Цитаты из книги «Яблоко от яблони»

Когда завершали съемки в Точнике, долго снимали трудный кадр с большой насыщенной жизнью второго плана. Скачущие всадники, горящие костры, трюки… Герман посмотрел на все в целом, сказал, что это марсианское кино, и перекрыл двумя фигурами по первому плану. А второй так и работал в сложно построенном взаимодействии. Если это кто-нибудь увидит, то в самых общих чертах, тем более что основные дубли сняли уже в темноте, при свете костров, в глубоком тумане. Но видимо, не бывает напрасным прекрасное. Я громко объявил конец смены и завершение сложного объекта. Обе группы, и чешская, и наша, ликовали, будто во время салюта Победы.

Мы сели разговаривать: я, Клименко, напротив Герман, Кармалита и Извеков. Герман говорит: «Группа устала и распустилась, только Юрка Оленников один все тянет, а Злобин обнаглел вконец. Как все трудно идет, не выдерживаю, наверное, я не режиссер, не профессионал». А Клименко, представляешь, жует форель, глядит в тарелку, не слушает ни фига и соглашается: «Да-да, Алексей Юрьевич, абсолютно с вами согласен — конечно, вы не профессионал и не режиссер!» Кармалита бледнеет, Витя Извеков ломает зубочистку, а у Юрича желваки ходуном, и сопит свирепо. Я вижу — запахло жареным, возвращаю Германа к его мысли, чтобы отвлечь, заодно и тебя решил поддержать: «Алексей Юрьевич, — говорю, — Лёшка Злобин замечательно работает, увольте всю группу, ха-ха, в первую очередь Оленникова, ха-ха-ха, и оставьте одного Злобина». Я, конечно, пошутил… отчасти… но Герману, видимо, стало не до шуток. Он со всем согласился, поблагодарил Клименко за искренность и мне руку пожал. Так что прости, сдал я тебя. Обещаю, если уволят, голодать не дам — будет работа, заберу тебя в Москву.

Она изо всех сил пытается примирить абсолютную бескомпромиссность Германа, его, как сказал Фоменко, гениальный эгоизм с реальными условиями съемки, инерцией огромной группы, срывами сроков и тем, что многое, многое не получается. Она говорит ему, что он красивый и сильный, не пускает на первые просмотры материала, чтобы, если «счастье есть», — предупредительно порадовать, а если «счастья нет», — настроить соответственно. Порой кажется, она — его шарик воздушный, хрупкий, готовый в любой момент хлопнуть и исчезнуть. Но чаще — спасайся, кто может! — в силу неуемности натуры, необузданной ревности к единственному Лёшечке.

Обидно. Я вижу, как, потакая публике, маститый режиссер превращает прекрасную игру умного артиста в блевотную туфту, лишь бы до хрюканья ржали. Я вижу, как не потакающий публике, высоко держащий планку и свой критерий театральный мэтр замучивает актрису — тонкую, азартную, прекрасную — до полной выхолощенности и невнятицы в блистательном и мертвом рисунке — непонятно, с кем говорит. Я вижу, как Герман, не пойдя ни на один компромисс, построил свое царство, в стенах которого творит шедевр, безусловный шедевр, от каждого кадра дух захватывает, но все эти радости остаются внутри его же мира, зритель смотреть не будет: это трудно, больно, сложно и мрачно.

Герман шлепнул печать на первый попавшийся листок в кабинете — это был давно ожидавший решения запрос из Госкино. На следующий день, найдя запрос с печатью на столе Алексея Юрьевича, секретарь сунул его в конверт и отправил по адресу. В Госкино ахнули: в середине фиолетового кружка печати размашистая подпись «АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН», а по ободку прописано: «Идите на х… вы мне неинтересны». Когда из комитета позвонили озадаченные чиновники, Алексей Юрьевич весьма порадовался, потом долго благодарил Колю Поздеева за хороший подарок.

Румата бежал за Пампой и кричал. Но Пампа не слышал. Споткнувшись, Румата с размаху полетел в лужу, а когда встал, весь мокрый и в грязи, ворота за Пампой уже закрылись. Румата знал: за воротами рота лучников и они превратят Пампу в ежа. — Плохо прыгаешь, Лёня, потренируйся! — Послушайте, в этой амуниции особо не прыгнешь. Давайте наденем пластиковые дубли, план-то общий. — Никаких дублей не будет, тренируйся. — Но это невозможно, этого ни один каскадер не сделает. — А я говорю, Румата прыгнул, и ты прыгай. Спорить бесполезно.

