Вадим Гройсман /Ришон-ле-Цион/

«Ночь на пустые холмы наползла…»

 
Ночь на пустые холмы наползла,
Тихо взошла среди улиц прохлада.
Этот мираж – оправдание зла,
Звёздный колпак – отрицание ада.
 
 
Вся бесконечная пропасть миров,
Чудное небо в огнях и ракетах
Метит кривые скамейки дворов,
Мусор, наваленный в чёрных пакетах.
 
 
Долгая тьма, непроглядная муть,
Может быть, ты и за это возьмёшься —
Полную копию жизни вернуть
Там, где свидание станет возможно,
 
 
Там, где прослойка не помнит обид,
Там, где печаль поклонилась печали,
Там, где сияние белых хламид,
Чистые скатерти нам обещали.
 

«Недоступный для путника край…»

 
Недоступный для путника край,
Чистый берег с живыми цветами,
Говорит Шакьямуни, что рай
Окружён золотыми сетями.
 
 
Нет желаний, и кончился страх,
Будды ходят, не двигаясь, в гости.
На зимовьях в погасших кострах
Не дымят обгорелые кости.
 
 
Всходы времени некуда деть,
Нет ни старости, ни опозданий,
Но нельзя просочиться под сеть,
В бесконечное море страданий.
 
 
А снаружи, на грустной земле,
Извините, другая картина —
Колбаса и кефир на столе,
Тусклый свет, по углам паутина.
 
 
Путь с работы, портреты вождей,
Инвалиды, старухи и дети,
И косые полоски дождей —
Это бедные медные сети.
 
 
У друзей собирай по рублю,
Пей дешёвое пойло в охотку,
Только праведным Богом молю:
Не смотри сквозь двойную решётку.
 

«Закрыла свет бумажная змея…»

 
Закрыла свет бумажная змея.
Возьмём её за острые края,
Переведём пробелы и помарки:
И жизнь моя на волоске у Парки,
И рукопись окончена моя.
 
 
Но видно мне, что эта ночь жива,
Горят на небе письмена простые,
Их двоеточья, точки, запятые,
И чернотой замазаны слова.
 
 
Бедна земля, пустынны небеса,
И днём, и ночью катится без сна
Старения кривая колымага.
Мерещится в просветах колеса
То чёрная, то белая бумага.
 

Перед потопом

 
Судьба, дошедшая до устья,
Всё не спокойна, не тиха.
Уже проснулось захолустье
С коротким криком петуха.
 
 
Судачат жирные соседки,
И, затевая тарарам,
Мотаются, как черти, детки
По коридорам и дворам.
 
 
Сухие шаткие скамейки
Скрипят, о прошлом говоря,
И греются коты и змейки
Под хитрым солнцем января.
 
 
Здесь правит южная Пандора,
Неистребимый, жаркий дух
Надрыва, склоки и раздора
В крови старух и молодух.
 
 
Всё шумно, весело, нахально,
Все развлеченья под рукой.
Но как пустынно и печально
Здесь будет через день-другой!
 
 
Сольются образ и подобье,
Как будто тьма настала днём,
И снова Книгу о потопе
Припомнят камни за окном.
 
 
И город будет старой куклой,
И хаос – музыки резвей,
Но мы вошли в наш домик утлый,
И Бог закрыл за нами дверь.
 

«Один говорил, что Россия – фантом…»

 
Один говорил, что Россия – фантом,
Другой – что она возродится потом,
А третий сказал, что Россия звезда
На сфере из мрака и льда.
 
 
Покроет её изотопный туман,
Её поглотит мировой океан,
Не будет ни пьяниц, ни бойких девчат —
Одни колокольни торчат.
 
 
Не станет героев, развеется прах
На русских полях, небесах и морях,
И жён, собирающих пепел в подол,
Не сыщешь в развалинах сёл.
 
 
Одна ты на свете и в сердце одна,
Жестокая память, слепая вина,
Пугающий скрежет, стальные огни,
И все мы с тобою одни.
 

«Сморщенная лодочка скользила…»

 
Сморщенная лодочка скользила
По бездонной луже во дворе.
Помню – от разлитого бензина
Радужная плёнка на воде.
 
 
В небе оголтелые вороны
Делали неровные круги,
И у детства чёрные законы:
Упади и голову пригни.
 
 
Мама бьётся в крепкой паутинке,
Вертит слово, больное, как прут:
«Мокрые колени и ботинки,
И в грязи измазался, как труп!»
 
 
Месть узоров на ковре дырявом,
Треснувшая гладь на потолке.
Замотаться грубым одеялом
И, согревшись, плакать в уголке.
 

