фары проходящих машин. Мост короткий и довольно широкий, но идти по нему в темный ноябрьский вечер было не очень весело.

– Ты здесь бывал? – спросила Айна.

– Нет, так далеко не забирался, первый раз.

– Здесь фабрики всякие и много очень живет рабочих, мне рассказывала фру Леви. Ее муж – инженер на фабрике.

– Это здесь «Электролюкс»?

– Да, и «Примус». А на большом острове, где она жила, виллы и пляжи, она меня звала, но не получилось, очень далеко ехать.

Они вышли на главную улицу острова, на удивление современную: высокие, в 6–7 этажей, дома с балконами. Магазинчики, рестораны, мастерские. Кинотеатр сиял неоновой вывеской. Много народу собралось на остановке троллейбуса, рабочие с фабрик спешили домой.

– Хорошо здесь жить, наверное, – сказала Айна. – Такой отдельный городок в большом городе.

– Это же остров, он и есть отдельный.

Они вышли к злополучному мосту, ведущему на Стура Эссинге. Он был много уже и длиннее предыдущего. Две грузовых машины разъезжались здесь почти впритык. Редкие пешеходы шли с одного острова на другой. Слева у перил стояла группа людей, очевидно вспоминающая трагическое событие прошлого года.

Айна и Давид тоже постояли у перил, посмотрели на воду. Кто-то кинул вниз догорающую папироску, и она, как маленькая комета, мелькнула в воздухе и растаяла в мерцающей воде.

– Пойдем, – Айна взяла Давида за руку.

Они вернулись обратно и втиснулись в троллейбус. Было тесно и душно, они оказались сдавлены со всех сторон и стояли, невольно прижавшись друг к другу. В трамвае было уже свободней, но Айне все еще было неловко, и она молчала всю дорогу. Когда уже подъезжали, Давид спросил:

– У тебя выходной в это воскресенье?

– Да.

– Тогда пойдем гулять? Я покажу тебе Кунгсхольмен.

– Когда и где?

– Как скажешь.

– Давай в одиннадцать, – Айна задумалась, – у памятника Карлу XII?

– В воскресенье, в одиннадцать, – и Давид выскочил из трамвая.

Воскресенье, 27 ноября

Первый раз они встречались днем, в светлое время, впереди у них был целый день вдвоем, и Давид спланировал маршрут заранее. Было холодно, он даже надел шапку вместо кепки.

Он уже обошел несколько раз статую Карла XII, когда увидел Айну. В белой кроличьей шубке и такой же белой шапочке она походила на картинку из книжки сказок, которую он недавно видел в библиотеке.

– Здравствуй, сказочная принцесса!

– Здравствуй, сказочник, – засмеялась Айна.

Давид хотел пойти по набережной, но Айна остановила его, указав на церковь святого Иакова:

– Давай сначала зайдем в церковь.

– Зачем? – удивился Давид.

– Ну, во-первых, сегодня воскресенье. А во-вторых, первый адвент.

– А ты ходишь в церковь каждое воскресенье?

– Нет, когда могу.

Они подошли к боковому входу. Внутри шла служба, слышалась музыка. Давид стеснялся заходить во время службы, но Айна подтолкнула его, и они очутились внутри. Давид остановился в сторонке, а Айна прошла купить свечи. Играл орган, но органиста не было видно за перилами балкона.

Когда они вышли, Давид спросил:

– А в чем смысл адвентов?

– Ну как? – Айна удивленно посмотрела на него. – Это время ожидания Христа. Как бы праздничное предчувствие. За четыре воскресенья от Рождества зажигается первая свечка. На дверь венок вешают из еловых веток.

– Знаю, но какой смысл, почему четыре свечи?

– Первая – свеча Пророчества, когда читают пророчество о рождении Спасителя. Начинается ожидание праздника Рождества. В следующее воскресенье зажигают уже две свечи, одна свеча Пророчества, вторая – Вифлеемская, в память об уходе святого семейства в Вифлеем. Ну, я может, не совсем правильно рассказываю. Мне так сестра Чештин объясняла. Еще через неделю третью свечу зажигают в честь пастухов, которые увидели ангелов и поверили в рождение Спасителя. Тогда уже три горят и с каждой неделей все светлей становится. А четвертая – ангельская свеча, перед самым Рождеством, в честь самого рождения. Тогда горят уже все четыре лесенкой.