А пока что вечером в Раби, в ресторане отеля, Леонид Исаако-вич угощал меня ужином — поздравлял с днем рождения. За столом Юрий Викторович Клименко и Виктор с Ириной — чешские продюсеры. В другом углу Алексей Юрьевич и Светлана Кармалита провожают ее родителей — Александра Михайловича Борщаговского, отчима Светланы Игоревны, и ее маму. Они месяц гостили на съемках и полюбились всем. В самые напряженные минуты поглядишь на два кресла у палатки с монитором, на то, как эти старики с нежным вниманием наблюдают наш дурдом, — и сразу на душе теплеет. Ведь при них и Герман и Кармалита — дети, — так забавно! В канун Дня Победы сообща сидели за столом, тогда еще все вместе: Кармалита, Герман, Леонид Исаакович, Юра Оленников, Клименко. Борщаговский рассказывал, как мальчишкой работал в Театре Леся Курбаса, украинского Мейерхольда, расстрелянного в тридцать седьмом на Соловках. Подумать только, уже в следующем тысячелетии в Северной Моравии пить водку «Слезы Сталина» с завлитом Леся Курбаса «безродным космополитом» и диссидентом Борщаговским! Но теперь мы почему-то за разными столами, понятно — устали друг от друга Леонид Исаакович и Алексей Юрьевич. Борщаговский несет рюмку через зал, подходит к нам: — Не знаю, какой у вас повод для встречи, да и есть ли он, но, уезжая, хочу всех поблагодарить — было тепло, спасибо, Лёня, Юра, Витя, Ирина… А вам, Алёша, хочу сказать особо: знаете, я вижу вашу душу, постарайтесь сохранить все светлое во чтобы то ни стало, хорошо? — А мы как раз только что выпили за его день рождения! — поддержал Леонид Исаакович. — Ну и прекрасно, тогда я — кстати. Сидели допоздна, разошлись под закрытие. Не помню, как я добрался до Петровиц. На кладбище у всех могил горели свечки. Стучу в окно, зажегся свет, отодвинув занавеску, появилась заспанная Деткина: — Злобин, в чем дело? — А ты подумай.

Наутро директор Марина Сергеевна сообщила, что оплата «Терезии» закончена и мне следует «уплотнить» Олега Юдина. Я пошел к Ирине, продюсеру с чешской стороны. — Ирина, сколько стоит половина одноместного номера в гостинице «Петровицы»? — А в чем дело? — Могу я снять какое-то жилье на эту сумму? Видел кучу объявлений, что сдаются комнаты. И мне сняли дом.

Я вспомнил долгие ночи на картине Сокурова «Молох», когда до неприличия умный Олег часами читал наизусть Бродского. Взглянул на Олежку и не увидел в его взоре особого счастья — у него теперь иные интересы, не предполагающие ночного соседа в моем лице: он стремительно худел от изматывающей работы и захватывающего романа, или наоборот, одним словом, ему ну совсем не до меня. «Спасай!» — кричал его высокообразованный взгляд. — Простите, — сказал я директору, — во-первых, я страшно храплю, во-вторых, Юдин все время будет читать вслух Бродского, а это невыносимо, и в-третьих, у него в номере двуспальная кровать. — Раздвинем. — Не раздвигается, я уже посмотрел. — И что, мы из-за вас одного будем оплачивать целый отель? — Нет, почему же, я вот Таню Деткину с собой возьму — в соседнюю комнату, а вниз поселим Славу Быстрицкого — к нему как раз жена приезжает.

Вы здесь не распоряжайтесь, я сказала — к Юдину, значит, к Юдину. — Марина, простите, Сергеевна, — опасно повышаю тон, — если я с кем-то и буду жить в одной комнате на четвертом месяце экспедиции, то, поверьте мне, уж не с Олегом Юдиным. — А с кем, позвольте полюбопытствовать? — И полюбопытствуйте, отвечу, — с вами! Другие варианты не рассматриваются. Либо заселяем «Терезию», разгружая Петровицы, либо у нас начнется смертельная для обоих личная жизнь. — Имейте в виду, Алексей, что «Терезия» у нас проплачена только на неделю, а дальше будете жить, где я вам скажу. — Дальше — поглядим, Марина Сергеевна. В результате в маленьком раю с нежным именем «Терезия» поселились четверо: наверху, по коридору налево, — печальная и задумчивая режиссер Таня Деткина, по коридору направо — я, на первом этаже — механик Слава Быстрицкий, ожидающий из Москвы жену, и стедикамер Антон. Он уже месяц ждал своего съемочного дня, а тот никак не наступал. Стедикам — это такая штука для съемок с рук, на стедикамере жилет с пристежками, к которому скобой крепится камера. В общей сложности оператор стедикама таскает на себе килограмм пятьдесят дорогостоящего железа. Поэтому у них самые дорогие смены, и вызывают их только в день съемок, но когда у Антона будет день съемок, никто не знает. Под кроватью пухнет чемодан денег, Антон ночами сидит в баре, а днем спит на площадке.