Цитаты из книги «Яблоко от яблони»

— Я снимаю только то, что вижу, закрыв глаза. Иначе — не могу и не хочу. В конце концов, есть дача в Комарово — продам ее, с голоду не помру, — не раз слышал я от Германа. Уже в Чехии, на втором месяце съемок, он узнал, что артист Ярмольник снимается бесплатно. Что он отказался от гонорара, решив не обременять студию своей высокой ставкой.

Только не надо под словом «типажи» подразумевать еврейские лица! Да, у евреев лица интересные, но я хочу видеть интересные нееврейские лица, а то какое же это средневековье — сплошь жиды, то есть без исключений. Такую установку для отбора типажей дал Герман. Но в результате с гуманитарной миссией на неведомую планету в Арканарское королевство братьев Стругацких высадились Леонид Ярмольник, Александр Орловский и Володя Рубанов — один другого краше. Румата-Ярмольник порубал в капусту оккупировавший страну Черный орден, устроил этим фашистам еврейский погром. А главный режиссер Омского ТЮЗа Владимир Рубанов и Александр Эльянович Орловский запоздали обуздать своего товарища и с мудрой грустью печально созерцали горы трупов. Вот и думай, чтó Герман имел в виду. На роль Руматы пробовались Константин Хабенский, Антон Адасинский, Аркадий Левин, Александр Лыков. Последнего Герман считал за француза и на него писал сценарий. Он помнил Лыкова по «Хрусталеву», вряд ли видел в «Ментах»3, но Саша пробовался первым, основным, на него шили костюмы и делали пробы грима. Других претендентов вообще не рассматривали. С ним перепробовали всех, кто требовал утверждения, сам Саша шел вне конкурса.

Вчера прощались с Давидом Исааковичем Карасиком, режиссером, педагогом, основателем телевизионного театра. Когда он поступал в институт, абитуриентам дали задание на подлинность существования в предлагаемых обстоятельствах: — Внимание, все гуляем по лесу! Барышни принялись собирать грибы-ягоды, молодые люди забирались на воображаемые деревья и смотрели в воображаемые дали с воображаемых верхушек. Вдруг преподаватель закричал: — Волк! Барышни завизжали, молодые люди попрятались, кто-то стал зарываться в землю, а субтильный в очках Давид Исаакович швырнул в преподавателя табуреткой, прицельно — чуть правее головы. Потом его спросили: — Зачем вы так… отреагировали? — Видите ли, — поправляя очки на носу, сказал Давид Исаакович, — в окружении под Смоленском на меня шло четыре немецких танка… а тут волк — неужели я испугаюсь и побегу? Он был ранен, рассказывал, как упал в траву и долго с удивлением смотрел на муравья, ползущего по стебельку, как в ту минуту его внимание приковала жизнь — такая хрупкая, такая прекрасная. Его фразу: «Ребята, вся система Станиславского сводится к трем словам: „Наиграй и оправдай“» — теперь повторяю студентам в Академии2.

Газеты и журналы по инерции жевали превосходные прилагательные «великий», «несравненный», «знаменитый», но эти определения были уже инструментами рекламы, зазывными криками, а не бескорыстным возвышающим поклонением. Ушли Товстоногов, Стржельчик, Лебедев, Борисов, Смоктуновский — из великого БДТ. Ушли Симонов, Толубеев, Меркурьев, Черкасов, Вивьен, Музиль — из великой Александринки. Оставив заглавное «К» на Театре Комедии, ушел Николай Акимов. Плеяда знаменитых педагогов пронеслась на выход мимо зашторенного парадного зеркала вестибюля ЛГИТМиКа, после чего институт переименовали в Академию театрального искусства. Ушли легендарные драматурги, завлиты, теоретики театра.

Мы сразу подружились. Илья Михалыч — мягкий, спокойный, большой, с низким голосом. Мы ходим в шалман у Мюзик-холла пить пиво, ездим к Илье на дачу в Репино, без конца говорим о кино и театре. Я рад его старшинству, меня-то Герман не взял на это смертельное место главного ассистента, и кто бы мог на него прийти? Илюша — лучший вариант: одного среза, одного круга, мы сработались. Он репетирует с типажами, а я кручусь с камерой на плече, учусь снимать: настоящая хорошая работа — смотреть на человека через объектив. — Илья Михалыч, — Герман прокашлялся, — ищите типажи с полными, а не с пустыми глазами, понимаешь?

