– Он, он, – психовала я, отходя ближе к стене и пытаясь остаться незамеченной в сине-красной куртёнке среди белоснежных кустов.

Ромка кинул взгляд в нашу сторону. Замер на секунду всматриваясь. В этот момент его окликнули. Женщина. Светка порывалась выскочить уже из кустов, нарушив конспирацию. Незнакомка повисла на шее Ромки. Полы её белого плаща порхали, как крылья капустницы, демонстрируя вельветовую красную юбку, чудом прикрывающую попу. Длинные ноги дамочки в белоснежных лаковых лодочках с алыми пряжками болтались в невесомости, а сильный Ромка уже кружил и чмокал её в щеки. Мы, переглянувшись, сделали вывод – альфонс. Она же старше его.

Я прилипла в расстройстве к стене здания и, если б не любознательная собака, похожая на болонку, решившая завести со мной знакомство, тявкая и облизывая руки, сидела бы там до темноты. – Завтра, короче, как разнесешь всю почту, в школу не иди, жди его у подъезда, типа ты почту разносила.

– В смысле? – я поникла.

– В коромысле! Ну нравится, так сделай что-то, хотя бы поговори, а не убегай, как дурочка.

Я решила воспользоваться советом подруги. Завтра. Мы выползли из укрытия, сели на велик, и с улюлюканьями уехали. Светка подпрыгивала над багажником после каждого преодоления бордюра, но ничто нам не мешало завывать в два голоса: «Перемен требуют наши сердца… В нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен…». Утром я не замечала косых взглядов бабы Шуры, начальника отдела доставки, на мой начес и неумело накрашенные маминой тушью «Ленинградская» ресницы. Синтетическую спортивную куртку я сменила на парадно-выходную – стройотрядовскую с нашивками и эмблемами каких-то неизвестных иностранных фирм на рукавах. Какие достала – такие и пришила. Модница. Утрамбовала почту и разнесла за пару часов в несколько домов. Упаковку писем оставила, прикрутив резинкой к багажнику, для правдоподобности объяснения моего столбового стояния возле Ромкиного подъезда. С синих кожаных кроссовок, ни разу до этого не надёванных, уже раза три стерла пыль листиком подорожника. Я так радовалась в тот момент, что бабушка привезла эти остроносые, абсолютно не современные полуботинки из Болгарии. Пусть немодные, зато импортные – Ромка, стиляга, оценит. А его все нет. Потрепанная массивная дверь внезапно распахнулась, и по ступенькам сбежал взлохмаченный Роман с пластиковым ведром. Не глядя по сторонам, насупленный и раздраженный, ускорился к помойному баку. Я не решилась окликнуть и остервенело поправляла прикрепленные к велосипедному багажнику письма.

– Опять ты? Прогуливаешь? – его приятный, низкий, чуть шелестящий голос будто проник в меня. Захотелось пролиться дождём в его ладони под глубокие раскаты его голоса, такого волнующего, мощного. По телу побежал ток. Я боялась спугнуть Рому своим нелепым ответом или угловатым движением.

– Осталось два подъезда, двух первых уроков нет, – ляпнула я. – Да и сегодня два урока, а потом на патриотическую акцию, типа галстуки на березы завязывать. А я там уже два раза с папой была.

–Где это? Вообще, терпеть не могу все эти стадные собрания, пафос сплошной: «ничто не забыто, никто не забыт», бла-бла-бла…

– Ну, не знаю, березы посадили в память о детях, погибших в Блокаду, мой папа ее пережил, – стало немного обидно от его слов. Но виду не показала.

– А-а-а. Я в гараж, короче, собираюсь, хочешь со мной? Ведро занесу, можешь велик у меня в предбаннике оставить, – Роман направился к подъезду, не дожидаясь моего ответа. Я послушно, торжествуя в душе от его внимания, юркнула в темноту парадной следом.

– Маме скажу, чтоб не орала, что велик постоит. Ты её не бойся, у неё просто голос громкий, – Роман схватил одной рукой двухколёсного коня и легко взбежал по лестнице на второй этаж. – Лифт не работает.

– Угу, – я была очарована.

– Проходи, здесь постой, я пять сек!

Застыла на коврике в прихожей. С кухни послышались стальные нотки женского голоса:

– На учёбу опять не надо? Чей? Зачем? – выглянула ухоженная женщина в халате, красный шёлк которого обвивал жёлтый змей. Меня даже передёрнуло. Дама, изобразив искусственную улыбку, кивнула: – Здрасьте!

Снова послышались с кухни нотки недовольства в голосе матери:

– Твои новые знакомые одна хлеще другой. Эту на какой помойке подобрал? Ты сын дипломата, выбирай для общения окружение себе под стать. Кто её родители? Работяги с завода, это же очевидно. В подоле она нам принесет, знаю я таких.

