Я теперь понял, почему девчонки таскали своих запелёнатых кукол на руках. Первое время Данька часто плакал, особенно по ночам. Я отвязывал сетку от спинки бабушкиной кровати и садился рядом. Клал на колени подушку, подтаскивал Даньку к себе и легонько покачивал ногами. Данька смешно причмокивал, крепко засасывая пустышку во рту, и затихал…
К осени мне купили школьную форму и портфель. Новенькие тетради и прописи, альбом и краски, ручки и карандаши, которые помещались в деревянный пенал…
Письменным столом по-прежнему владели стопки Данькиных пеленок. Поэтому я пристроился на облупившемся подоконнике. Слева сложил бабушкины книги с моими «закорючками», а справа появились мои три первых учебника. Посередине я поставил настольную лампу. Ночью я ее включал, просыпаясь от Данькиного крика. Она горела за шторами, мягко рассеивая свет на четверть комнаты, как раз до конца бабушкиной кровати.
Утром я бегал на молочную кухню за кефиром и молоком для Даньки, потом мчался в школу. В обед меня встречала вечно недовольная и растрепанная мать, ставила передо мною тарелку супа, а затем выпроваживала с коляской на улицу.
Девчонки со двора мне завидовали. Живая кукла была только у меня. Чего только они мне не предлагали за право катать Даньку и время от времени вытаскивать его из коляски, чтобы поправить кружевной уголок или просто умиляться над тем, как он морщит нос или распахивает свои большие светлые глазищи. Я в это время спокойно играл с мальчишками.
Когда я возвращался домой, на кухне уже восседал отец, пришедший с работы, а на столе неизменно занимала свое место бутылка и два стакана. Мы с Данькой получали порцию двухминутного внимания и торопились к себе в маленькую комнатку, поскольку к тому времени, как бутылка опустеет, на кухне либо начинались скандалы, либо слышался громкий и неприятный смех, или отцовская ругань всего белого света, а особенно его мастера на заводе, а также выяснения о том, куда мать транжирит деньги, обвинения в нищете и какой-то неправильной жизни.
Я дожидался, пока голоса на кухне не утихнут, либо не переместятся в комнату родителей, и шел на кухню. С неубранного стола я хватал то, что было недоедено, брал из холодильника две оставшиеся бутылочки молока, которые согревал под струей горячей воды, и мы с Данькой ужинали. Какое-то время я боялся Данькиного крика: если родители его слышали, то им ничего не стоило завалиться в мою комнату, надавать мне оплеух, наорать и еще попытаться взять Даньку на руки, который быстро прибавлял в весе. Я со страхом смотрел, как бы пьяный отец, еле державшийся ногах, не уронил Даньку.
Но уже к зиме Данька быстро вошел в режим, и его плач сошел на нет. После «нашего ужина» я делал уроки под нечленораздельное умиротворенное бормотание. Для Даньки было главной задачей распеленаться, чтобы играть со своими маленькими ручками, смешно задирать ноги и далеко выплевывать пустышку. Когда он засыпал, я привязывал сетку к бабушкиной кровати, и шел в ванную стирать пеленки. Затем я развешивал их на батарею в нашей комнате, а утром складывал в стопку на письменный стол. Потом догадался убирать их в шкаф, освободив свое любимое место. Лампу я вновь поставил на стол, перенес и книги на место. Бабушку я больше не ждал и не тосковал по ней. Мне было некогда, но, все-таки, стало спокойнее, когда комната приняла прежний вид, как и при бабушке. Не считая сетки на ее кровати и тихого сопения маленького человечка.
Учился я с каким-то трепетом. Ловил каждое слово учительницы и старательно выполнял все задания. Она чем-то напоминала мне мою бабушку. Чуть полная, седые волосы аккуратно собраны в большой пучок, ласковая, и никогда не кричит. И очень понятно все объясняет, точно занятную историю рассказывает. Да так интересно, и каждый день что-то новое. А за школьным обедом за всеми приглядывает, кому-то разрешит не есть второе взамен более большой порции супа, кому-то второй стакан компота принесет, кому-то хлеб подложит, кому-то – добавки. И никогда не торопит нас. Наш класс самый последний выходил из столовой, и непременно после был урок чтения. Мы, сытые и умиротворенные пол-урока слушали рассказы и повести, а потом одним каверзным вопросом учительница «заводила» нас на спор или обсуждение. Весело было узнавать, что произведение одно, а каждый понимает его смысл по-своему, и это его право в силу обстоятельств, воспитания, мировоззрения, характера. Это было для меня небольшим удивительным открытием.
И я очень любил, когда учительница бывала довольна моим ответом.
Этот хрупкий, но относительно стабильный мир длился не так долго. После он стал хуже и лучше одновременно. Я перешел в пятый класс. К Надежде Ивановне.
Девчонки во дворе по-прежнему возились с Данькой, качали его на качелях, таскали ему сладости и ходили с ним в сквер, где гуляли другие малыши. Там происходило Данькино воспитание строгими детскими голосами: «К качелям не подходи с земли не подбирай, цветы не рви, быстро не бегай». Данька был в меру послушным. Ни дать, ни взять – живая игрушка для девчонок, которые без устали играли в дочки-матери. Он, как собачонка, был предан девочкам. Думаю, причиной тому было, что они часто из дома выносили ему то булочку, то котлету, то наперегонки мчались за водой, когда Данька просил пить.
С мальчишками дело обстояло хуже: они стали подсмеиваться и подтрунивать надо мной. За мой вечно неприбранный внешний вид, за мою отличную учебу и за сопливого Даньку. Сначала за спиной, а потом и в глаза. Мне пришлось самоутверждаться в первом обществе, которое стало отворачиваться от меня. В ход шли все способы: кулаки, насмешки, соревнования в дурацких занятиях: кто обтрясет грушу в чужом саду, кто у пьяного вытащит сигареты, кто у первоклассников отнимет копейки, предназначенные для завтрака, кто подожжет собранную листву в отместку дворнику, кто хулиганскими словами испишет стены, кто украдет классный журнал, или, подбрасывая монеты на ладони, рискнет пройти мимо старшеклассников, которые собирались вечерами то за школой, то в сквере. Миллионы бессмысленных и подчас жестоких занятий изобретались мальчишками с поразительной скоростью и возрастали в своей извращенности.
Я не понимал, почему и зачем пацаны становятся такими. С драками дело у меня обстояло блестяще: когда дети расходились по домам, я брал Даньку и мы шли на школьный стадион. Там я подтягивался на перекладинах до одури и выполнял упражнения, сначала те, что показывали нам на физкультуре, а потом и сам усложнял себе программу так, чтобы немела от боли каждая мышца. Я приобретал необходимую для самозащиты и уважения силу. Во всех остальных делах, которые были мне не по сердцу, мне пришлось не только участвовать, но и брать верх над ребятами, быть изощреннее и жестче их.
С отличной учебой тоже пришлось попрощаться. Вернее, я ее тщательно скрывал долгими вечерами в маленькой комнатке за письменным столом. А в школе я хватал двойку за двойкой, прогуливал уроки, дерзил учителям, демонстративно пытался курить в туалете, и делал все возможное, чтобы не терять своего места в беспощадном мальчишеском мире.
Своего я добился. Я стал лидером. За призрачное уважение среди пацанов, в собственной душе я получил ненависть к самому себе.
Снова комнатка запиралась нами на большой бабушкин ключ. Родителям до нас с Данькой не было никакого дела, как, впрочем, и нам до них. В детский сад они его так и не оформили. Пока я был в школе, Данька сидел в комнатке у окошка, облокотившись на подоконник, и ждал меня. Он не выходил даже в туалет, чтобы не нарваться на пьяную мать или отца. Данька не знал, что эти люди имеют к нему какое-то отношение. Редкими стали и дни, когда обнаруживалась еда в холодильнике или недоеденная закуска на кухне. Вещи для Даньки чаще отдавали жалеющие меня соседи, а я ходил и вовсе, как нищий. Идя со школы, я еще со двора замечал Даньку в окне. Данька расплывался в улыбке, прыгал от радости на стуле и махал мне обеими руками.
Нехитрую еду я стал добывать, отбирая деньги у младшеклассников. Позже просто стоял около школы, прислонившись к столбу и смачно сплевывая. Мне хватало взгляда, что те, кто мне был нужен, подходили и ссыпали свою мелочь. Вещи я приноровился воровать с бельевых веревок, которые висели в каждом дворе. Брал я только самое необходимое. Себе и Даньке. Чтобы уж совсем не ходить в лохмотьях. Ворованные вещи мы с Данькой берегли, старались не пачкать на улице, а дома вешали в шкаф. Теплые вещи себе я не брезговал красть в школьной раздевалке, благо в универмаг привозили большие партии одного и того же товара и треть школы ходила в одинаковой одежде. Девчонки со двора свою выросшую «куклу» не бросили с возрастом. И, когда у них в школе начались уроки домоводства, я вздохнул с облегчением: Даньке навязали носков, варежек, нашили штанов и кривых рубашек. Он рассекал по двору, как модель, а девчонки с упоением старались перещеголять друг друга и одеть Даньку в вещи собственного производства. На Даньке же испытывались и кулинарные шедевры.
Поздние вечера стали мне отдушиной. Я придвигал к столу бабушкин стул и занимался. И теперь уже Данька подтаскивал некогда мою табуретку и усаживался рядом. Он заглядывал мне в глаза и смирно держал в своих маленьких ручонках карандаш, ручку, линейку, циркуль и ластик. Он с важным видом подавал мне то, что требуется, а потом опять забирал в кулачонки.
