Цитаты из книги «Яблоко от яблони»

И уже приготовился слушать нудные киношные оправдания, что, мол, рацию не услышал или эти чехи нерусские не поняли, что бежать пора. Но Сережа не стал оправдываться, а спокойно и миролюбиво сказал: — Лёша, прости меня, пожалуйста. А он ведь и виноват не был, просто не срослось что-то в кадре — бывает. И знакомы мы уже давно — еще у Сокурова вместе работали, и это «прости» было не извинением, а чем-то бóльшим — доброй дружеской шуткой, сразу тронувшей во мне что-то родное, свое, что не зависит от этих нервов, этих съемок и что так быстро забывается «по запарке» в клещах ложной ответственности. Когда Сережа говорил это «прости», он улыбался. И я улыбнулся в ответ: — И ты прости меня, друг! Тут по рации чей-то голос: — Ребята, это Никита, костюмер — простите меня, пожалуйста! — И нас, гримерный цех, тоже простите! — Алло — это Юдин, реквизитор, — простите меня все. И уже по-чешски неслись голоса, старательно выговаривавшие это самое хорошее слово. — Promiňte … — Простите… — Простите… И вдруг нервный голос Светланы Кармалиты: — Алло, все! Это Кармалита, и я ни в чем не виновата, так что — простите уж! Мы — многие — не видели друг друга: огромная площадка, кто где. Но у каждого была рация. И все в этот момент были вместе, и всем стало хорошо, очень-очень хорошо. И мне даже не передать, не рассказать, как это было хорошо, — простите!

Она продрала глаза и уставилась на меня недоуменно: — Злобин, ты пьян, что ли? Что за школьная романтика — стучаться в окна по ночам? — Нет, я немножко трезв и грустен, и хочется тепла. — А ты уверен? — Безусловно! Деткина задумалась, глядя куда-то вдаль, на звезды за моей головой, на кладбище в свечах, и, видимо вспомнив Канта, прошептала: — Злобин, а тебе не кажется, что это, это, ну как бы тебе сказать, — аморально. Ты хочешь, ты мужчина, я понимаю, но подумай! — Деткина, я хочу спать, а ты дверь на щеколду заперла, не полезу же я к тебе в окно, тем более что это почему-то аморально. Небо в звездах, кладбище в свечах… че ты тут устраиваешь memento mori, открывай давай! — Хам! — звякнула дверная щеколда. Ночью снился пьяный сон. Будто я в Пундровке, где должна быть моя развалюха на берегу речки. Подхожу к участку: стоит красивый дом с палисадником, занавески на окнах, аккуратные яблони с молодыми яблоками, аисты на крыше — красота. Кто-то поселился и живет припеваючи. «А что, — говорю себе, — ты хотел, чтобы все это в руинах истлело? — И хорошо, что живут». Стучу в дверь, открывает красивая женщина и улыбается: «Наконец-то хозяин вернулся — а мы уж заждались!» Проснулся в слезах. Наверное, рай — это то, что мы не успели. Например — сохранить все светлое.

Алексей Юрьевич, а когда вы закончите, можно я под вашим художественным руководством сниму свое кино? — О чем ты, Лёшка, какое художественное руководство?! Знаешь английскую поговорку: привидение нельзя увидеть вдвоем. Так что либо «свое кино», либо под «художественным руководством». А еще Юрий Фетинг, стажер Германа, сняв свой дебют, обратился за помощью: — Алексей Юрьевич, научите меня монтажу. — Юра, монтажу научить нельзя, как нельзя научить дышать, понимать, высказываться. Монтаж — это ты. И вот за периодом озвучания предстояло сведение. Представьте симфонический оркестр — все профессионалы, у всех выучены партии, сидят по местам. Но выходит дирижер, и от того, кто именно взмахнет палочкой — Караян или Мравинский, Тосканини или Темирканов, — музыка получится разная.