– Я так, мам, не серьезно. Что-то хлопнуло, скрипнуло. Ромка пытался шептать и просил мать говорить тише. Я тихо открыла дверь и исчезла из Королевства Высокомерия. Схватила велик и, бренча звонком, потащила его вниз по лестнице. Роман нагнал меня за углом дома.

– Я предупреждал, она всегда такая, как отец ушёл, вечно недовольна жизнью, моими друзьями, бесит. Да ладно тебе, я для матери так сказал, что отстала! Закатну на мотике. Не дуйся, – он приобнял и прижал к себе. Рука парня спустилась на талию и задержалась, я инстинктивно отбросила руку.

– Только целку валдайскую не строй. Не люблю.

Я напряглась из-за его резко сменившегося тона. Но любопытство взяло верх.

– Пошли в твои гаражи!

Гаражный кооператив был в пятнадцати минутах ходьбы, на большом пустыре. Мы с друзьями не раз ползали там по жестяным крышам коробков, с седьмого этажа, где я жила, они напоминали семейку опят. Шли молча, Ромка вёз моего «Аиста», постоянно озираясь. Я приняла его поведение на свой счет, наверное, боялся, что кто-то увидит в моей компании. Так же молча прошли строй гаражей, пока не уперлись в крайний, у кирпичной ограды. Ромка гордо распахнул громыхающие двери в свою вотчину. Захватившие в плен ароматы вернули меня в детство. Вспомнила дедушкин мотоцикл с коляской. Аккуратно развешанный инструмент на гвоздях по стенам гаража. Ощутила, как тогда, в восемь лет, душок от промасленных досок полка, витающие пары бензина, запахи железа и махорки.

– «Юпаха» моя, – Роман, как ребёнок, прильнул к кожзаменительному чёрному сиденью щекой, поглаживая бак вороного цвета. – Перекрасил, – он гордо схватился за руль и выволок мотоцикл на улицу.

Мне стало невыносимо скучно.

– И что дальше? – уточнила, залезая на свой велик.

– Кататься поедем?

– Я? Со мной?

– Ну, блин, если каждый на своём, как ни крути педали, «Аист» твой не полетит, – Роман усмехнулся, засучил рукава и лихо вскочил на «коня». С чёрным «Юпитером» они слились воедино. Рома крутанул вниз ручку газа, байк затрещал, пыхнул сизым дымком и заурчал во всю мощь движка. Я схватила пачку писем, засунула под куртку, смело прыгнула сзади, обхватив его талию.

Ромка самоуверенно глянул через плечо, и мы ворвались в город, глотая жадно черемуховый июньский воздух. Если меня спросите, какой момент хотелось бы вернуть, не задумываясь скажу – этот. Я прижалась своим телом к нему, мы неслись над дорогой. Казалось, что пелерина облаков обнимала, а ветер отеческой рукой подталкивала нас. В любовь… Все девчонки, конечно, в 15 думают только об этом.

– В парк? – разорвал умиротворение голос Ромки. – Костёр разожжём?

– С сосисками?

– Будут тебе сосиски, заскочим в магазин. – Или одной большой сардельки хватит?

– Чего? – я не поняла шутки.

– Проехали.

Заскочили в магазин и в парке свернули на узкую тропинку с главной аллеи. Ромка сказал, что лучше подальше уйти от собачьего дерьма и чокнутых собачников. Мы затащили байк по кочкам в наиболее густую и малолюдную часть парка. Он поставил мотик к дереву, скинул куртку и расстелил на траве, развалившись на ветровке, вытянул ноги. Я почувствовала какой-тот необъяснимый мандраж. Чтоб унять дрожь в теле и не выдать беспокойство, принялась быстро собирать хворост, положив письма на куртку.

– О, да у нас тут розжиг есть, – Роман выхватил из пачки письмо и прочитал адрес отправителя: – Горнобадахш… чего? Бадахшанская Автономная область, Хорогский район. Это где вообще такое?

– В Таджикистане.

Ромка присвистнул.

– Начитанная. От нечего делать, наверное, письма почитываешь? Все любознательные – самые умные, даже Эйнштейн считал, что любопытство важнее интеллекта, – я бросила ветки на землю и выхватила письмо.

– Дурак ты и не лечишься! – во мне нарастало раздражение. И что я могла в нём разглядеть?

– Давай почитаем, ну любое, вытащи сама, никто ж не узнает, – Роман похлопал себя по коленке, словно подзывал домашнюю собачонку. Что-то стальное, злое блеснуло в его глазах. Я застыла в недоумении. Он прикалывается или ему действительно интересно знать чужие секреты, мысли, переживания, новости? Роман вырвал из пачки ещё письмо, с голубой маркой, и резко дёрнул за уголок. Я вскрикнула:

– Не смей!