Схимница

 
Позабыла, наверное, где родилась,
Сколько лет прожила она в схиме.
Не отводит от грешника каменных глаз
И бормочет губами сухими.
 
 
Никогда не ответит на робкий поклон,
Своевольна – никто с ней не ладит.
Неизменно сидит возле тусклых икон,
Плащаницу истёртую гладит.
 
 
Нашептали ей сёстры – какой-то еврей
Заявился в святую обитель,
И выходит она из высоких дверей,
И кричит, что я ангел-губитель.
 
 
Машет чёрными крыльями в гневе своём,
Будто ворон кружит, налетая.
Посмотрите, какой нелюбезный приём,
Как беснуется ваша святая!
 
 
Храм закрыли. Спускаются звёзды на скит.
Голоса удаляются глухо.
И всё ближе за стенами ходит машхит^[1],
Но жива ещё злая старуха.
 

«Больше нет ни начальников строгих…»

 
Больше нет ни начальников строгих,
Ни походной тоски строевой,
Но тяжёлая ноша для многих, —
Умирая, не знать своего.
 
 
А когда мы чужое узнаем
У дымящего в небо куста,
Вероятно, покажется раем
Предстоящая нам пустота.
 
 
Перед пропастью этой сгодится
Нам любая из лёгких дорог,
Где садятся на голову птицы
И собаки играют у ног.
 

«Не надо скорбеть и рыдать…»

 
Не надо скорбеть и рыдать
И путаться в лентах могильных,
Ведь речью нельзя передать
Смятение воинов сильных,
 
 
Смущение мёртвых детей,
Когда херувимы их метят
И в небе без всяких затей
Волшебные лампочки светят.
 
 
Не бойтесь – отныне для вас
Блаженство сильнее испуга…
Идут, не открывшие глаз,
Руками касаясь друг друга,
 
 
И слёзы текут по щекам,
И мрак уступает рассудку,
Как будто к несчётным векам
Они прибавляют минутку.
 

«Посчитайте, сколько раз на дню…»

 
Посчитайте, сколько раз на дню
Я бледнел, сжимался и дрожал.
Ясен брату моему, огню,
Жертвенный и поминальный жар.
 
 
Просыпался с мыслью о беде,
Горем зарабатывал кусок,
И вольно сестре моей, воде,
Протекать меж пальцев на песок.
 

Золото

 
Ночному воздуху хвала
И свежей утренней полоске!
Темно дыхание волхва,
А золото молчит в повозке.
 
 
Но там, где от земных обид
Вода Кедрона застывала,
Пускай оно заговорит,
Пускай откинет покрывала.
 

Дракон и роза

 
Не по весёлому Бродвею
Носиться в пьяном вираже,
А будешь за облезлой дверью
Жить в полутёмном блиндаже.
 
 
Припадки кондиционера,
Скрип холодильника и вой —
Такая странная манера
Напоминать, что ты живой.
 
 
И беспощадный жар светила,
И канонада божьих вод
Устроят, чтоб тебе хватило
Самопознания на год.
 
 
Оставь надежду за дверями,
Шагни навстречу нищете,
Как будто не носок дырявый —
Дракон и роза на щите.
 

«И были мы – живое тело…»

 
И были мы – живое тело
И бестолковый, жадный дух,
Но всё рассеялось, истлело,
Светильник разума потух.
 
 
Зато незыблемо, навечно
В железный круг заключено
От нас оставшееся нечто,
Сверкающее ничего.
 
 
Оно застыло в ритме чутком,
Стоит невидимой красой,
И нам соприкоснуться с чудом
Нельзя ни пылью, ни росой.
 

Киевская осень

 
Она приходит на поклоны
В свои исконные места,
Где липы верные и клёны
Теряют летние цвета.
 
 
Торжественная предоплата
В её спокойном существе,
Она монеты листопада
Земной бросает нищете.
 
 
Она царит на склонах ясных,
Стоит на площади людской,
Противовластных и провластных
Равняя ласковой тоской.
 
 
Мы с ней сидели на бульваре
Среди старушек и бомжей,
И удивлялись странной паре
Витые дуги этажей.
 

Вячеслав Харченко /Москва/

Москвич в южном городе

Лаванда

Южный Город встретил меня полями лаванды у аэропорта. Фиолетовые ряды уходили к горизонту, прямо к яркому южному солнцу. Тонкий запах пьянил и кружил голову. Я немного опешил, подтянул чемодан и сел на лавку. Достал сигарету и размял ее. Курить при таком лавандовом запахе не хотелось. Я смотрел на лаванду и не мог понять, как это вообще возможно.

