Информация
от издательства

Художественное оформление

Валерий Калныньш

Лескова, А. Л.

Что-нибудь такое : рассказы / Алла Львовна Лескова. — М. : Время, 2021. — (О времена!).

ISBN 978-5-9691-2099-0

Третья книга Аллы Лесковой названа очень точно.

Человек нередко пребывает в состоянии, когда «хочется чего-нибудь такого».

Что просит мятущаяся душа? — всегда вопрос…

Книга завораживающей прозы Лесковой окажется как раз тем, что вы ищете, — «чем-нибудь таким».

Эти небольшие по объему рассказы целительны для каждой живой, пульсирующей, умной души. Наслаждение — это то малое, что они подарят. Автор как будто считывает «мировую душу», поэтому эта книга о каждом из нас.

Посвящаю всем людям, которые в моем сердце

ДРУГАЯ

Писатель Анатолий Ким о рассказах Аллы Лесковой

Прочитал с наслаждением, любострастием, с физическим ощущением того, что мозги мои впитывают лучшее снадобье для оздоровления, что-то вроде отвара жень-шеня.

То, что написал некогда мой коллега Ефим Ярошевский о мужественной и нежной прозе Аллы Лесковой (предисловие к первой книге «Фимочка и Дюрер»), — это почти все хорошее, что можно сказать про ее удивительные тексты. Я буду писать за пределами этого «почти». Однако уверен в том, что и сам останусь в пределах «почти», ибо еще кто-то другой, прочитав двух-трехстраничные тексты Аллы, вместимостью в роман или повесть, сможет увидеть в них что-нибудь свое, особенное.

Алла Лескова не писатель, не поэт, она — другая. На Руси вначале не было понятия «писатель». Был летописец, от «писец», потом сочинитель, «господин сочинитель», был «господин беллетрист». А писатель — это уже звучит гордо.

Алла, мужественная и нежная, ироничная и смешливая, никогда не звучала гордо. Но то, что прозвучало из ее опусов, было самое-самое, горестно затаенное, иронией и силою духа преодоленное, не подавленное никаким обще­человеческим и частным сволочизмом, черной болезнью, с которой она борется, — чистый подростковый голос («Подросток» Достоевского) гениальной библейской еврейской девушки, который не будет старческим до самого…

Ах, Аллочка, живите сто лет, как (почти) прожила друг моей писательской молодости Шира Горшман, писавшая на идише, теща Смоктуновского. А хотите и больше.

Я вот читал ваши опусы и вдруг начинал понимать, что вы рассказываете о какой-то житейской мелочи вроде 1 сентября в школе для слабоумных детей, — и проваливаешься в бездну догадки, что тебе показывают картинку тысячелетней давности. И на бесконечном эскалаторе времени и ты, читатель, и сам рассказчик — отстоите на непреодолимом расстоянии к трогательной картинке. Но что же это за сердце, для которого не существует никаких расстояний и никакой вечности, чтобы нежно прикоснуться к своему подбородку живой маминой рукой.

Были такие писатели. Мишель Монтень, например, или Генри Торо, наш русский Юрий Олеша, которые ни дня без строчки. Но вы, Аллочка, ближе для меня тем, что пишете не лукавствуя в том, чтобы вписаться на века в скрижаль мудрости всечеловеческой, а пишете для того, чтобы дзэнски легко и нежно прикоснуться к тому, что так эфемерно протекает сквозь пальцы, растворяется в пространстве, вызывая легкое недоумение — а стоило ли появляться в этом лучшем из миров.

СОВСЕМ ДРУГАЯ ПРОБЛЕМА

Пришла ко мне давным-давно молодая женщина, села в кресло и говорит: «Я лесбиянка».

Киваю и жду. Сказать на такое «это хорошо» — чревато. Дома только мы с ней. Сказать «ну и дела!» — еще хуже. Молчу.

— Но это, — произносит женщина, — для меня не проблема, с этим у меня все в порядке, есть любимая, все у нас хорошо.

Киваю.

— Да, — говорит, — я еще работала до того… как поняла, что лесбиянка… девочкой в пятизвездочном отеле.

Я киваю и молчу. Сказать на такое «вон из моего бесплатного в плане любви дома!» — лишиться клиента. Произнести «молодец, уважаю и завидую» — не совсем правдой будет.

— Но с этим, — говорит, — у меня все позади. Заработала на хорошую квартиру, отличную машину, питаюсь вкусно и полезно, одета. Так что это не то, с чем пришла.