– Ещё как посмею, – он с самодовольным видом вскрыл конверт, перевернул и потряс его. – Там деньги бывают, знаешь?

– Какой же ты мерзкий!

– Только сейчас это поняла? – он ухмыльнулся, а я подумала, до чего ж неприятна его надменная рожа.

Роман, с лицом выигравшего партию в покер, развернул сложенный вдвое тетрадный лист в клетку. Я побоялась делать резкие движения, не зная, чего ожидать от парня, ставшего незнакомцем пять минут. Из письма выпал потрепанный огрызок какого-то бланка. Ромка, изображая диктора радио, уже читал первые строки:

– «Добрый день, дорогие. Мы не знакомы, но связаны навсегда. Дочитайте до конца это письмо. Оно будет не очень понятно, за ошибки простите. Я живу давно в Германии. Уже думаю на немецком. Маму угнали, она беременной мной была. Угнали Gastarbeiter. Я тут родилась. Почему пишу вам все это? Мама не смогла здесь, в Германия, хоть и замуж вышла удачно за немецкого журналиста. После падения Стены мама уехала. Говорила, в Россия тянет, умру дома. Она из Шахт родом. Это под Ростов, что на река Дон. Не смущайтесь, что подробно пишу, вы поймёте, вас доверяю. В войну, я знаю, работала мама в немецкой столовой. Она не любила рассказывать. Мой отец был партизан против немецкой власти», – Роман прервал чтение, я боялась шевельнуть губами. Боялась дышать. Понимала, что мы совершаем подлость. И не хотела в этом участвовать.

– Ну и дураки они, что сопротивлялись, щас бы жили все в Германии, как люди, – бросил парень, имя которого, по мне, так было одно – предатель.

Я прошипела змеей:

– Отдай письмо, слышишь, – мои кулаки сжались, я схватила хворостину и замахнулась.

– Вы все, совковые, такие, у вас вместо мозгов речь XXII съезда правительства. Я закончу институт, и отец меня заберёт к себе, буду при посольстве. За бугор надо валить.

– Такие, как ты, не могут быть в посольстве. Посол представляет лицо страны. А ты первый в войну полицаем бы стал! За таких как ты, предателей, наши дедушки умирали. Ты ничтожный человечек.

– А мой не умирал. Мой прекрасно на брони жил, при институте, всякие зернышки и семена редкие перекладывал. Запасы ценные Союза.

– Ты ничегошеньки не знаешь, он не перекладывал, а спасал. Да и тратить время, рассказывать— себя не уважать.

– Скучно с тобой, я думал – оторвемся! Ты такая бойкая. Секси. Акела промахнулся, – он встал с куртки и отряхнул её. – В следующей жизни встретимся. Надо было лучше подружку твою позвать.

– Катись колбаской, – крикнула вслед, едва сдерживая слёзы.

Роман схватил мотоцикл и, сплюнув, попёр его к дороге. Будто я была терновником, обогнул меня за метр, боясь, что вцеплюсь намертво колючками. Я подобрала с плюшевой кочки, покрытой мхом, чужие письма и, всхлипывая, побрела к стадиону.

Наблюдая со зрительской скамьи за легкоатлетами, бегающими монотонно по кругу, я немного успокоилась. Навязчивой мухой жужжала мысль. Если дочитаю письмо, смогу ли себя уважать? Я развернула клетчатый лист и вгляделась в старый потрёпанный бланк. Выпавший мне в ладонь желтоватый клочок больше напоминал древнюю накладную на пергаментной бумаге. Вгляделась в мелко пропечатанные буквы на иностранном языке, перевернула – на оборотной стороне корявым почерком жирным чёрным карандашом выведены строчки. Удивительно, что их можно разобрать, было понятно, что обрывок бумаги очень старый.

Глаза непроизвольно побежали по тексту. «Липа. Не увидимся ужо. Эту записку отдал женщине с кухни. Не кори её почём свет, ей детей сберечь надо, мужа ейного скинули в шахту. У неё дети. Ходила она туда. Водопад крови замершей, говорит, и децские шапочки по шурфу. Завтра и меня на Красина. Липа, если смогу, хоть одного фрица да утащу в ад. Береги детей, матушку. Прощевайте. Крепко обними всех. Навеки твой Остап».

Боль, словно паяльником, выжгла шрам на сердце. Снаряд страха взорвался внутри и сдетонировал, обдав холодом. И ошметками прошлого. Мне казалось в тот момент, что не узнать историю до конца я не могу. Своеобразная дань памяти.

