Ответы… Не уверен даже, что знаю вопросы, – но на короткую секунду эта идея кажется мне невероятно привлекательной, а моему маленькому другу хватает ее же, чтобы загореться. И дальше все происходит уже как-то само собой, без моего вмешательства.

Йоэл к Густаву Линдхольму идти не хочет. Он еще в своем уме и примерно представляет, как далеко пошлют надоедливого пацана даже в виртуальности. При этом мой маленький друг уже разработал целый план и подготовил десяток аргументов, почему это непременно должен сделать Леннарт.

Я говорю, что Йоэл сошел с ума. Объясняю суть ретроградного христианства и по памяти передаю их основные заповеди. Добавляю, что у Леннарта наверняка есть еще и ворох собственных причин держаться подальше от виртуальной реальности. Но упрямства моему маленькому другу отсыпали едва ли не столько же, сколько ума. Тут десять минут ходьбы до церкви, говорит он. Идиотизмом было бы не спросить.

Говорят, большинство детей, родившихся в этом и прошлом году, рискуют вообще не научиться ходить. Родители вытаскивают их в виртуальность еще младенцами, где детишки резвятся в виде щенков или жеребят, пока их реальные ножки атрофируются из-за отсутствия нагрузки. Но Йоэл – представитель переходного поколения. Ходить – да и бегать, и ездить на велосипеде – он умеет прекрасно. Сегодня один из тех дней, когда это нисколько меня не радует.

А еще меня жутко бесит тот факт, что Йоэл отправляется разговаривать с Леннартом один. Конечно, я не смог бы зайти в церковь. Но элементарнейшие правила приличия требуют того, чтобы мой маленький друг позвал священника наружу. Йоэл не делает этого. Забавно, как стеснялся этот парень познакомиться с герром Линдхольмом – но как легко при этом решается поболтать с Леннартом. Не потому, что священник – тоже мой друг, нет. Просто в реальности для Йоэла все немного не по-настоящему.

– Во вторник, – говорит мой маленький друг, когда выходит из церкви. – Он сходит в виртуальность во вторник. Раньше не сможет, у него «остались неоконченные дела».

Это звучит как цитата, и я приподнимаю бровь. Но Йоэл все равно не замечает.

– Приходи в среду утром, как обычно. Узнаешь, что он смог выяснить.

– Как ты сумел его уговорить? – у меня нет горла, но вопрос выходит почти по-настоящему хриплым. – И… почему он не вышел?

– Мне не пришлось уговаривать, – пожимает плечами Йоэл. – Он как будто хотел и сам.

Больше мне не удается вытянуть из него ничего.

Время до среды растягивается в бесконечную череду вязких и липких минут. У меня больше не получается отдыхать по ночам – я то и дело вскакиваю и начинаю ходить из стороны в сторону, а пару раз и вовсе бросаю Вильму и иду куда глаза глядят. Она не пытается догонять меня. Понимает, что мне нужна не компания, а нечто другое. Если бы я сам знал, что…

Леннарт сказал прийти в среду – но я, конечно, прихожу каждый день. Рву привычные маршруты, срезаю углы, не брожу кругами по Старому городу, а с самого утра с Риддархольмена (или где меня в этот раз застал восход) спешу на Юргорден. Я болтаюсь там по много часов, одновременно боясь отойти слишком далеко от церкви и чересчур приблизиться к ней. Вдруг Леннарт специально избегает меня?

Но любимая скамейка моего друга каждый раз пустует. А чайки носятся над заливом с возмущенными криками. Этот кусочек парка давно уже включен и в их маршрут. Вряд ли птицы способны испытывать благодарность или даже тоску. Но я уверен, что и через много лет прапраправнуки нынешних чаек отчего-то будут делать лишний круг над одной-единственной скамейкой на Юргордене. Интересно, найдется ли тогда хоть кто-нибудь, кто обратит внимание на эту странность?

Когда, наконец, наступает среда, я дожидаюсь Леннарта, стоя у самой воды. Проводить всю ночь прямо здесь – ужасно глупо, но я ничего не могу с этим поделать. Я стою у воды и не слышу, как уходит на свой пост у ног Аннели кошка, зато отчетливо различаю приближающиеся шаги.

Еще нет и восьми. Мой друг знал, что я непременно буду ждать его, и поэтому решил прийти пораньше. Я оборачиваюсь, и слова застревают у меня где-то в районе горла.

– Леннарт, – шепчу я.

– Он встретится с тобой сегодня в три. На набережной Шеппсбрун, – произносит священник и как ни в чем не бывало садится на скамейку.

Сегодня у него нет с собой булочек. Их просто нечем было бы взять.

– Леннарт, – все так же глухо повторяю я.

Он улыбается. Это странно, но мне кажется, что у моего друга разгладилось несколько морщин. Будто он раз и навсегда сбросил тяжелый груз с плеч и теперь свободен.