Олень толкает меня в бок. Солнце заливает комнату, в изножье кровати сидят сестры и глядят на нас. — Добре рано! Они не отвечают, смотрят. И я не спешу согнать дрему, надо постараться запомнить эту минуту, когда просыпаешься, а у тебя в ногах три внимательные девочки. Интересно, что подумал Лот, когда с похмелья проснулся в пещере и посмотрел на своих дочерей? Я позавидовал моряку-итальянцу. Гляжу на пол — шкурки на месте. Быстрый завтрак, чистая высохшая одежда, легкая дорога с ветерком на привычной для Шарки скорости, съемочная площадка. Во дворике костюмерной на матрасе сидит актер Юрий Нифонтов и взглядом разгоняет облачко: — Гляди, я сосредотачиваюсь и… оно развеивается. Тут же рядом, на матрасах и на траве, актеры, группа, переодетая массовка. Прибегает Луцка, садится рядом, стоит у дерева Шарка с замазанным пудрой синяком — тишина. В волосах Луцки на тонкой паутинке маленький красный паучок. Я подставляю ладонь и показываю ей паучка. И вдруг она бледнеет, лицо сжимается в гримасу, на глазах выступают слезы, Луцка страшно рычит, захлебывается визгом, ее всю передергивает судорогой, и на губах выступает пена: — Павук, павук, а-а-а! Шарка хватает дочь и лупит ее по щекам наотмашь, потом прижимает к себе. Луцка старается вырваться, хрипит, затихает. Шарка ослабляет хватку, и девочка без сознания сползает на траву. — Арахнофобия, — поясняет Шарка. Ну вот, и третья — тоже ведьма, — меланхолично напевает Нифонтов, уставясь взглядом в очередное облачко.

Я вздрагиваю. Щелкаю зажигалкой, прикуриваю вторую сигарету и вижу прямо напротив этот взгляд, всякий раз обжигавший меня на съемках — белокурая лолита. — То Веруська, чуешь? — шепчет она. Веруська так страшно храпит? А как я не заметил эту, беззвучно сидящую напротив, девочку-подростка? Под невидимой луной, в чужом доме чужого города чужой для меня страны, мы сидим, уставясь друг в друга в темноте, как кошка с собакой, объявившие перемирие. И меня этот взгляд растворяет. Время тлеет пьяной пылью, огонек сигареты то слегка высветит, то вновь скроет ее лицо. Храп смолкает, щелкает дверная ручка — в проеме стоит Веруська с открытыми глазами. — Веруська спит, — шепчет белокурая лолита, — спит. — Лунатичка… Дверь закрывается, мы снова вдвоем — я и мучительный неразборчивый страх перед этой девочкой, перед этим домом. — Я по тебе стискалась, — шумит в ушах. — Что? — Я по тебе стискалась… — шепчет лолита. Какое не наше и какое точное слово. Кто у кого в плену? Она так спокойна, а я ошарашен, огорошен — стал горошинкой от этого «стискалась», и сколько перин сверху ни положи, сколько ни пробуждай себя от этого обморока, все равно — синяки, и ночь измята, бессонна — огорошен. — Хорошо, — бормочу я. — Да, хорошо, — вторит она, будто беря на веру это слово. — Доброй ночи? — улыбаюсь я. — Доброй ночи. — Взгляд ее по-прежнему серьезен. И давит спазматическими глотками спеленавшая меня маята. Включаю свет в спальне: Олень возлежит на одре в синем комбинезоне. На полу у кровати три распластанные кенгурячьи шкурки: моряк-итальянец привез из Австралии. Каждой дочке по шкурке. Или они их сбрасывают на ночь?

Шесть окон большой квартиры под крышей смотрят на луну, или шесть лун светят в каждое окно, заливая желтым молоком логово Шарки. Щелкает выключатель. — Всю одежду — мне! — командует Шарка, выдает из шкафа новехонькие голубые моряцкие комбинезоны (прозодежда муженька-моряка), велит нам идти в душ, а сама тащит в кухню два огромных пакета из супермаркета. Веруська и белокурая лолита спешат за ней помогать. В ванной два больших полотенца, шампуни, гели, бритвенные станки, дорогой одеколон, лосьоны. Мы в плену: — Юра, а нас не съедят после баньки? — Кажется, уже съели, — мрачно улыбается Олень. На кухне гудит стиральная машина, и что-то шкворчит на плите, щекочет ноздри сильным духом предстоящего пира. В гостиной фотографии итальянца и обворожительно жгучей молодой… ну невозможно даже отдаленно признать в ней Шарку с подбитым глазом.