– Молодой человек, купите лаванду.

Я сначала не понял, кто меня спрашивает, но потом оглянулся и заметил сгорбленную старуху с палкой. В ее руках были сухие пучки лаванды. Один она протягивала мне.

– Всего 100 рублей, – сказала старуха.

Я осмотрел поля лаванды, почесал затылок и, немного подумав, ответил:

– Зачем мне покупать лаванду, если я могу нагнуться и нарвать ее совершенно бесплатно.

– Ты что думаешь, самый умный, так все говорят, – ответила старуха, ни мало ни смутившись, – это равнинная лаванда, а у меня горная.

– И в чем отличие?

– Горная лаванда дарит радость и смех, помогает в печали и горести, радует душу, веселит и вдохновляет, мужчинам укрепляет силу, а женщин влечет к любви.

– Зато равнинная отгоняет моль, – ответил я.

– Ну и что, – задумчиво произнесла старуха, потом вздохнула и прошептала – купите лаванду?

– Куплю.

Снятие квартиры

В Южном городе тяжело снять квартиру, к тому же я хотел дом или полдома. Сидя в Москве, я подолгу рассматривал фотографии домов, но либо они были на Горе, либо уходили в считанные часы. К тому же, мой друг Платон, коренной житель Южного города, писал мне в вотсапе, что Южный город – это рассадник мошенников. Не успеешь поднять глаза, как тебя разуют, разденут и пустят по миру. Поэтому, когда прекрасный вариант в центре Южного города вдруг всплыл на Авито, я тут же по прилету позвонил.

Трубку долго не поднимали, потом вдруг заиграл «Владимирский централ» и какой-то хриплый голос с характерным акцентом, даже не дослушав, что я хочу спросить, произнес: «Слушай, приезжай, сам все увидишь».

Я не хотел ехать, голос с акцентом меня пугал, но по фотографиям двухуровневый дом был так хорош и респектабелен, что я сдался и поехал.

Ровно в 17–00 (время встречи) я был на месте. Никого не было. Я выждал 10 минут и позвонил, трубку не брали, рядом со мной проехала шестерка с группой кавказцев и две ментовские машины. Одна из ментовских машин остановилась около меня и простояла 15 минут. Стало смеркаться. Я решил пойти домой, но только я отошел на пятьдесят метров от места встречи, как мне позвонили, будто все это время зорко следили за мной.

В этот раз ангельским голоском говорила женщина-агент, и я не мог ей отказать. Я дождался агента и пошел смотреть жилье, хотя уже стемнело.

Да, это было шикарное жилье. Два этажа, камин, автономное отопление, дубовая лестница, бильярд, сауна, бассейн! Разве я мог отказаться от подписания договора?

Женщина привела меня в офис. Странное пугающее здание на отшибе Южного города. В офисе сидели юристы, похожие на уголовников. Дом они сдавали по доверенности, доверенность была на адисабебском языке, паспорт владельца на хинди, свидетельство о владении португальское.

Но сауна! Но камин! Но бассейн. Я подписал, а чего не подписать, если кинут, то на месяц, а тут сауна, бассейн, камин!

Потом мы шли с агентом по Южному городу, она была рада и взволнована, читала мне стихи адисабебского поэта, а я был мил и нежен с ней.

Арбат

В Южном городе есть свой Арбат. В любом Южном городе есть свой Арбат. Он пешеходный. 18–30. Все кафе, рестораны и таверны забиты чиновниками, студентами, отдыхающими и праздными бездельниками. Они пьют красное десертное вино, едят жареную ставриду, алуштинский инжир и ялтинские персики. Кое-кто рассматривает картины художников, кое-кто курит и сидит на скамейках. Звонят колокола ближайшего храма. И вдруг по пешеходному Арбату на приличной скорости несется грузовая газель. За рулем кавказец, в кузове рабочие в оранжевых спецовках.

Из динамиков, заглушая звон колоколов, несется: «Девочка моя, как я тебя люблю. Девочка моя, вернись ко мне».

