Цитаты из книги «Яблоко от яблони»

Можете побыстрее, а не как у Някрошюса, извините, он великий режиссер, но здесь другое, понимаете?

Кармалита, взглянув на меня, как Давид на еврейское войско, дрожащее перед Голиафом, резюмировала: — Лёша, совершенно бесполезно определять, кто из них лучше, кто хуже. Что-то не получилось у всех — не проросло еще, а в чем-то каждый взял верхнюю планку. Уровень выбирать не приходится, каждый — главный герой. И выбирать предстоит не артиста, а фильм, вот и выбирай: Лыков — приключенческий азартный фильм в духе «Трех мушкетеров». Левин — сказка про прекрасного принца, ближе всего к Стругацким. Ярмольник — это об отчаявшемся и циничном человеке, это — страшное кино, без надежды. — Света, а мы не повторим «Хрусталева», если будет Ярмольник? — Нет, не повторим. — А сама ты, котинька, за кого? Он слегка улыбнулся, но взгляд напрягся, как крючок, наживку которого тронула рыба: — Ну и?.. — Я, Лёша, за тебя — тебе решать. — Вот ведь хитрая гуцулка…

Левин и Лыков блистательно оправдывали ожидания. Ожидания зрителей — 90 % успеха картины. Ярмольник переворачивал все представления о герое, и он не был ни шутом, ни клоуном — Герман ошибся. Но он и хотел ошибиться. Думал неделю. Выбрал — Ярмольника. А я еще тогда на сборе ахнул — какая же Кармалита умная. И еще: оказывается, фамилия у нее — не итальянская.

Хорошая проба у Ярмольника, но Левин больше подходит. Сказывалось всё: личные симпатии (немаловажно — с этим артистом предстоит жить весь съемочный период), вкус, знание германовских установок, впечатление от повести и сценария. Ярмольника почти не называли: в общем представлении Румата был моложе, легче — не такой, совсем не такой. Так что звучали в основном две другие фамилии. Все помнили, что Ярмольника Герман вызвал «так», для разминки, и скандалы их тоже помнились, так что называть его было, в общем-то, бессмысленно. Прицкер сказал: «Ярмольник», никак не комментируя. Я сидел за Евгением Давидовичем и смотрел на Германа — полная неподвижность, застывшее лицо и остановившийся взгляд. Он висел, как батискаф, на такой глубине, что сверху — ни волн, ни пузырей. Так прислушиваются к неразличимо далекому, когда сквозь человека проходит время. — Ну? — Что ну? — Злобин, скажешь что-нибудь? — Что? Левин, пожалуй, Ярмольник… или Лыков. Кто-то прыснул в углу, а директор Марина Сергеевна посмотрела на меня с бухгалтерским негодованием: «За что этому Злобину полгода платят?» Герман, кажется, тоже не очень был доволен моим ответом и начал потихоньку сопеть: — Лёшка, меня любить — это не профессия, определи точнее — кто? — Левин, Лыков, Ярмольник… я не знаю!

В огромном кабинете Евгения Давидовича Прицкера собралась фактически вся группа: режиссеры, гримеры, костюмеры, художники, реквизиторы, администрация, все ассистенты… Как важны такие сборы в пиковые моменты жизни картины! Разрозненный по цехам коллектив начинает ощущать себя сплоченной командой. Герман потребовал высказаться каждого из присутствующих открыто и вслух по двум вопросам: 1. Кто наиболее сильно сыграл в пробах? 2. С кем бы вы хотели видеть этот фильм? Дальше — напряженный час просмотра; итоги полугодовой работы.

Из-за монитора выныривает Герман, идет, глядя в землю, и задумчиво шевелит ладонями, подходит к Ярмольнику. Группа замешкалась, не было команды «стоп», а Герман в кадре — съемка продолжается? Леонид Исаакович сидит у телеги, поднимает глаза на Германа. — Лёня, Лёнечка, что ты сейчас сыграл? — На всякий случай — всё, Алексей Юрьевич. — Молодец, Лёня, — Герман возвращается к монитору. — Лёша, «стоп»? — спрашивает Кармалита. — Стоп, стоп… — задумчиво шепчет Герман. Пробу снимали до вечера, без обеда и перерывов, но главное — он уже понял, про что эта сцена. Для Руматы долгожданная встреча с Будахом — не ответы на животрепещущие вопросы, а разочарование, потеря надежды, отчаяние. Здесь Герман увидел, как и почему через две сцены этот человек возьмет в руки мечи и перебьет полгорода, — страх и отчаяние, человеческие, с потом и дрожью, без какой-либо надежды. Герман ждал клоуна, глумливца, шута, а увидел человека, больного, одинокого, изнервленного. После этого Леонид Ярмольник сыграл еще пару проб. Они ссорились, резко и болезненно сказалось все, отчуждавшее этих людей, но была сыграна главная проба главной сцены.