– Похоже на Хануку, – подумал Давид и спросил: – Ты очень религиозна?

– Даже не знаю. Я почти никогда не молюсь и редко думаю о Боге. Но мне нравится ходить в церковь, там красиво, и поют, и орган играет. Там так хорошо, что сама становишься как бы лучше.

Они вышли на площадь к главному входу в Оперу, потом на набережную.

– А ты, – спросила Айна, – ты веришь в бога?

– Возможно, когда-то нас создал бог. Создал и оставил. Я не верю, что есть бог, которому можно молиться и каяться. И уж точно бессмысленно его о чем-то просить. Иначе не было бы этой войны и всего жуткого, что происходит.

– А как ты спасся?

– Когда умер дед и папа понял, что маму так быстро не выпустят и мы не сможем уехать вместе, он стал узнавать, как вывезти меня. В общине сказали, Швеция согласилась пустить несколько сотен еврейских детей из Германии и Австрии, но списки уже составлены. Если будет возможность, меня включат. Некоторые семьи, у кого были родственники в других странах, имели выездные визы, и когда они уезжали всей семьей, место в детском списке освобождалось. Мы ждали довольно долго, и в апреле тридцать девятого мне нашлось место.

– Вы ехали на поезде?

– Да, на поезде до Засница, а там на пароме в Треллеборг.

– Ты боялся ехать?

– Ехать не боялся, боялся нацистов. Поезд шел через всю Германию, могли остановить, высадить… Мне было 10 лет. Папа говорил, что, когда маму освободят, они приедут и заберут меня. Не знаю, верил ли в это он сам, но я верил, потому что хотел, чтобы так было.

Они все еще стояли на набережной. Внизу качались рыболовные лодки с сачками на длинных шестах. Айна с интересом рассматривала сачки, но Давид почувствовал, что мерзнет, плащ был неподходящей одеждой для конца ноября.

– Пойдем, – он взял Айну за руку.

– Ты замерз, – сказала Айна. – Побежали, согреешься.

Они побежали на мост и через него на остров Кунгсхольмен. Запыхавшиеся и смеющиеся, остановились они возле ратуши, и под аркой прошли к главному входу.

– Как красиво! – воскликнула Айна, оглядывая двор ратуши.

Сначала попали в Синий зал. Синего в нем было только название.

– Правда, он больше похож на уличную площадь, чем на зал? – спросила Айна.

Давид согласился. Зал походил на большой двор, перекрытый крышей. Здесь устраивались банкеты в честь лауреатов Нобелевской премии. Экскурсантов повели по мраморной лестнице на второй этаж и через разные комнаты: золотой зал, комнату городского совета, галерею принца, стены которой расписал фресками принц Евгений, брат короля. Давиду нравилось, что это не музей, а дом, наполненный реальной жизнью, политическими дискуссиями. А Айна любовалась красивыми интерьерами.

Потом они вышли к колоннаде, и дальше в парк, терраса которого выходила к озеру Меларен. Они гуляли по набережной, пока не замерзли. Пообедали в кафе, и Давид повел Айну вверх к зданию городского суда. Напротив суда находился небольшой сквер, который он хотел показать Айне. Сейчас он был не так красив, как летом, но все равно для Стокгольма необычен: ровные дорожки, украшенные мраморными статуями, круглые фонтаны, аккуратно подстриженные кусты и садовая аркада, в которой еще висели скрученные коричневые листья.

– Ой! – воскликнула Айна, пораженная – Что это за садик?

– Он очень похож на венский. Здесь уютно…

– Ты хочешь вернуться в Вену?

– Нет! Не хочу… Там никого не осталось. Нет… Может быть, через много лет…

– Твои близкие, они все погибли? – Айна смотрела на него внимательно и печально.

– Да. Я искал через Красный крест. Мама погибла в Треблинке. А папу расстреляли нацисты в Минском гетто, это Белоруссия, в Советском Союзе.

– Гетто – это как концлагерь?

– Почти. Такой… район, несколько улиц, огороженных, туда сгоняли евреев со всего города. Они там жили… недолго. Кого-то сразу расстреливали, другие умирали сами от болезней и голода. Некоторых водили на работы и за это кормили. Туда привозили евреев из других стран тоже. Для них был отдельный барак, гетто внутри гетто. Папа работал на железной дороге, чистил рельсы. Их водили колонной, папа говорил по-русски и мог иногда что-то выменять у местных. Я знаю, что он дожил до сентября 43-го года.

– Он писал письма?

– Нет, оттуда не писали писем. Со мной в детском доме в Толларпе жил мальчик, отец которого был в том же гетто, он выжил, он много моложе моего. Его с группой других мужчин депортировали в Аушвиц. Оставшихся расстреляли.

– Ты был в Толларпе?

– Да, сразу после приезда, недолго. А ты знаешь про Толларп?

– Я тоже там была. Только позже. Пойдем, а то замерзнем.

Они прошли мимо здания полиции, похожего на дворец, и вошли в городской парк. Здесь, недалеко от выхода находилось старое еврейское кладбище, не такое, как вокруг церквей, а просто кусок парка, огороженный чугунной оградой. Какая-то пожилая дама остановилась и разглядывала их в упор. Давид хотел рассказать Айне о кладбище, но она дернула его за руку:

– Пойдем скорее отсюда!

– Ты боишься кладбищ?

– Нет, я боюсь женщин, которые всех разглядывают.

Айна засмеялась, но как-то неловко, нервно. Она сказала, что устала, хотя было не поздно, Давид надеялся, что они еще сходят в кино. Уже начинало темнеть, Айна почему-то нервничала и они поехали обратно.

Вторник, 29 ноября

В понедельник они виделись мимоходом, у Айны в классе было собрание. Договорились встретиться во вторник в шесть. Но утром во вторник позвонила бабушка и попросила принести ей к шести часам женские журналы, которые выписывала невестка. Она ждала портниху и хотела иметь под рукой модели. Айне пришлось выдумать встречу с Ингой, чтоб выиграть хотя бы час, она же не могла предупредить Давида. Бабушка жила в Васастане, рядом с парком. Мадам дала для нее пирожков, испеченных к обеду кухаркой.

Когда Айна появилась у памятника Карлу XII и рассказала, что должна идти к бабушке, Давид очень развеселился.

– А где твоя красная шапочка?

– Какая шапочка? – не сразу сообразила Айна.

– Ну, кто это ходит к бабушке с пирожками?

Теперь и Айне стало смешно. Действительно, сказка о Красной Ша почке.

– А ты серый волк?

– Да, и ужасно голодный. Я хотел пригласить тебя поужинать, а теперь придется есть бабушку.

И они опять смеялись вместе.

– А я, правда, играла Красную Шапочку, – сказала Айна. – В школе в Толларпе. Меня выбрали за маленький рост.

Они опять шли мимо Оперы.

– Ты бывал в Опере? – спросила Айна.

– В Вене часто, а здесь только раз со школой.

– А я никогда не была, – Айна вздохнула.

– Пойдем! Хочешь, сейчас же зайдем в кассу?

– Нет, сейчас у нас мало времени.

– Тогда завтра сразу после работы куплю.

– Завтра школа.

– Ну, послезавтра. Побежали, как в воскресенье?

Они взялись за руки и побежали, но недалеко, потому что свернули на Дротнинггатан и бежать уже было невозможно. Узкая и тесная, заполненная транспортом и пешеходами, улица шла далеко вперед.

– Правда, это самая длинная улица в Стокгольме? – спросила она.

– Во всяком случае, самая прямая. Это была дорога для королевских экипажей.

Они шли и разговаривали, и дорога не казалась им длинной.

– Скажи, – спросил Давид, – а как ты оказалась в Толларпе?

– После первой больницы. Мне некуда было деться.

– А… твои… родители?