Я сижу и пью кофе с молоком на улице Горького или Гоголя (я еще плохо разбираюсь в улицах Южного Города) возле музыкальной школы и слушаю, как ребенок играет Шопена. В темноте (точнее, под светом фонарей) Шопен звучит слишком бравурно для ночного города, но мальчик, надеюсь, что это мальчик, даже не знаю почему, очень старается. Напротив, через дорогу, драматический театр в виде корабля. Наверное, в таком театре на сцене бушует море и плывет корабль с алыми парусами. Специальные установки нагнетают воздух, паруса раздуваются, корабль на невидимых колесах скользит по сцене. На корме стоит Ди Каприо, заламывает руки и кричит: «Где же моя Ассоль?». Хотя странно представить Ди Каприо на сцене Городка. Хотя почему бы и нет. С Ди Каприо благодаря столичным зажиточным спонсорам подписан внушительный контракт, и вот он уже в роли Грея заламывает руки на корме бутафорского корабля и требует немедленной встречи с Ассоль, но Ассоли почему-то нет. Её ворчливая мать-старуха с утра сходила на центральный рынок и купила десять килограммов синеньких, и теперь Ассоль в огромных медных тазах весь день варит овощное рагу и закатывает на зиму в пол-литровые банки. Какой тут Ди Каприо.

Перед зданием администрации Города подростки играют в волейбол. Никто их не трогает, никто не гоняет. Подростки со всей дури лупят по мячу, и кожаное чудовище взлетает выше второго этажа. Я представил, что на Красной площади в Москве собрались хипстеры. Вместо поглощения кофе глубокой прожарки с обезжиренным соевым молоком они, подогнув узкие брюки, гоняют футбольный мяч. Тут же едут наряды милиции, суровый ОМОН, стуча дубинками о пластиковые щиты, все плотнее сжимает кольцо вокруг хипстеров. Хипстеры волнуются, но пинают мяч. ОМОН сжимает кольцо, вдруг мяч полетит в Спасскую башню, где сидит Верховный главнокомандующий, склонившись над картой мира. Если мяч попадет в Верховного главнокомандующего, в стране начнется голод и мор.

В Южном Городе никто не боится волейбольного мяча, подростки просто играют, а ленивые охранники не обращают на них никакого внимания.

Сигареты

Я не очень правильный человек. В Южном Городе я первым делом иду на рынок. Я люблю фиолетовый зернистый инжир, медовые податливые персики, продолговатый бордовый кизил, морщинистые грецкие орехи, мягкий говор беззубых торговок, шоканье и тюканье. Сегодня я встал в 7 утра и думал по холодку сходить на рынок. Я шел по пешеходным улочками, потом пересек проспект и оказался на широкой площади около огромных зеленых закрытых ворот. Сквозь решетку были видны пустые прилавки, тишина и забвение, независимые ленивые кошки и лохматые собаки. «Ну вот», – подумал я, – «они закрыли рынок». Кто они, я не знал. Они представлялись мне властными, могущественными и всесильными, как греческие олимпийские боги. Пошел тогда в табачный ларек рядом с рынком (сигареты все равно надо где-то купить). Покупаю в ларьке сигареты. Прошу армянина:

– «Донской табак», пожалуйста.

(Стоит 90 рублей.)

– Слушай, сам возьми, – и тыкает в самый нижний ряд.

Сажусь на корточки. На корточках мне тяжело, я толстый, обрюзгший, старый.

«Донского табака» не нахожу.

Говорю:

– Хорошо, тогда «Галуас».

Стоят 162 рубля. Армянин добреет. Сам подходит к полке и находит «Галуас».

Дает их мне почти любовно.

Платон

Платон небольшого роста, с красной обветренный кожей, бреется он нечасто, вид имеет говорливый, когда произносит слова, то весь дергается, активно жестикулируя руками.

– Я, – говорит Платон, – самое позднее купался 28 февраля.

– Выпишми, небось, – мне интересно, я немного наклоняюсь в его сторону.

– Нет, абсолютно трезвые. Пошли в феврале на городской пляж, а там вход 4 гривны.

– Зимой? – я не верю, кто же купается зимой, но Платон так весело все это рассказывает, что я невольно начинаю ему верить.

– Да, зимой, представляешь, зимой вход 4 гривны. И вот не знаю, что на нас нашло. Наскребли, говорим – нате жрите, и пошли на городской пляж. Сели на камни, сидим, сидим на солнышке, и вот друган говорит, а чего мы просто так сидим раз уж пришли, разделся и нырнул.

– Сколько там было? – мне смешно.

– Да хер его знает, 14.

– Ого, – меня аж передернуло. Я сам вырос на холодном Тихом океане и не понаслышке знаю, что такое температура воды в 14 градусов. На Камчатке в такую воду не лезут.

– Ну вот друган разделся, и я за ним. А там от холода скрючило и мы только помахали руками и назад, даже не плавали.

– Ха-ха.

