Он стоял уверенно и разглядывал эту хреновину издалека. Он видел её миллион раз, но всё равно стоял и смотрел. Это сложно объяснить, но моё чутьё настолько задребезжало и стало греть меня под яйцами и в груди, что я даже не знал, что делать, а просто наблюдал за происходящим. Наверно, он слишком резко встал из-за стола.

– Можно, а какую хочешь? Поновее?

– Ну да.

Мы говорили.

– Так что? Давайте поменяем? – сказала М.

– М, ну ты же понимаешь, что всё нужно обсудить.

– Что обсудить? Что обсудить…? – она назвала его имя.

– Когда ты говоришь: давайТЕ поменяЕМ, мой аналитический мозг бьёт тревогу и прекрасно осознаёт, куда ты хочешь нас завести.

– Куда?

– Куда-куда. Ты хочешь, чтобы мы тоже скинулись на ТВОЮ карту.

– Вообще-то, на карту для НАШЕГО кабинета.

– А-а, ну всё понятно. Нет, М, не прохляет.

– А вы что, не хотите новую карту?

– Тебе новую карту? Нет.

– Да хватит уже.

– Ну да.

– Даня, а ты?

– Я даже не знаю.

Мы посидели в тишине. Парень зашуршал.

– А куда эту денем?

– Да куда хотите.

– Почему она тебе не нравится? – спросил я.

– Да это карта старого образца, уже всё давно поменялось.

Никто из нас так до конца и не понял причину, почему М говорила, что карта старая. Кажется, она имела в виду, что округ поменялся и стал меньше, короче ни хрена причина не была понятна. Более того, недавно я набрал ей и спросил почему ей не нравилась карта, она не смогла вспомнить. Короче говоря, М, нашу любимую М, ту самую М, которая терпеть не могла перемены, смущало, что на здоровенной карте на полстены было больше информации чем…чем не понятно где.

– Отдашь её мне тогда? – сказал парень.

– Ну-у.

– Какого хера! Она мне тоже нравится, – заорал я.

Она мне нахер несдалась, но ситуация была следующая: ему чертовски хотелось эту карту, мне – кресло, а М – избавиться от карты, потому что она была в два раза больше чем было нужно.

– Я откажусь от карты, если ты отдашь мне кресло. Ну и конечно, по косарю мы скинемся М, на новую карту.

– Да-а, ладно, не надо… – сказала М.

М ЗАТКНИСЬ!!!

Он сидел и смотрел на меня, он прекрасно понимал, что я не отпущу его яйца.

– Как не надо?! Твоя же карта. Хочешь её за «так» отдать этому спекулянту? Да с него на воду не вытрясешь!

Он сидел и слегка-слегка ухмылялся, смотрел в свой монитор. Мы были в этот момент почти братьями, настолько понимали друг друга, настолько родные.

– Не слушай его, – крикнул он со своего стола. – Так значит с картой ты решила?

– Она мне не нужна.

– М, с-смотри, я расскажу тебе, что будет дальше, – я придвинулся к её лицу, напоминающему форму бокала для вина, – ближайшую неделю, или по крайне мере пока не получит своё, этот человек будет охрененно вежлив с тобой. Не покупайся, помни его жадную натуру. Это просто факт, не думай, что он всегда будет таким.

Они оба смеялись.

– А два косаря? – спросил он потом.

Я указал пальцем на его стол. Он кивнул.

– Нихера, – сказал я, – но М получит по косарю от нас.

Она едва удержалась, чтобы не сказать, что ей опять ничего не нужно. Она поняла, что лучше не мотать себе нервы с нашими закидонами. Мы были не идиоты, я же говорил, что нам повезло, и ещё мы прекрасно понимали закон замкнутого пространства. Как часто бывает, двигателем истории с мёртвой точки стала женщина, как всегда не понявшая, что она натворила, и как всегда выигравшая от этого меньше всех.

Несколько раз мы возвращались к этому разговору. Он хотел выкрутиться и частенько повторял «как-то это несправедливо» или «попахивает пиздежом», а я очень любил повторять.

– Да как же это может быть несправедливо?! Да я вымениваю на твоё кресло карту М!