встречаю ее взгляд: долгий, молчаливый и нетушующийся. Так смотрит на человека еще не пуганое животное. Я толком не говорю по-чешски, она ни слова не знает по-русски — но этот взгляд будоражит, и покалывает кажущейся полнотой понимания.

Ели молча, прячась каждый в свою тарелку. Вдруг раздался по рациям голос Германа: — Прошу прощения, должен вам сообщить, что с каскадером все в порядке, мне позвонили из больницы, так что после обеда мы продолжим съемку. Все разом отключили рации — никто больше не хотел его слышать и не верил ему. А я не отключил, мне стало все равно. Я никогда не боялся ни взрывов, ни криков, ни его гнева, но этот тихий шлепок доски по камню — он все оборвал во мне. Вот так.

Горят костры, ведут проституток на казнь, толпа глазеет, рушится телега с приговоренными, а Румата стоит, опершись на громадный в железных шипах кол, на котором казнены уже десятки жертв. Румата видит, что обе руки его в крови и вязкой слизи, и с выражением абсолютного безразличия к происходящему он проводит ладонью по лицу, так что глаза заливает липкой кровью и лицо превращается в кровавую маску. Маска какое-то время неподвижна, а потом оживает: сперва, разлепившись от крови, открывается один глаз, потом второй, и это уже другой Румата — Румата, надевший кровавую маску убийцы. Оставалось доснять реакцию толпы. Каждый типаж был выдрессирован, все шевелилось, но Герману это казалось недостаточным — в толпе не было захваченности зрелищем, они не «пялились» на казнь, а нужно было, чтобы пялились, чтобы каждый был конкретен в своем внимании, чтобы он действительно смотрел на казнь, как в финальной пушкинской ремарке к «Борису Годунову». — Я знаю, что нужно сделать! — сказал Герман. — Я пойду туда, на помост, а ты, Лёшка, скажи пиротехникам, чтобы не зажигали костры. Массовка подумает, случилась какая-то накладка, все растеряются, и тут выйду я и… — Что, Алексей Юрьевич? — Что-что — жопу им покажу! Они обалдеют, и будет как раз то, что надо. По готовности командуй, хорошо? — Хорошо, Алексей Юрьевич.

Накануне Герман снял центральный кадр картины: перелом в душе героя. Румата видит горящие костры — монахи жгут еретиков, его друзей. На площади перед дворцом огромная толпа, а вокруг орудия пыток, казни, все залито кровью. Герман долго искал, как этот момент выразить визуально, пластически, что должно произойти? Румата должен закричать? Броситься душить хохочущего рядом человека? Плюнуть в лицо проходящему мимо генералу Черного ордена или кинуться с мечами в толпу? Нет, все мелко, все не то, все выражает скорее истерику, срыв, позу, а не решительную перемену персонажа. Герман перечитывал и перечитывал сценарий — бесполезно, он знает сценарий наизусть, в сценарии ответа нет. Каждой клеточкой он чувствовал, что невозможно, немыслимо это место пропустить, потому что оно пиковое, решающее в картине. Румата проходит главное испытание, он знает, что способен повлиять на ситуацию, вмешаться в нее, победить, — и не делает этого. Прежде он вмешивался, по мелочам: кому-то помогал, кого-то запугивал, офицеру у ворот замка даже нос сломал, но прежде было не то. Теперь влияние на ситуацию непременно вступит в противоречие со свободной волей этих инопланетных недолюдков. Расклад очевиден, и надо решиться на страшный выбор — либо проиграть с утаенным главным козырем на руках, либо обречь всех гибели — стать в их глазах богом. Можно вмешаться, но вмешаться нельзя. В Румате что-то надорвалось. Звук лопнувшей струны Чехова, крик Алёши Карамазова: «Расстрелять!» — когда Иван рассказывает о помещике, затравившем ребенка сворой борзых. Как, в каком жесте или поступке это выражается? Герман уже дважды всех увольнял и возвращал, трижды во всеуслышание костерил чехов за то, что они чехи, четырежды болел, по три раза на дню собирался улетать в Ленинград, забыв, что такого города больше нет на карте; и все это за одну неделю, которую он пролежал на правом боку, не смыкая глаз, и еще за два дня, которые он пролежал на левом. Рядом стояла рация: площадка вовсю работала, и он это слышал.