В библиотеку я ходил тайком на другой конец города, тщательно проверяя, чтобы никто из пацанов меня не увидел за таким непристойным делом. Своего царского места у малолетней шпаны я не был готов терять. И спрятав пару-тройку книг за пазуху, я мчался домой.
Занимался я вполголоса, читая, рассуждая, приговаривая, чтобы Даньке было не так скучно. Данька глядел то в учебник, то в тетрадь, то на меня и слушал. Ни слова не произносил, пока я не откладывал все в сторону. Бывало, это длилось и три-четыре часа, уж очень меня манили бабушкины книги. Время «когда я начну понимать» постепенно, но неумолимо приближалось.
Хотя и было трудно. Иной раз я неделю не мог понять несколько страниц из книги по какой-либо теме, и приходилось начинать снова и снова, пока не наступало прозрение. Над молярной массой вещества я бился рекордное количество времени – три недели, а все потому, что оказались вырваны две страницы с самым началом введения и определения самого понятия моль. Когда я уже совсем отчаялся, то внезапно увидел номера страниц: пятьдесят четвертая и пятьдесят девятая. Я вскочил, схватил Даньку и закружил его по комнате, щекоча ему бока. Оказывается, недостающих страниц не было заметно, потому что двойной листок являлся серединой одной из прошивок.
«Вот начнешь понимать, тут и откроется тебе удивительный мир», – говорила когда-то бабушка. И я понял, почему на краю письменного стола в вазочке всегда лежали очень твердые пряники. Данька, забывшись, начинал грызть колпачок ручки или карандаш. Очевидно, что я в его возрасте делал тоже самое, поэтому для этой цели бабушка и ставила дубовые пряники.
Я очень любил Даньку. Он был единственным, перед кем мне не приходилось притворяться. С ним я больше был не одинок, и благодаря ему у меня находилась масса дел, правда, не всегда законных, появилась и глобальная цель: вырасти и уехать с Данькой в другой город, выучиться и работать, чтобы навсегда вычеркнуть хулиганское прошлое и двух пьяных людей за стеной.
Я смотрел на Даньку, и внутри меня возникало щемящее чувство, смешанное из жалости, гордости, обиды, умиления, нежности и чего-то такого родного, без чего невозможно жить: без этого сопящего по ночам носа; без распахнутых глаз, заглядывающих на меня с предельным вниманием; без этого кулачка, который сжимает ручку с карандашом и ждет, когда мне что-нибудь понадобится, чтобы с готовностью распахнуться; без этого безграничного терпения, когда Данька с утра присаживается к облупившемуся подоконнику и смирно сидит там ровно до того момента, пока не увидит меня, сколько бы часов не прошло.
Пока родители Марины были на кухне, я собирал постель с пола. Марина мазала лицо кремом, сидя на диване. Я прикрыл дверь и подскочил к ней, упав на колени:
– Мариш, чего хочешь, проси, только пусть я не буду есть их еду. Сделай что-нибудь.
Марина задумалась: зимнее пальто было куплено, и пока ей в голову ничего не приходило. Две сумочки были новые. Платья лучше брать при завозе. Туфлей новых тоже еще не привезли в универмаг. Она тяжело вздохнула, нетерпеливо поглядывая на дверь. В любую минуту нас могли позвать на завтрак, и тогда я уже вряд ли сделаю ей такое заманчивое предложение, а буду справляться с проблемой собственными силами.
– Цветной телевизор! – выпалила она, с трудом придумав цену завтрака.
– Хорошо, – согласился я, без особого удовольствия вообразив свое будущее: телевизор, ненужная свадьба, ковер, тахта, сервант, сервиз, снова новое пальто…
«Хоть не трюмо», – утешил я себя.
– Когда?
– За пальто твое расплатимся и посмотрим.
– Так не пойдет, – помотала она головой. – Говори конкретную дату.
– Я не могу точно сказать, – возмутился я. – Но я его буду в самую первую очередь иметь ввиду.
Марина обиженно оттолкнула меня и ушла на кухню.
В окно стукнул камешек. Потом еще один. Стук о стекло резанул болью в душе. Как ни прячь воспоминания, как ни забывай их, как ни думай о них – нет-нет, да и полоснут они тенью острее кинжала. Я метнулся на балкон. Под деревом я с трудом разглядел Эмиля, и он, заметив меня, призывно махнул.
– Что? – направляясь к нему, закурил я, чтобы Марина опять не спрашивала, почему от меня не пахнет табаком.
– К фотографу пойдем? – спросил Эмиль.
– Я не могу, – разочарованно сплюнул я. – Ее родители приехали и рассчитывают, что я целый день проведу с ними.
– Жаль, – огорчился Эмиль.
О проекте
О подписке