И мы все смеялись. Терпение – важное дерьмо, но выжидание нужного момента могло тянуться на много дольше, а вот мы – нет. Я получу своё кресло, МОЁКРЕСЛО; М купит карту за свои деньги; а тот парень, довольный, свернёт старую карту, отнесёт домой, а его жена скажет, что он еблан и этому старью делать дома нечего. Через год я получу награду, а в Москве на нашем стенде поставят табличку с выгравированными цитатами из моего эссе «Почему я люблю свою работу». Ах да, ещё там есть моя роспись. Она такая красивая, потому что придумывал я её здесь, потому что у меня было просто уйма свободного времени. Но ни одному своему достижению я не радовался так, как этой вельветовой старой шлюхе, чёрной блядине. Потом я тоже поставил его сзади и изредка пересаживался, чтобы поспать на обеде. Я на вершине, друзья. Этим и удивительна работа в офисе. Она не даёт тебе зачахнуть, сдохнуть. Мы ставим себе маленькие цели, как правило, не наши, и ссымся от счастья, когда получаем похвалу, прям как в настоящей жизни. Ощущение, что работа – это игрушечная жизнь, как маленькая матрёшка в матрёшке, как жизнь в жизни. Вот мы её и обустраиваем. Встречали человека, который оттрахал лет десять на одном месте и не обустроил свой угол? Так что всё здесь приобретает намного больший смысл. Всё, кроме самой жизни.

Моя мама как-то сказала, что праздник – это искусственно созданное настроение. Чистая правда. Как-то мой начальник решил съебаться из этого гадюшника, и, как вы понимаете, тут же кормушки снова наполнились. Я к тому моменту своё уже отхватил, был состоявшимся сотрудником с шикарной утварью, где-то даже в хламе нижнего ящика валялся спёртый у кого-то шестигранный кубик с позами из Кама сутры. Это был уже мой пятый или шестой начальник отдела, они особо не подгорали на этой кухне. Приходили и съёбывали через год. Прикол был в том, что они никак не вбивали себе суть работы, как здесь нужно добиваться результатов, как всё функционирует, боялись признать, что всё держится на соплях, правда, подсохших, окрепших. Такая специфическая служба. Самая главная тема была в том, что весь двигатель рабочего процесса основывался на компьютерных программах, которые они напрочь отказывались осваивать, просто НЕТ, забивали хуй и командовали, налепляли, так сказать, собственные сопли на общую кучу. Сперва мы соглашались и исполняли, но потом всё больше вводили свою роль.

– Этого сделать нельзя. Программа такое не вычисляет, – говорили мы надменно и безжизненно.

– Как не вычисляет? А как нам такие цифры присылает головной?

– Так они их получают из администрации и накладывают свои.

– Хорошо, умник, что ты предлагаешь?

– Давайте сделаем так…

И прокатывало, почти всегда прокатывало, особенно у этих новых начальников, потому что программы с каждым годом становились всё мудрёнее и мудрее, наша работа делилась ровно на два, а зарплата нет. Так что никто не понимал всех нюансов этого дерьма, и вся магия строилась на том, что ты будто в курсах, будто знаешь, но объяснить не можешь. Вообще это потрясное чувство, скажу я вам, когда появляется новенький как струночка, надушенный, с помытой головой и инициативой начальник, и спрашивает про мою работу, а я в который раз треплюсь о её узкой направленности, важности, уже понимая, что ничего не выгорит. Отчаяние тоже бывает приятным, главное, не быть последним в очереди и попытаться убедить окружающих, что ты знаешь то, чего не знают они.

Зам поджал губу и покивал. Он ещё раз осмотрел мой стол, всё понял правильно, потом ушёл.

– Даня ты решил позлить его для нас напоследок?

– Я ничего не сделал.

– Ты понял о чём я.

Сортир на высоком этаже управления хранил в себе тайну. Я включил оба переключателя и устроился на унитаз. Выход из здания – думал я – самое оно. Надо прочувствовать, так, наверно, что-то начинается. «Не увидимся в понедельник!» или что там ещё говорят, правда, консьержкам внизу вообще поебать. Кто-то зашёл и наверно стал ссать в писсуар. Было слышно ширинку и вздохи. Вообще, служебный толчок мог охрененно много сказать о нашем рабочем, да и не только рабочем бытии. Нет-нет, он не был загажен, обблёван или изничтожен самыми мерзкими людьми этого мира, как например у Уэлша, он был более-менее чист, и я спокойно садился на его кружок голой жопой, а иногда даже забывал его опустить и проваливался вниз. Так что если не считать треснутую раковину и заляпанные, засохшие баночки у трубы, нормальный человек и не понял бы, в чём вся тема, да залётные и не понимали. Но когда наркоман бежит, чтобы ширнуться или опорожнить проколотый кишечник и натыкается на самый уебанский сортир в мире, тут как бы всё понятно, а когда ты сидишь ровно, никого не трогаешь, и тебе выключают свет в комнате без окон, тут ты понимаешь, что точно какое-то хуйцо затаилось. В писсуаре спустили воду и человек хлёстким ударом долбанул по выключателю. У меня свет тоже выключился. Безумие – это не когда парень с убитой женой кидается дерьмом в санитаров, безумие – это когда мир вокруг вроде нормальный, но мелочи в нём изо дня в день убеждают тебя в том, что это всё сон. Лампочка над толчком горела только в том случае, если горела вторая – та, что над писсуаром и раковиной, а не наоборот. Так было всегда. Тем самым, выключая свет над писсуаром, ты отключал его и в малюсенькой туалетной комнатке, и у всех наступала кромешная тьма.

– Све-е-ет!!! – заорал я.

Шаги прекратились. Тишина стояла секунды две. Обычно я молчал, когда кто-то упускал эту херню, но сейчас я уходил и решил, что пора бы уже и поорать.

– Ща-а-ас!!! – ответили мне.

Он вальяжно попятился обратно.

– Нормально нельзя сказать?! А-а?

Целую вечность этот ублюдок не трогал выключатель, потом нажал и недовольно ушёл. Излишняя обидчивость отличительная черта скучной жизни.

Помню, когда со мной это случилось в первый раз, я, и так на нервах, вообще не просёк чё творится. Неужели кто-то настолько туп, что может выключить свет в туалете, не проверив его? Просто выключить и всё. Что вообще происходит? Но потом это стало происходить чаще, и оказалось, что они просто выключали свет над писсуаром, просто после того, как сходили по своим делам. У руководителя и женщин были свои толчки и там не было проблем. В административном отделе отсиживались тётушка лет пятидесяти и та самая крашеная диваха. Понимаете, свет же работал, чё ты им скажешь? Но мы говорили. Расписывать было не очень-то приятно, но мы всё равно пробовали.

– Но свет же работает? Работает. Идите уже. По таким пустякам менять проводку, поднимать плитку никто не собирается. Нет на такие глупости ни денег, ни времени.

Трудно представить, сколько тысяч раз за 20 лет существования управления парни срали в кромешной тьме и с грязной жопой тихонько тянулись к выключателю или орудуя телефонным фонариком в зубах мотали на ладонь туалетную бумагу. Выключающие были не дураки, просто привыкли убирать за собой, это нормально. Так-то было понятно, единомоментная замена проводки представлялась напряжённой, но на долгосроке без неё это выглядело чистейшим идиотизмом, вынуждающим нас просто к нему привыкнуть, что мы и сделали. Ни один руководитель из трёх…или четырёх, что я застал, не знал об этой проблеме.

От этой ругани я напрягся, но потом второй вагон дерьма прошёл как по маслу. Впереди была целая жизнь. Для туалета покупали дешёвое мыло. На этикетке красовалась пчела и уродский цветок. Я привык, что какое-то уёбище вечно наливает воду в бутылку, когда мыла остаётся на дне. Он это делает, чтобы последняя порция не пропала, потому что остатки скапливаются на дне и не поднимаются по дозатору. Вот интересно, где-нибудь в Европе, где-нибудь в ПАРЫ-ЫЖЭ тоже такие умные? Не уверен, вряд ли кто-то хочет пшикать эту холодную, мутную дрянь себе на ладошки, особенно если хочет их помыть. Вот бутылка и стоит уже неделю, никто ею не пользуется. Обычно её выкидывали, когда кто-то без нормального мыла уже не выдерживал. Почему мы не выбрасывали сразу, я не знаю, наверное, тот, кто это сделал пусть и убирает, но он не собирался это делать, как и пользоваться холодной мыльной водой. Я отвинтил дозатор, вылил воду. Несколько капель попали на майку и прошлись по руке. Мерзость! Первый и последний раз я подтёр кому-то задницу и вышел в пустой коридор. В самом конце одна из дверей была приоткрыта, из неё пробивался дневной свет. Там стоял именно тот парень, который только что напевал в туалете. Видимо ему хотелось узнать кто именно на него наорал, чтобы лучше передать эту историю. Он увидел меня и дверь закрылась. Осталось немного.