– Ха-ха. Хорошо, что солнце было, на камнях согрелись и в пивную. Ерша жахнули и будто так и надо.

Платон раньше ходил в моря. Так и говорит: «Я раньше ходил в моря».

– В морях хорошо, – говорит, – Таиланд, Сингапур, мулатки, макаки, рыба фугу.

Я осматриваю тщедушного Платона с ног до головы и спрашиваю:

– Почему ходить-то перестал?

– Вот, – отвечает, – в шторм попал, девятибалльный.

– И что, испугался, – перебиваю.

– Нет, не испугался, на рифы бросило и распороло метра два, а я как раз механик и мне латать, бороться за устойчивость.

– Так залатал и все.

– Ага, я пока латал, похудел с девяносто до шестидесяти двух. Семь часов латал и похудел. Домой приплыли, жена смотрит на меня и ревет. Проснется среди ночи, гладит по вискам седым своими тонкими женскими пальчиками и ревет. Я спрашиваю: «Чего ревешь», а она – «дай, Платоша, честное слово, что больше не пойдешь, я не хочу одна сына воспитывать».

– Дал?

– Ну дал, конечно, хотя жалею, хорошо зарабатывал. Хотя потом еще раз сходил, но больше не ходил.

– А ты, Платоша, как матросом-то стал?

– Да у нас все студенты матросы. Я после второго курса ушел. У нас если ушел на полгода, то не отчисляют, а продляют. А тут как раз майдан, и нам капитан сказал, что возвращаться некуда, и мы плавали еще полгода. Так меня и отчислили. Вот я и возил цемент девять лет, пока в шторм не попал.

Письмо подмосковному другу – 1

Как ты там, мой далекий подмосковный Конаковский друг? Спокоен ли ты, весел ли ты? Все так же на твоей даче вся земля усыпана яблоками, все так же ты гонишь из них самогон и пишешь грустные стихи, топишь печку, спишь с котом в обнимку и ждешь первого снега?

Там у тебя рядом широкая русская река Волга, когда она замерзает зимой, ты можешь взять санки или лыжи, или коньки, надеть лыжный шерстяной костюм и вместе с доброй старой собакой выйти на тонкий лед в хрустящий январский морозец.

Я так и вижу, как ты идешь, высокий, стройный, румяный, как на тебя оглядываются девушки, как они любят тебя на теплой русской печки бережно обняв тебя и перебирая кудри на твоей голове.

Как ты говоришь на ушко простые любовные русские слова, и от этого мне делается так хорошо за тебя и весело, будто это я сам вышел на мороз, взял в ладонь охапку холодного ледяного снега и растер им лицо.

А у нас в провинции у моря снега не бывает. Я сижу на скамейке в парке, вся земля усыпана каштанами, я курю «Галуас» и читаю газету «Знамя Южного города». Мне грустно без тебя, но это светлая грусть, светлая и грустная.

Завтра вместо снега будет дождь. Он будет идти еще два месяца. Это такой обычный южный снег. Я возьму зонт, пойду на работу, буду сидеть у компьютера и постоянно думать о тебе.

Мой рыжий кот

Да что же это такое! Прикормил серого южного кота Басю. Свой остался в Москве, вот и прикормил. Утром сосиска во дворе и вечером сосиска во дворе. Теперь сижу у компьютера в закрытом на замок доме и все кажется, что кто-то заходит в комнату, как серое привидение. Вот краем глаза ловлю, что кто-то заходит и всё. Так обычно делает мой рыжий московский кот Феник. Незаметно проникает в комнату и трётся о ноги.

Еду на троллейбусе в пригород (говорят, там зимой много голодных котов). После перевала начинается лес, который уходит в горы. Спрашиваю соседа:

– Грибы-то тут есть?

Мужик смотрит на меня удивленно и говорит:

– Вы москвич? Типично московский вопрос.

Доехал на троллейбусе почти до набережной. Надо только немного спуститься.

Иду вдоль ларьков и ресторанов, гляжу, сидит мой рыжий кот Феник.

– Ты здесь откуда, – спрашиваю, – я же тебя пока в Москве оставил, у тебя прививок нет.

– Мяу, – отвечает мой рыжий кот.

– Я же обещал за тобой вернуться в ноябре и привезти.

– Мяу, – отвечает мой рыжий кот.

– Ты что, сам добрался, пешком?

– Мяу, – отвечает мой рыжий кот.

– Тебя хоть тут кормят? Хочешь полчебурека?

Рыжий кот ничего не ответил и гордо ушел.

Кофейщик Адам

– Доброе утро, – говорю я кофейщику.