Жду. Молчу.

— Еще, — говорит молодая женщина, — у меня есть судимость, убойная статья.

Я вжалась в кресло и смотрю в окно, скоро ли муж вернется, уже темно, значит, скоро. Киваю, как будто ко мне каждый день убийцы на огонек заходят. Молчу, во рту пересохло.

— Но с этим у меня нет проблем, я не поэтому пришла…

Киваю. Хотя нет проблем с этим — скорее плохо. То есть убить не проблема. Ноу проблем.

— А пришла я, — говорит она, — потому, что никак не могу научиться вязать.

— Кого вязать? — в ужасе спрашиваю я, но лицо спокойное сохраняю.

— Крючком не получается вязать, — говорит женщина. — Спицами могу, а крючком ну никак. Думаю, надо искать причины в детстве…

— А что в детстве с крючком было не так?

— Я пыталась повеситься. В двенадцать лет. Но не удалось. С тех пор вот никак крючком вязать не получается. Хочу решить эту проблему.

— Простите, я на минуту отойду, можно?

— Да-да, конечно.

Разрешила.

Я пошла в ванную и стала лицо ополаскивать ледяной водой, а сама села на край ванны, ноги подкосились. Возвращаюсь, а она хохочет, откинув голову, и говорит:

— Расслабьтесь, я все наврала. Проверяла вашу нервную систему. Вы отлично владеете собой! Поразительно просто. А у меня, — продолжает, — на самом деле совсем-совсем другая проблема.

— Какая? — с облегчением, но еще не веря счастью, спрашиваю я.

— Я на самом деле мужчина! Но пол изменил, а люблю по-прежнему женщин. Как быть?

НАКОНЕЦ-ТО

Сначала я много лет была несчастна из-за щелки между зубов. Эта жуткая щель была источником моей несчастливости долго.

Поэтому меня не любят нормальные пацаны в школе, считала я, а только которые с мамой-одиночкой, хулиганы и двоечники. Кому я нужна с такой расщелиной! Только им.

Потом нашелся стоматолог, который что-то придумал, и щель исчезла. Но счастья как не было, так и нет.

Потом я худела. Я думала, что я толстая и никто никогда не полюбит. И худела, и худела. Но меня параллельно любили и любили, а я считала, что они скоро очнутся и ужаснутся, ну как можно такую толстую любить. А пока пусть любят, дурачки. И была несчастлива, ведь меня любят понарошку, как будто. Всерьез такую толстую не бывает, что любят. А они все любят и любят. Боже, как я несчастна... За что?! Зачем они меня любят?! Издеваются...

Потом меня полюбил муж, я расслабилась и стала по вечерам за долгими разговорами мести все подряд и разжирела. Муж продолжал любить, и я была глубоко несчастлива, так как думала: как же так? Ему все равно, стройную или жирную любить? Это ужасно. По идее, должен разлюбить. Терпеливо ждала, когда разлюбит, и тавро несчастливой не исчезало. Да он меня просто не замечает, расковыривала я свою несчастливость. Любил бы, так сказал: мол, ты это чего, прямо корова. Как мне теперь тебя прикажешь любить? А он не говорит ничего, наверное, лень, думала я. Разве это любовь, горестно думала я.

И вот так все время.

То щелка между зубов, то жопа толстая, то щелки уже нет, то диеты, то разжирела, то похудела аж на двадцать кг, а никто не замечает, и ходишь несчастливая. А никому не видно. Хоть серьги надевай с бриллиантами, чтобы и щель заметили, и толщину, и кожу с костями — это когда похудела.

Так и прожила с удовольствием в несчастливости.

То холодильник пора менять, то обои надоели, то города и республики, все надоедало, везде несчастливая.

И наконец привалило счастье! Терпенье все перетерло. Даже здоровые клетки.

Не счастливая? — получай.

Онкоцентр, наркоз, операция — раз.

Онкоцентр, рецидив, наркоз, операция — два.

И идешь, как сегодня, по осенним мокрым листьям, рот еще кривой после операции, не закрывается, саркастический такой будто, дождь все время, ветер прическу спутал, а я укладывала...

Идешь и думаешь: какая я счастливая. Наконец-то!

А в одном учреждении, в прозрачном лифте, во все стороны осенняя красота природы видна, с пацаном лет десяти ехала, и он папе брезгливо и капризно так говорит: какой лифт однообразный.

Тоже несчастливый пока.