«Мама никогда не говорила, что случилась с отцом. Да и я даже фотографии его не видела. Пишу и плачу. Вырастил меня немец, чужой человек. Мама вернулась в Россия, поселили её в коммуналка, комната в большом доме. Никого родных не осталось. На фабрике работала. Но не оправилась, дома хуже ей стало. Säufer становилась. И на письма не отвечала. Сошлась там с одноногим инвалидом, у того был дом. Пили водка вместе. Вместе и сгорели. Уцелевшие вещи отдали администрация. В железной коробке среди документы нашла эта записка. Важная записка. Не отдала она, значит. Или не нашла. Я хочу исправить. Это мой долг. Муж мой человек со связями. Запросы делали. Много запросов. Архивы. Узнали, что Липа в Змиевской балке с дочка, могила общая. Сочувствую страшно. Читала. Сколько людей невинных там все находят и находят в земле. Но был сын у той Липы. Он парнишка сбежал на фронт. Из архив нашли его. Жив был. Последний адрес этот. Знаем, что дали ему квартиру ваше государство недавно. Так и нашли. Так и породнились. Жду ответа. Не знаю, есть ли у Михаила Колософ, того парнишка, дети, внуки, очень надеюсь, что письмо получит те руки. Буду ждать гости. Родные мои люди. Простите за маму».

Я неслась на ту улицу, в тот самый дом, не разбирая дороги. Мне было всё равно, что скажут, подумают, увидев надорванный конверт. Дверь открыла девушка в чёрном. Бесцветное лицо, впалые щеки:

– Вы на поминки?

– Нет. А Михаил Колосов здесь живёт? – запыхавшись, выпалила вопрос.

– Жил. Умер. Позавчера. Инфаркт, – девушка закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

– Это вам, – протянула конверт.

Незнакомка быстро открыла конверт, развернула листок и сначала бегло пробежала глазами письмо из далёкой Германии. Затем вдумчиво, вытирая и размазывая слезы по лицу ладонью, прочла ещё раз огрызок бланка и послание из прошлого.

– Прошлому закон не писан, оно тебя найдёт, кого-то осудит, кого-то вернёт. Правда же? Уже и не знаю, где я слышала эту фразу. Спасибо, что вернула нам деда. А так, может, и не вскрыли бы письмо. Нам сейчас не до этого.

Девушка крепко обняла меня. Казалось тогда, что я тоже породнилась с этой семьёй. Позже я прочла всё, что нашла в библиотеке, о Шахтинской трагедии. Запомнила книгу Валентина Ющенко «Вечный огонь» о жертвах, навеки оставшихся в адском колодце – заброшенном шурфе. Так узнала о беспримерном подвиге перед казнью на заброшенной шахте Красина: девушка, красноармеец и партизан смогли утащить с собой в шурф перед смертью по фашисту. Хочется верить, что один из геров— наш Колосов, вернувшийся домой.

Проклятое платье

Моя первая официальная работа была курьер суда. В семнадцать лет. Труд адский. Но мой рассказ не о том, как я тащила порой по тридцать томов одного уголовного дела на ознакомление в места не столь отдалённые, на свидания к сидельцам. Этот рассказ о платье. Я достала его по большому блату через закордонных знакомых, да не из ситца, а из шёлковой струящейся черной ткани с орнаментом из белых лилий. В первый рабочий день я и подумать не могла, чем занимается курьер с красной корочкой от Министерства Юстиции. Я гордая лань, 80-49-80 несу себя по центру города. Чувствовала затылком и корнями волос, как мужики сворачивают головы. Подол платья манит, то вспорхнет как бабочка и развивается на ветру, и снова скроет мои стройные ножки. Это было первое платье с длинным разрезом, взрослое. Неожиданно небо скрылось за густыми ватными зловещими тучами, хлынул ливень. Беспросветной колючей стеной водопада Виктория. По асфальту мгновенно вышли из берегов стремительные реки воды. Зонт как у истинной петербурженки успешно валялся дома, мы привыкли мокнуть. Я рванула стремглав ближе к домам в переулке, в поисках любого подобия навеса. При рывке хлястик босоножки треснул, и сказал мне "прощай". Неожиданно в одном из домов на 2-й Советской открылась дверь. Я впорхнула на второй этаж, подальше от зловонного подвала, пахшего революцией и плесенью. Огромное окно старого дома открывало панораму исторического центра, я выжимала подол платья и тряслась как мокрый воробей. Дверь внизу хлопнула, отозвавшись в ушах эхом. Еле слышные шаги приближались. Подростковое воображение не так остро чувствует опасность, весь мир вокруг – это «all we need is love». Наверное, так бесшумно передвигаться умеют монахи из Шао-Линь: я не видела мужчины. Не успела сориентироваться, как кобра в броске что-то метнулось в мою сторону со спины. Жёсткая мозолистая шероховатая ладонь зажала рот: