Цитаты из книги «Яблоко от яблони»

Выяснилось, что он не мог работать под двумя десятками поливальных установок, облепивших стены замка, и потому что в начале марта на вершине горы то дождь, то снег и всегда ветер. Полагаю, в этой ерунде Валера виновен не был. Просто у них с Германом на первой неделе съемок вскрылись давние противоречия, которые до поры до времени замалчивал один и не решался прежде обнаружить другой. В результате экспедиция, едва начавшись, повисла, потеряла смысл. Это ведь киноэкспедиция, а снять кино без оператора и всей его тщательно отобранной группы (улетевшей тем же рейсом) — нельзя. И кто за это должен ответить? Режиссер, который, переломив себя, «лег» бы под оператора? Оператор, который, проведя полтора года подготовки, снимал бы против своего представления? Но почему же они не выяснили все на берегу, прежде чем бросить в экспедицию огромную группу? В штабе съемок стояли на еженощной зарядке рации основных сотрудников картины — их было сто двадцать. Это же армия! И вот мы встали, не начав снимать.

Еще в Ольгино Герман вскипел, увидев стометровую дорогу рельс, четырех белорусов, толкающих махину крана, незнакомого человека за пультом управления, а Валеру Мартынова у монитора. — Как можно снять кадр, когда ты от него на расстоянии всей этой халабуды, когда ты глазами, своими, а не через телевизор не видишь глаз актера, не слышишь его сбитого дыхания, если его волнение не передается тебе? Он всей душой желал провала операторской затеи, и, когда кран вырубился под зудящей от влаги высоковольтной линией, Герман остро почувствовал свою правоту. Но кадр, о чудо, удался, он был гениальной ошибкой процесса, подлинным шедевром, снятым на грани брака. И Герман велел Валере повторить это чудо в Чехии.

Алексей Юрьевич поворачивается к электрику: — Отцепись от телеги. Тот покорно отпускает руки, втыкается в германовское пузо и, беспомощно внимая задаче, пучит глаза. Герман зовет Юру, шепчет, отвернувшись, чтоб не обидеть артиста подозрением: — Слушай, по-моему, он немножко подшофе, ты не находишь? Отворачиваться было не надо, «артист» потерял опору в режиссере, и, чуть Герман отвернулся, бедолага электрик рухнул лицом в грязь и захрапел. — По-моему, тоже — выпивши, — слегка отворачиваясь, чтоб не дышать на Германа, согласился Юра. А Кармалита хохочет: — Дураки, он же в хлам пьяный! — Светка, — грозит Герман пальцем, — выбирай выражения, надо деликатней.

Странно, если он его не видит, зачем же так орать? Да еще при всей группе, на никому не знакомого человека, он и не сделал еще ничего, просто на день позже прибыл со съемок. Тем более — на своего ученика. Вот, наверное, в чем дело: на Илью он голоса не повышал, они были чужие. Илья мучился, боясь уходом подвести Германа, и Герман, уважая Илью, никак не находил повода. После очередного смотра типажей Алексей Юрьевич попросил всех выйти, а Илью остаться. У Ильи уже было предложение снимать 10 серий, но он не решается сказать об этом Герману. И Кармалита «заедала», она ревниво считала любого германовского помощника самозванцем. Илья с каждым днем приходил все чернее и чернее, не спал совсем, честно, но вяло исполнял положенное. Они расстались.

Снова пьет из кожаного меха Румата, попадает в капкан Михельсон и вяло бормочет литовец. За монитором уснул Валерий Мартынов. Я сверлю литовца безумным взором, надеюсь высечь из прохладных его глаз хоть искру жизни. И вдруг посреди реплики он вопит, потом хохочет. «Свихнулся, что ли!» — в испуге думаю я и кричу, увидев хлынувшую в кадр удачу: — Не останавливаться, продолжаем! Из переполненной бочки за шиворот артисту льется вода, он ежится, трясется, хохочет, но играет. Просыпается Мартынов, глядит в монитор, ничего не понимает — воду камера не видит, литовец перекрывает ее головой. — Не останавливаться! Лыков стоит к камере спиной, трясется от смеха, а старик Кабани, разевая пьяную пасть, гыкает, плюется и ревет в похмельном зашкалившем перевозбуждении: — Вот, хо-хо-тел горю-ю-чую, ай! воду для фейрверков, но изобрел, ох-а-а! спи-и-и-рт и за-а-пил! — Стоп, снято! Переоденьте артиста и дайте ему водки. Спасибо всем. Я был счастлив. Все ушли, а в бочку продолжала течь вода, и с неба шел первый легкий снежок — жаль, не в кадре. — Это не режиссерская заслуга, — сказал кто-то на просмотре. — Почему же, — возразил Герман. — Главной заслугой режиссуры было не выключить камеру и заставить артистов продолжать — не каждый бывает готов к такой удаче. И ведь литовец по-русски сыграл?

Литовец пьяно улыбается, медленно произносит русский текст, группа, поеживаясь на октябрьском холоде, ждет, когда «этот Злобин» закончит всех мучить. Я не тороплюсь, хорошо помню слова Кармалиты после решающей неудачной пробы: — Ты уверен, что снял, как хотел? Я уверен, что снимаю не то и не так: вместо правды «правдешка» какая-то, чешская сказка, нет ни нерва, ни настроения — дубль за дублем, на износ, и сам уже посинел от холода. В паузах рабочие вычерпывают из наполненной бочки воду, и мы начинаем по новой. А вода течет из шланга, одинаковая, как наши дубли.

Но Валера перехитрил Германа: тот, когда приходил на площадку, садился в кресло, Валера как бы между прочим ставил перед ним монитор. — Убери его на хрен! — Но пока идет репетиция, он же вам не мешает? — Хорошо, оставь, посмотрю пока, подумаю. И Герман потихоньку втянулся, да и в кресле сидеть удобнее, — привык к монитору. Но все равно не воспринимал его как монитор. Просматриваем запись только что снятого дубля, Герман кричит: — Левее, правее, опусти глаза, не корчи рожу, отвернись! И страшно злится, что запись его не слушается. Парадокс примерно как с переводом у литовцев. Обычно монитор нужен режиссеру для дистанцирования, чтобы выйти из непосредственного поля сцены и видеть происходящее отстраненно, объективно. Коппола, говорят, на съемках в режиссерском вагончике в ванной лежит, перед ним монитор, а в руках рация — ему важно удалиться, видеть результат происходящего. А Герман даже перед монитором жил внутри сцены и гонял режиссеров смотреть в живые глаза артистов. Литовцы сыграли по-литовски. Обоих утвердили на выразительные эпизоды без слов.

Играйте по-литовски, можете? — Да. — Начали! Сцена пошла. А Герман выгоняет меня из-за монитора: — Не пялься в телик, режиссер должен глазами смотреть на живых артистов! Валерка, змей, приучил меня к монитору, теперь сижу как за углом.

До встречи с Валерием Мартыновым Герман не признавал монитор: — Ты, Валера, отвечаешь за изображение, вот и отвечай. А я буду смотреть, как работают артисты, понял? А Валерий Мартынов, сняв десяток картин в Европе, уже забыл, что такое стоящий рядом с камерой режиссер. — Алексей Юрьевич, это же удобно, вы сразу видите готовый результат. — Меня не интересует готовый результат, мне важно видеть их живые глаза. — Пожалуйста, не хотите смотреть в монитор — не смотрите. — И не буду, я не собираюсь делить с тобой ответственность за изображение, а то ты, как пугливая еврейская старуха, потом будешь говорить: вы же видели, вы же видели.

— Алексей Юрьевич, — шепчу Герману, — они переводят. — Что? — Переводят! Когда просто текст повторить — пожалуйста — механическая задача. А играть не могут, потому что в обстоятельствах существуют, такая литовская лесная органика, понимаете?