Цитаты из книги «Яблоко от яблони»

Как только они с Сокуровым встретились, Кирилл сразу стал рассказывать свое представление о роли, блистательно, как всегда. Сокуров слушал, потом жал руку, благодарил, а когда Кирилл Николаевич ушел, сказал: «Какая самоуверенная банальность». Мы оторопели. Позже, в съемках, я понял: при Сокурове не надо говорить. Монолог Кирилла был режиссерский. Сокуров с артистами работал интуитивно — тихо и проникновенно заборматывал их. Можно не задумываться над смыслом сказанного, важна сама завороженность, включенность в его бормочущую интонацию. И вдруг эти искрометные определения, бурлеск анализа, восторг слушателей. Черноземов волновался, он «бился за роль», предлагая свое понимание, а биться не надо было, и свое понимание было ни к чему — с Сокуровым не обсуждают, Сокуровым заслушиваются. Если бы Кирилл Николаевич сказал два слова: «Вы гений» — и больше не проронил ни звука, реакция, вероятно, была бы другой: «Какой тонкий, какой глубокий человек». Я это видел не раз.

В аэропорту пéкло, В. С. стоит с чемоданом, рядом товарищи. Другой город, другие люди — все легче. И тут кто-то окликает: «Виктор, тебя там человек в форме разыскивает». Сердце защемило: неужели и здесь, гады, покоя не дадут? А через площадь идет какой-то в фуражке, да еще арбуз волочет, падла… Это был его школьный друг, стал военным, уехал в Алма-Ату, увидел гастрольную афишу и пришел повидаться: «Витька, привет, старина!» И тогда Витя упал в обморок прямо на летном поле. Потому что, когда жмут, еще как-то держишься, обувь на одну ногу берешь, слова на сцене забываешь, но держишься. А вот когда отпустит резко, когда друг улыбается: «Привет, Витька!» — вот тогда и падаешь.

В начале марта я снял первую пробу — шаламовскую. В середине апреля вторую — по Стругацким. Слишком быстро снял и слишком поспешно сдал. — Ты уверен, что снял, как хотел? Смертельный вопрос. Еще три года я буду стараться его осмыслить. Были поставлены условия, сроки, в этих рамках я и действовал. Но, взбегая на последний этаж к Германам, я даже не задумался, мне в голову не пришло, что можно и нужно было по-другому.

Господа! У кого есть замечания, предложения, пожелания? Вот, например, вы, Олег! Неожиданно в ответ — молчание. — А вы, Наташа? — Я, Алексей Евгеньевич… — помычала и смолкла. — Игорь? Тишина. Боже мой, как банально — «разделяй и властвуй»! За всем их свирепым «мы» нет ни одного «я». Поглядывают друг на друга, в глазах вопрос — забыли, чего хотели, потеряли слова, сдулись. Я крепко окопался на их территории и веду прицельный огонь. А им-то каково в зрительном зале? Чужая земля, им здесь непривычно. — Итак, друзья, — вопросов нет, замечаний нет, пожеланий нет. Тогда давайте репетировать — прошу на сцену!

Вдохновленный этой встречей, дверь в театр я открыл пинком. Все дело в том, что ад не имеет пространства. Так называемые жизненные обстоятельства сужают круги, сжимаются у горла. И вот ты уже вертишься, как блоха на игле, — обстоятельства обставили — не дернешься. «Обстоятельства жизни», — наивно думал ты, ни фига подобного — обстоятельства смерти, а жизнь — это всегда простор, воздух, полет. Встретив Фоменко, я разом понял: эти обстоятельства — вранье! Вспомнил друзей, семью, вспомнил, что я здесь временно — что это только мгновение моей жизни. Ничьей другой — моей. И что страдать, как говорил отец, — пошло. И кого-то винить — пошло. Не надо быть пошляком. В любом стеснении, в любых чертовых обстоятельствах надо помнить, что твой мир несжимаем, что его невозможно украсть, он — твой. Главное, чтобы ты сам его не предал.

А Бергман — говно. Я посмотрел вчера по видео «Шепоты и крики» — говно Бергман. «Шепоты и крики» — гениальный фильм. Бергман так увидел женщину, с такой любовью… Впрочем, именно в любви все дело. — Что ж, по-вашему, и Брук — говно? — И Брук говно, и Стреллер говно, и Бергман твой говно, и ты — говно! — Худрук вышел из буфета, хлопнув дверью. Что ж, лучшего комплимента в своей жизни я не получал.

Режиссер — это человек, который рисует свою картину не красками, а ЛЮДЬМИ, — в этом вся прелесть и вся опасность, поскольку материал беспрерывно подвижен, в процесс включаются тысячи психологических изменений и сложностей, где каждый воздействует на каждого, где в любую минуту все может лопнуть и распасться…

Хорошая пьеса начинается там, где заканчивается плохая, — так с порога сказал Иван Владимирович, положил передо мной на стол свернутую в рулон пьесу и спросил: — Сколько здесь событий?

Люба, успокойтесь. Послушайте: в этой сцене вы хотите примирения. Как бы вы ни скандалили с партнером, ни корили его за измену и пьянство — вы хотите примирения, понимаете?

Через три дня он сделал очень неожиданное предложение, а я допустил ошибку, не позвонив отцу прежде, чем принял решение. Я бесконечно доверял Худруку, я был неопытен. Еще вспомнил, как Фоменко на первой читке «Рогоносца» в «Сатириконе» сказал: «Эту пьесу Кромелинка ставили всего дважды: Мейерхольд в Москве и один Худрук на Волге — перед обоими снимаю шляпу».