– Они остались в Финляндии. Я же «ребенок войны».

– Значит, ты тоже…

– Да, скоро будет 10 лет, как я попала в Швецию. Тоже в 39 году.

– Как и я.

– Да, только в декабре.

– Расскажи.

– Не сейчас. Это не очень интересно. И совсем не весело.

– Тебе нравилось в Толларпе?

– Сначала очень.

– Почему сначала?

– В 42-м году приехала новая группа финских детей. Я уже была как бы шведкой. По-фински помнила только простые слова. Дома вообще не очень много говорили, книжек у нас не было. Читать и думать по-настоящему я начала только в шведской школе. Но, с другой стороны, я тоже была финским ребенком, как и они. Я раньше попала в Швецию и уже освоилась. От меня ждали помощи, перевода, объяснений. А я не могла ничего объяснить по-фински, мне не хватало слов, я неправильно склоняла те слова, что помнила. В финском не как в шведском, где все одинаково, слова постоянно меняют окончания.

– Как в русском.

– Ты знаешь русский?

– Немного. Эти новые дети тебя обижали?

– Они смеялись надо мной. Говорили, что я не шведка и не финка, а неизвестно кто. Поэтому, когда я через год заболела скарлатиной и опять попала в больницу, я радовалась. И потом я встретила сестру Чештин.

– Тебе повезло с сестрой Чештин.

– Да. Но я и правда неизвестно кто. Потеряшка. Я потеряла родной язык, страну, семью. Я не чувствую себя шведкой, но и финкой уже не буду.

– Ты не неизвестно кто. Ты – Айна. Знаешь, что значит твое имя?

– Айна? Обычное финское имя.

– Финское имя, да. Айна – значит единственная. Ты такая одна.

– Да? Я не одна зовусь Айной.

– Я других не знаю.

– А что значит Давид?

– Давид – значит любимый.

– Откуда ты это взял?

– Из словаря. Есть словарь разных имен.

– Интересно.

Улица пошла вверх, Айна с Давидом прошли мимо желтого здания с красивым цокольным этажом, над окнами-витринами было написано: «Кафе и обеденный зал», «Куба-импорт, кофе, консервы».

– В этом доме жил Август Стриндберг, – сказал Давид, оборачиваясь назад. – В башне. А это парк «Тегнерлунден», тут ему памятник.

Айна обернулась и подняла голову, – когда идешь и смотришь вперед, башню не видно. Сейчас она мерцала окнами на фоне темного неба.

Они подошли к скверу, в середине которого стоял большой памятник: могучий обнаженный мужчина сидел на огромном камне в странной неестественной позе.

– Это Стриндберг? – удивилась Айна.

– Да, Стриндберг в образе Прометея.

– Того, что дал людям огонь?

– Да, здесь он уже прикован к скале, и орел прилетает клевать ему печень.

– А, вот почему он так странно сидит.

Они обошли монумент, и с другой стороны парка спустились вниз.

– А тебе было хорошо в Толларпе? – спросила Айна.

– Ужасно было, – ответил Давид. – Я тогда наконец понял, что все изменилось необратимо.

– Почему?

– Ну, представь, я был единственный ребенок в очень обеспеченной семье, папа музыкант в театральном оркестре, мама певица. Дедушка и бабушка. У дедушки были магазины модной одежды: мужской и женской, её привозили из Парижа, вся Вена там одевалась. У меня была своя комната, куча игрушек. Театры, музыка, языки. У нас была домработница. На столе всегда белая скатерть, салфетки с кружевами, приборы серебряные, минимум три, бокалы хрустальные. А тут куча детей, общая спальня с другими мальчиками. Голые деревянные столы в столовой, разномастные ножи и вилки. Надо самим все делать: убирать, мыть посуду, когда дежурные.

– А когда ты скитался с папой, до отъезда?

– Мне тогда казалось, что это временно, что все будет, как раньше. Папа говорил, что в Швеции меня возьмут в хорошую семью, и я буду как приемный сын, пока они с мамой не приедут… И я так себе и представлял, хотел так думать, что все неприятности кончатся, и начнется нормальная жизнь.