Почему я не Герман, почему я не Герман, почему, почему, почему? — обреченно шепчет Сокуров, обводя печальным взглядом распаленные июльским солнцем приозерские скалы. Он снимает «Молох», фильм о Гитлере. После короткой экспедиции в Баварские Альпы, где с двумя артистами отбили заявочные планы, нужно под Приозерском снять основные сцены. А Карелия ну никак не похожа на сказочную горную Баварию. Герман просто не стал бы снимать, и ему оплатили бы долгосрочную экспедицию в Альпы, с Сокуровым — не так, и вот он бормочет печальную мантру, обращенную в никуда: «Почему, почему, почему…» — и оглядывает поросший мхом и крохотными болотными деревцами квадратный километр ландшафта, который нужно расчищать: срывать мох, вырубать деревца, срезать дерн, скрести корщетками камни, тереть их тряпками вручную, ждать, пока высохнут, а рабочих всего трое.

видимо, попадающие в душу слова доходят не сразу — слишком уж мощный заряд.

Сыграл, еще как. Через два дня привезли отснятый материал — много, по нескольким сценам, в том числе и со священником. Собрались в просмотровом зале. Вот Лена Руфанова — Ева Браун, одетая в чулок, у нее такой костюм «ню» — по парапету гуляет. Магда Геббельс — Леночка Спиридонова, брезгливо морщится пошлой шутке фюрера, Борман Гитлеру завтрак готовит… вдруг что такое — темный материал пошел: Кирилл Николаевич наклоняется к Леониду Мозговому, беззвучно шевелит губами — огромный, с колоссальной лепкой лица, с жалкими испуганными глазами, — бормочет и кланяется при каждой фразе. Текст под бормотание какой угодно подложить можно, что обвинение, что мольбу. Суть выявлена: перед Гитлером, перед этой сошкой зализанной, такая личность унижается — страшно. Но оператор переборщил в экспериментах с фильтрами, не рассчитал диафрагму, а еще это зеркало — как оно на чувствительность влияет, какие у него там фракции, — одним словом, брак. А Кирилл сыграл гениально! И тихий в охолонувшей тишине просмотрового зала вопрос к оператору: «Алексей, можно как-то вытянуть изображение?» — «Александр Николаевич, дело в том, что…» — «Алексей, можно как-то вытянуть изображение?» — «Думаю, что не получится…» — «Алексей, можно как-то вытянуть изображение?» — «Нет, нельзя, Александр Николаевич, вы же видите, вы же сами оператор — нельзя!» — «Алексей…» — «Да нельзя, я сказал же!» — «Не кричите, я не вам. Злобин, Лёша, поезжайте к Кириллу Николаевичу и просите, слышите, просите его пересняться. Видите — у нас материал в браке». — Ну что, поехал? — Нет, позвонил. Он отказался, сослался на самочувствие, сказал, что сердце болит и больше не может. Вот тогда позвали Анатолия Самойловича Шведерского, поставили роскошный рембрандтовский свет — и сняли без всяких зеркал и чулок.

Стою по пояс в воде и с замиранием сердца слежу за траекторией полета этих любопытных уток, видимо завороженных воплями Германа. — Смотри в камеру, Данька, не падай, держи рыбку, разверни ее на нас. Солдат, снимай штаны и ссы в залив! — Это была импровизация, но напуганный двухметровый баскетболист в костюме солдата тут же спустил штаны и дал струю. Солдат писает, мальчик смотрит, рыба глядит в камеру, на дальнем плане медленно пролетают утки — благостная тишина летнего средневекового утра. — Снято! Лёшка, вылезай. Потом он шутил: — Знаешь, одна утка подлетела и крякнула гневно: «Не ругай Злобина, он молодец!» — и улетела, насрав мне на плечо.

Эта старушка-«пересядьте», оказывается, знаменитый художник кино Белла Семеновна Маневич, вдова не менее знаменитого Исаака Каплана: «Старик Хоттабыч», «Шинель», «Дама с собачкой», «Плохой хороший человек», «Труффальдино из Бергамо», «Три толстяка», «Белое солнце пустыни», «Приключения принца Флоризеля», «Шерлок Холмс», «Старший сын», «Отпуск в сентябре», «Торпедоносцы» — их легендарные картины.