Последнее, чего хотелось перед уходом – это попрощаться с коротышкой-подругой и сдать пропускную карточку. Только я хотел приложить карточку к двери, как та сама открылась. Наверное, меня ждали. Она хорошая девочка и ненавидела это место также, как и я. Клялась, что тоже свалит от сюда в сентябре, может чуть позже, чтобы не потерять полагающиеся ей премии. Но она никуда не денется и останется здесь на долгие годы, останется здесь навсегда. Она очень низенькая, и уже сгорбилась. Когда обняла на прощание, никак не хотела отпускать. Я предпринял попытку освободиться, но она всё ещё крепко держала меня. Это было уже неприлично долго. Из кабинета в кабинет прошлась одна, она и не пыталась скрыть, что пялится. Бляяя, вот в этом и проблема, я знал всё, всё, что будет происходить дальше, я знал, что будет через 4 минуты, я знал, что будет через час, что будет без пятнадцати шесть, я даже знал, что будет со мной через 20 лет. Не было ни одной ситуации, способной застать меня врасплох. НИ ОДНОЙ. Через доли секунды я уже понимал, что нужно делать, и мой мозг при этом напрягался на процентов пять, от тех пяти, которые вообще способны работать в этой коробке из костей. Мне и не нужно было столько кислорода, столько еды, столько счастья, столько интернета.

– Ну всё-всё. Ты помнишь?

– Что? – спросила она отойдя.

– Сентябрь, или максимум январь. Ты обещала, – я оттопырил мизинчик.

– Постараюсь.

– Может пообещаешь уже?

– Отстань, – она ухватила мой палец, – обещаю постараться.

Кабинет «административщиков» был недалеко, так что когда я заходил, она всё ещё смотрела мне вслед.

– Ну, всё, – сказал я им, – карточку сдаю и рыбку отсюда.

Они посмотрели.

– Какую рыбку? Что за рыбка?

– Карточку сдам и СИБАСА отсюда, на все четыре стороны, – улыбнулся я.

– А-а-а-а, СИБАТСЯ – значит. Это хорошо, что ты юморишь, так и в комики заделаешься. Кстати, куда ты?

– У меня, кстати, друзья комики, на открытых микрофонах выступают. А я в рекламу наверно.

– М-м.

У того, что сидел поближе было две чашки. Та, что пустая, с позолоченным ободком по горлышку, годов 80-тых, внутри обдата толстенным чайным налётом. Лишь пошкрябанности ложкой мешали её беспросветной тьме. Про такие чашки говорят, что чайного пакетика им и не надо, просто заливаешь кипяток, и со стенок заварка сама наберётся. Такого добра здесь навалом.

Я поднял карточку.

– Кому?

– На край стола положи.

– Подписывать надо чё-то, нет?

– Нет. А она у тебя как новая.

– Недавно взял.

– Мог и не брать уже, ха-ха, ну давай.

Я попрощался и вышел. Когда закрылась дверь, я понял, что карточка нужна, чтобы пройти через турникет, но просить их кислые ёбла поднять жопы было невыносимо, особенно терпеть ту доли секунду, когда он будет искать вариант, чтобы не подниматься. Приблизившись к турникету, я решил в последний раз просмотреть наш Федеральный закон, он весь в зеркальной позолоте. Как и раньше я ни хрена не понял – большее, что меня интересовало – это моё отражение между букв. Холл делил турникет – такой хромированный заборчик из двух горизонтальных хреновин. Я ловко пропихнулся между ними и вызвал лифт. На серверах я здесь числился ещё с утра, поэтому формально, не выйдя по карте, останусь протирать здесь штаны до следующего обновления системы.

Спустился по лестнице и прошёл последний турникет. Там светит Солнце. Когда я выходил, я толкнул дверь, и солнечный свет обдал все мои чресла и эти драные, блестяще, ебучие туфли, которые мне больше никогда не придётся натягивать на ноги. Нахуй туфли, галстуки, пиджаки! Тот парень, что умер в автобусе на Аляске со мной бы согласился. Мимо по улице проковыляла трёхногая дворняга.