Знаешь, я только в Толларпе первый раз открыл чемодан, его папа собирал, я не очень следил. Там среди рубашек лежало столовое серебро, каждая ложка завернута в кружевную салфетку. Я сидел как дурак, смотрел на них, и не мог понять, что с ними делать в детском доме. Их же могли отнять, нас обыскивали перед паромом. Не знаю, зачем он мне их положил. Может быть, чтобы я отдал их в семью, которая меня примет. Так воспитательница сказала.

– Как странно…

– Что странно?

– У нас с тобой все как в зеркале перевернуто. Если сравнить твою жизнь и мою, —

Айна увидела часы на здании больницы и заторопилась, было уже почти семь.

– Побежали через парк, – предложил Давид.

И снова они, взявшись за руки и смеясь, бежали вместе. По темным аллеям, мимо голых уже деревьев и пустых скамеек.

– До четверга? – спросил Давид, когда они остановились отдышаться.

– Нет. У меня в субботу экзамен, четверг единственный вечер, когда я свободна и могу позаниматься.

– Что же мне делать?

– А в субботу после экзамена… Нет, ты работаешь. Знаешь, что? Инга зовет в субботу на танцы. Пошли с нами!

– Куда?

– Не знаю еще. Мы обычно ходим в «Свеахов» на Свеавеген.

– Тогда я предложу в «Корсу», это тоже на Свеавеген, возле библиотеки. Знаешь, где городская библиотека? Под горой с обсерваторией, где мы гуляли.

– Да, я знаю. В семь?

– В семь у «Корсу».

– До свиданья, серый волк, – сказала Айна. – Дальше я пойду сама. На той улице живет бабушка.

– До свиданья, Красная Шапочка.

Среда, 30 ноября

В среду Давид, как обычно, задержался в инструментальном классе. С Айной они теперь должны были встретиться в только в субботу вечером, пойти на танцы. Поэтому он очень удивился, когда она вдруг вошла в класс.

– Привет, приятная неожиданность.

– Здравствуй, Давид.

Голос ее звучал странно, и вся она казалась напряженной.

– Что-то случилось?

– Да, случилось. Помнишь ту тетку, что разглядывала нас в воскресенье возле старого кладбища? Это бабушкина знакомая. Она донесла…

– Что ты ходишь за руку с молодым человеком?

– Хуже. Что мне морочит голову какой-то еврей. Я… Меня фру Леви предупреждала, а я не понимала тогда. Не могла никогда подумать, что бабушка такая…

– Антисемитка? В Швеции это не редкость. Как и везде, наверное, – у него вдруг заболело где-то глубоко внутри, он нагнулся над футляром, чтобы не показать, как его скрутило. – А ты? Ты ей ответила? Или промолчала?

– Я сказала, что ты хороший. И что нельзя осуждать человека не зная, только за его национальность. Тебе нехорошо?

– Нет, все в порядке, – ему действительно стало лучше, нервный спазм прошел, только руки чуть дрожали, когда он стал собирать инструмент. Айна удивленно смотрела, как из коротких деревянных трубок получается длинная дудка.

– Это кларнет? – она потрогала черное дерево.

– Гобой. Он только внешне похож на кларнет.

– А кларнет тоже такой, из частей?

– Да, деревянные духовые почти все разборные.

– Ты на нем играешь?

– Нет пока. Одолжил на сутки, попробовать. Думал, уже все забыл. Папа играл на гобое и начал учить меня. У меня был маленький школьный гобой, но, когда мы приехали в Засниц и нас обыскивали, мой гобой отобрал эсэсовец.

– Почему?

– Красивый, дорогой. Они отнимали все, что им нравилось. Зато он не стал открывать мой чемодан и не отнял ничего другого. Смотри!

Давид достал коробочку, похожую на портсигар.

– Что это? – спросила Айна

– Трости для гобоя. Этот дурак-эсэсовец не знал, что к гобою нужны трости. В кларнет дуют в мундштук, а в гобой вот в такую трость. Это труднее.

Давид задул в гобой, мелодия зазвучала сначала неровно, потом немного уверенней.