У заваленной реквизитом телеги, в пристенке ленфильмовских павильонов, весь в ссадинах, в драной хламиде, дрожа от холода, Будах силится помочиться — нервы шалят, ничего не получается. Присевший на телегу Румата по-мужски поддерживает страдальца, отвлекая его разговором: — Будах, а если бы ты встретил бога, чтобы ты сказал ему? — Господи, — сказал бы я, — сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными… — Но сердце мое полно жалости, — медленно говорит Румата. — Я не могу этого сделать… Прыгнув с корабля на бал или как кур в ощип, Ярмольник был совершенно растерян. Неожиданный звонок, приглашение, бессонная от волнения ночь, ранний вылет, два часа грима, тяжеленный костюм, наспех вызубренный текст и только чашка кофе с утра. Под глазами мешки, а в глазах страх и отчаяние. Проба только началась, и надо как-то вытерпеть. Скорее не Будаху, а ему нужна сейчас поддержка. С той стороны за монитором толпится группа, а он здесь один на один… но партнер даже не смотрит на него, отвернулся к телеге — он репетирует уже три дня. Так что один на один с самим собой, без партнера, без подсказки — один. Что-то кричит режиссер, непонятно, была ли команда «стоп».

Герман собрал у себя режиссерскую группу во главе с Ильей Макаровым, позвал редактора Евгения Прицкера и оператора Валерия Мартынова. Светлана Кармалита курила у окна. — Ребята, хотите выпить? Все хотели, но отказались. — Так вот, ставлю задачу. Для пробы Румата–Будах нам нужен актер-комик. Откровенный, ближе к клоунаде. Я хочу услышать эту сцену смешной, тогда я пойму, какой она вообще должна быть. Ясное дело, что мы не будем его снимать в картине, но мы не скажем ему об этом. Если не случится фокуса, если эта сцена не занизится, я не понимаю, какой снимать фильм. Есть кандидатуры? — А Лыков недостаточно смешной? — Возможно, и смешной. Но его я уже изучил, а здесь необходимо удивиться, должна быть неожиданность. — Райкин? — Хорошо, надо позвонить Косте, тем более что он пару раз уже забрасывал удочки. — Лёша, Медведев, фу! — Кармалита отогнала собаку. — А Лёня Ярмольник? — Нет. Этот в шортах? Телеконкурсы, круглый глаз, дешевые хохмы, эстрадная штучка… А может, ты права. Мы же не будем его снимать. И более неподходящего актера трудно себе представить. Нет, я совсем, ну совсем его не знаю… — Если прозрачность Лыкова мешает тебе пробовать его в этой сцене, то Лёня — как раз: абсолютно непрозрачен. — Хорошо. Звоните Райкину, звоните Ярмольнику, кто первый сможет приехать, того и будем пробовать. Только учтите, они ни о чем не должны догадаться, пусть думают, что пробы всерьез. Райкину звонил я, Константин Аркадьевич отдыхал на южных морях. А Леонид Исаакович прилетел в Питер на следующее утро.

Решающую сцену будущего фильма Герман не пробовал ни с кем. Он боялся, что в будаховской декларации гуманизма невольно возникнет ложный пафос или, не дай бог, начнется философский многозначительный треп. В критической болевой точке сюжета это было недопустимо. И Алексей Юрьевич искал опоры конструкции, куда следовало заложить динамит. Взрывать предстояло не идею Стругацких, а себя, свое представление, невольно соскальзывавшее в клише. Исповедь, сгущенная философская апория, евангельский парафраз — как герою выразить это, не солгав; как ему, грубо говоря, не быть в этот момент героем? Проклятые вопросы, наивное, все опрокидывающее чувство правды: — Поймите, это говорят люди. А как они это говорят?! Какие лица я вижу, когда звучит этот диалог? Ни авантюрный темперамент Лыкова, ни открытое обаяние Левина не виделись Герману в этот момент. Точка зависания превращалась в точку кипения. Вроде все необходимое уже было, но не было главного — соли.

Скажи, Будах, если бы ты был богом, что бы ты сделал с людьми? Примерно так начиналась ключевая сцена фильма, диалог Руматы с Будахом — светилом гуманизма с безымянной планеты, так горестно похожей на Землю в худшие ее времена. Эту сцену мы до сих пор не трогали, Герман не решался, он не понимал ее. Всем уже было ясно, что Герман не пробы снимает, вызывая одного за другим разных артистов. Для проб не нужно громоздить такие подробные декорации, быть столь придирчивым к костюму и гриму, насыщать второй план выразительными типажами, так глубоко и подробно разрабатывать сцены, переписывая и дополняя сценарий раз от разу все новыми и новыми деталями. Нет, снимались не актерские пробы, а черновики фильма — Герман искал стиль и способ, прием и образ будущей картины. Закончив девятилетнюю эпопею «Хрусталева», он старался не оказаться в плену завершенной работы. Через день мы собирались в просмотровом зале, смотрели материалы проб, высказывали мнения. Говорить должны были все, все главы цехов и режиссерская группа, — а Герман слушал, он искал вектор, нащупывал полюса, определяющие силовое поле нового замысла. Резюмировала всегда Светлана Кармалита: — Лёша — это не «Хрусталев». И Герман тревожно улыбался и что-то фиксировал. Или: — А это напоминает «Хрусталева». Тогда он проклинал «Светку» на чем свет стоит и искал новые ходы. Это — 13 баллов по десятибалльной шкале мучительного поиска единственного решения, это — болезнь материалом.