Дорога была свободной, естественно. Когда позвонила мама, я как раз проезжал то место, где в 90-тых мужик тормознул набитую взрывчаткой машину и базарил с военным репортёром.

– Привет мам.

– Где ты?

– В центре, где инженер на жигулёнке с бомбой…

– Заедь ко мне.

– Но я сейчас…

Она положила трубку. Переулки ждали меня. Через спуск было добраться проще, и я завернул на него. Света здесь маловато, потому что постройки высокие, но реку всё равно было видно. Машины не ехали, зато по сторонам были припаркованы битком. Так продолжалось метров 50, пока я не увидел двух девушек. Они катили на самокатах прямо посередине. Они виляли зигзагами и не торопились сворачивать, а я не торопился их догонять. Сзади никого не было, так что это было допустимо. Они виляли туда-сюда, у одной были бежевые штаны. Это было самое начало, когда самокаты стали «иметь» велосипеды во все дыхательные и питательные. Мои друзья в велопрокате это знали, но закупаться вдогонку к ассортименту ещё и десятком самокатов себе позволить не могли. Но всё-таки это было естественно, что всё сойдёт к девчонкам на самокатах с моторчиком, все мы их видели.

Когда выруливал задом к калитке, я увидел у вторых ворот новый Nissan моего дядьки. Лай нашего шпица уже тут. Я нажал на домофон и открыл калитку своим ключом. Тут же была моя сестрица, она якобы что-то делала на улице, но на самом деле просто скрывалась от эпицентра проблем. Хорошо седая, хоть и скрывает это, всего на 6 лет старше меня.

– Оставь надежду всяк сюда входящий – улыбнулась она.

– Дом, милый дом.

Мы обнялись, но она знала, что я знаю, что именно она растрезвонила о моём увольнении. Она всегда хотела быть любимицей. Обычно мамина собака начинает кружиться и писаться от счастья, но в этот раз она просекла, что дело неладно, и просто топала лапами и что есть мочи улыбалась.

– Ути моя мохнатушка, клясавица, как я по тебе соскучился, а ня-ня-ня-красавица, а-ня-ня-ня-красавица.

Ей стало повеселее, и мне тоже.

Мама встретила меня у входа. Она любит всю эту театральную херню, и выпятила нижнюю челюсть, что лишало её привычной красоты где-то на процентов 40.

– Пойдём, – больше она ничего не сказала.

Зал, стол, два дивана, два кресла, шкаф со стеклом. Три огромные фотографии висят на стене, со свадеб брата, сестры и меня. Мама и папа есть на всех. Мама такая же как на фотографиях – красивая, если, конечно, не считать эту проклятую выпяченную челюсть, а вот отца уже нет. Вместо него здесь торчал мой дядя. Мы сели. Молчали секунды три. Собака в комнату не зашла.

– Не хватает, – заплакала мама, – не хватает мне сил. Хь-хь отец справлялся, а…а я не могу. Не могу! Хь-хь. Мальчик, мой мальчик, талантливый, способный мальчик. Куда…когда был тот момент, когда ты стал катиться вниз? Я не заметила его. Не заметила…

Дядька смотрел в пол, будто на похоронах, а она продолжала.

– Что мне говорить…м-м? Ч-Т-О ТЫ предложишь мне говорить остальным? У меня все спрашивают: «Что произошло?», «Что там с Данилой?», «нужна-ли помощь?». А я не знаю, как отвечать, я сама не знаю что с Данилой!

– Мам да просто…

– Замолчи-замолчи! Замолчи я сказала!

– Прости-прости, я думал ты спрашиваешь.

На самом деле у неё никто ничего не спрашивал, они узнали об этом только сегодня, легко догадаться от кого.

– Когда ты уволился?

– Я, неделю назад.

– Господи! И ты молчал! А Маша что?

– Ничего.

Маша не знала.

Сперва я молчал и терпел, потом мы стали ругаться и в конце концов всё перевернулось вверх дном.

– Не ори на мать! – рычал мой дядька

Я городил своё, словно его и не слышу, но я всё слышал.