Цитаты из книги «Яблоко от яблони»

Алексей, сейчас мы возьмем вас на прежнюю должность, ассистентом, с прежним окладом, а когда Юрий Фетинг уйдет, переведем. — Это невозможно. — Почему, денег мало? — Нет, Виктор Михайлович, вы можете оставить прежний оклад, я не рублюсь за деньги, но в договоре должно быть написано «режиссер». — Почему? И вместо того чтобы просто ответить: «Так сказал Герман», я пустился в объяснения. Мы не договорились. Фетинг проработал на картине еще полгода, а я вечером того же дня ушел. Был короткий разговор с Кармалитой: — Светлана Игоревна, я ухожу. — Что? Как? Почему? — Мне нужно переговорить с Алексеем Юрьевичем. — Это невозможно, будет скандал, я сама поговорю, а ты позвони завтра. И завтра, и послезавтра, и неделю еще мы так и не поговорили. Ему что-то сказали, что было удобно, и он не брал трубку. А меня пригласили режиссером к Игорю Масленникову на детскую комедию. Спустя три недели Герман спросил Феликса, второго режиссера: — Феля, почему Злобин ушел к Масленникову? — Лёша, там больше платят. И Герман повысил всей группе зарплату.

Конечно, Лёшечка, ты у меня еще лучше. Но Злобин молодец. Если этот беззубый, весь в шрамах, полуспившийся человек вызывает у меня интерес и хочется жить рядом с ним, — кино получилось. Но стреляного воробья на мякине не проведешь: — Да, молодец Злобин — обманул. А теперь, Алексей Евгеньевич, все же придумайте ваш текст, который этот человек скажет, и чтобы я ему поверил, что это его текст, его жизнь. Пусть он пишет письмо своей бабе в город, чтоб приехала, носит эти письма в магазин кассирше, та всякий раз обещает передать, Вася уходит, а она письмо в коробочку кладет, и писем этих там… много. Одним словом — делай кино. А я и не думал, что кино можно делать. Но пришлось.

Кино — это дежавю, кино — это страшное внушение, оно может быть, даже если тебя самого нет, как страх или счастье, мелькнувшие мимо. Кино невозможно сочинить, придумать, хотя на стадии сценария можно, но сценарий — не кино. Кино нельзя вообразить — я воображаю себя в некоторую реальность: ах, я принц или Фантомас… нельзя… мне кажется… кино — это: «Я вижу!» Когда ты вдруг растерялся, «потеряв кино», отходишь в сторону, закрываешь глаза: «Эврика! — вспомнил». Поворачиваешься к съемочной площадке, к экрану, к человеку, к цветку, к эпизоду на улице, к плевку на асфальте и говоришь: «Я вижу». Если не видишь — не кино. Кино нужно видеть, а не видишь — зря стараешься. Дом Васи я видел, и самого его видел, и собаку его. В кармане лежал сценарий, я так и не достал его ни разу. Вася сел, открыл рот — и пошло кино. Мы возвращались по ночной обледеневшей трассе, в сумке на коленях лежали две кассеты с материалом, и я бормотал: — Только бы не авария, только бы не врезаться, а если что — лишь бы кассеты не раскололись — там же кино!

Вася показал фото на водительских правах: «Смотри, какой был!» — и грустно улыбнулся. На снимке обычный полковник — никогда бы не обратил внимания. Но авария стерла форму до содержания. Вася сел у печки, поставил бутылку водки — и полилось. Мы не успели снять первый монолог, самый горький и всеобъемлющий. Я впился глазами в Васю, а операторы без команды не включили камеры, потому что тоже обожглись услышанным. Из этого монолога росли остальные. Много историй, одна наскакивала на другую. Про сценарий пришлось забыть, только бы успевать следить за ним, не упускать ничего, держать его внимание на плаву наводящих вопросов. У него все — в прошлом, все лучшее — там. Он и нас поместил в прошлое как недопустимую, невозможную в настоящем радость. Радость стороннего внимания к нему. Когда уходили, уже был пьян, открыл глаза: — А знаете, ко мне приезжали кино снимать. К обычному сторожу, Васе Долгополову… Настоящего у него нет, все, что было после аварии, — все один день. Стерло человеку лицо. И хлынула судьба.

Человек с изувеченным лицом, его дом с тремя кошками и собакой Алисой — все как в сценарии, больше сценария. Что-то я угадал тогда, мельком увидев это лицо, разбитое в аварии в 1993-м году. В город не выезжает, живет в поселке сторожем. Его навещает жена, она работает в детдоме. А был когда-то Василий Долгополов чемпионом Ленинграда по гребле.

Люблю его слушать, манеру, тембр голоса, и что всегда с ним не согласен. Он не говорит того, что я и так думал. Нет, я так не думал, и потому мне сразу интересно: а главное не то, что он говорит, а он сам — главное. Под каждым словом вулкан и провокация.

Правда киноизображения сродни воспоминанию, сродни узнаванию — она держится на экстазе. Увидев что-то настоящее, ты вдруг как будто вспоминаешь это, как будто узнаешь, тебя прошивает, как блеснувшее в разрыве облаков солнце, открывшаяся за потоком видимостей реальность. «Я знал, — говоришь ты тогда, — я вспомнил, я вижу». И все присутствующее на момент, пока ты захвачен этим экстазом, начинает существовать, пребывать в настоящем времени. Это настоящее — не грамматическое, не противопоставленное прошлому или будущему, оно — психологическое, оно прорвалось сквозь ненастоящее. Настоящее время — это одушевленное время, время бытия, время встречи. И счастье для кинорежиссера, если этот редкий момент исхитрится поймать камера. Сколько раз я видел, как Герман на съемочной площадке, разводя мизансцену, «зависал» — вдруг останавливался, отходил в сторонку, закрывал глаза и будто вспоминал что-то. Потом возвращался и продолжал. Как смотрел только что отснятый дубль и взвешивал про себя, прокручивал повторно и снова мучительно думал

А о чем мечтали все питерские актеры, знаете? Правильно — сниматься у Германа. Во-первых, это достойно. А во-вторых — долго, бесконечно долго. И за каждый день — ставка. Многих накормил Алексей Юрьевич, спасибо ему. — Лёшка! Я хотел, чтобы ты работал режиссером, попросил сделать этюд. Ты сделал плохо. Нет, не плохо, но можно лучше. Я хотел, чтобы ты… В общем, я чист перед тобой.

А тебе не все равно? Посидишь недельку-другую в костюме у павильона, хоть что-то заработаешь — не на спектакль, так подкормишься. Это золотое предложение, потому что, если месяц сидеть на ставке самого занюханного типажа, зарплата будет больше, чем когда я рулил площадкой, — в разы.

Собрались чужие, позабывшие друг друга люди, и вот им холодно и неловко. Наспех старательно лепят ощущение близости, присутствия, убеждают себя: неслучайны мы здесь. Выпьют по рюмахе и вдогон опьяняют себя «воспоминаниями», ничего же другого сочинить не получается, другого нет. Мы редко близки, наши представления о близости ложны. Оказавшись в этой компании, я вдруг стал мил решительно всем: «Да ты наш, ты свой!» А никакой я не свой; просто они чужие друг другу, меня тоже «сочинили», приняли за участника. Им важен зритель, который подтвердит их ложь: «Как здорово, ребята, какая у вас классная, дружная компания, как с вами интересно!»