– Хороший способ похудеть килограмм на пять, – говорит Леннарт. – Правда, я вряд ли кому-то его посоветую.

Мне хочется заплакать. Мне хочется обнять его. Мне хочется произнести хоть что-то осмысленное – уж на это-то я точно способен. Но у меня не выходит. У меня не выходит даже толком сказать спасибо.

Я стою неподвижно, будто превратившись в то, чем и должен быть. Зависшую голограмму. И молчу.

– Какого черта, отец? – слышу я откуда-то справа и с трудом отвожу взгляд от своего друга. – Стоит мне отвернуться, как тебя уже куда-то понесло. Ты что, решил вывести меня уже в первый день?

Парень, который приближается к нам по дорожке, пофыркивая, будто возмущенный ежик, – высок, широкоплеч и красив.

Вьющиеся светлые волосы, характерный упрямый подбородок… В его лице есть что-то неуловимо знакомое. И я вдруг понимаю, что именно молодой человек вкладывает в слово «отец».

В его руках – куртка. Все еще не обращая на меня ни малейшего внимания, парень набрасывает ее Леннарту на плечи. Заботливо застегивает молнию доверху.

Сын. До сегодняшнего утра я даже не представлял, что у моего друга может быть сын. Вряд ли Леннарт прятал его от меня. Скорее, парень просто был далеко. Далеко-далеко в виртуальности.

– Луве, – говорит мой друг. – Это мой Луве, и я очень его люблю¹.

– Карлсон, – представляюсь я.

Леннарт почему-то улыбается еще шире.

Густав Линдхольм ждет меня в три, а это значит, что я пропускаю встречу с Йоэлом. Наверное, это даже неплохо – я все равно вряд ли способен сейчас на осмысленную беседу. Но к моей чести, про своего маленького друга я хотя бы вспоминаю.

Я прихожу на площадь Карла в половину третьего – в глупой надежде, что Йоэл пришел пораньше, и я успею его предупредить. Но наверное, мой друг еще в школе. Я разворачиваюсь и зигзагами пересекаю ровные кварталы Остермальма. Я не опаздываю. Но у меня не получается не спешить.

Без пяти три я выхожу на Гамластан. Каких-нибудь двадцать лет назад нам с герром Линдхольмом пришлось бы договариваться поконкретнее. «Встретимся у памятника». «На автобусной остановке». «У четвертого фонаря справа». Сейчас в этом нет необходимости. Шеппсбрун все такой же большой. Просто теперь он еще и безлюдный.

Он уже пришел, да. Я замечаю его еще на мосту и почти незаметно усмехаюсь. В ожидании меня Густав Линдхольм не подходит ни к памятнику своему почти тезке², ни к дворцу и ни к пристани. Он стоит перед лотком с хот-догами. Тем самым, особенным – с улыбающейся чернокожей женщиной и трехцветной кошкой, жмущейся к ее ногам. Вряд ли настоящий я отдает себе отчет в том, что делает. Просто в сером и пустом Стокгольме его подсознательно тянет к чему-то… живому.

Я не ускоряю, а, наоборот, замедляю шаг. Жадно рассматриваю незнакомое лицо, пытаясь обнаружить… сходство? Различия?

Герру Линдхольму уже явно за пятьдесят. Он плохо выбрит и почти полностью сед. У него несколько десятков лишних килограмм и непропорционально худые ноги, как у всех, кто годами не выходил из виртуальности. Совсем разучиться ходить или стоять нельзя. Но Густава Линдхольма немного покачивает с непривычки. Ему трудно и очень неуютно.

Порывистый восточный ветер наверняка пряно пахнет морем. Но герр Линдхольм замечает только сырость и поплотнее кутается в плащ.

Он похож на меня. Похож, как отец может быть похож на сына, как фотография пятидесятилетнего человека может быть похожа на фотографию его же в тридцать. Он похож на меня в достаточной степени, чтобы я поверил.

Наверное, приближаясь к Густаву Линдхольму, мне следует задрать подбородок повыше. Дать и ему вглядеться в собственное лицо двадцатилетней давности. Но я отчего-то опускаю голову.

– Добрый день, – говорю я и киваю Аннели.

– Добрый… день, – неловко отвечает настоящий я. Ему явно непривычно слышать голос собеседника откуда-то сбоку, не в такт движениям открывающегося рта. А еще… герра Линдхольма тоже, кажется, не учили разговаривать с призраками. – Ваш друг…

– Наверное, нам можно обращаться друг к другу на «ты», – мягко прерываю его я.

– Да, – растеряв остатки уверенности, говорит Густав. – Наверное…

Он явно не понимает, какого черта здесь забыл. Зачем поддался на уговоры «этого моего друга». Герр Линдхольм – всего лишь немолодой, усталый, совершенно обычный человек, которого зачем-то выдернули из привычного пруда и оставили барахтаться на земле.

Одного.

На всей набережной, которую Густав Линдхольм наверняка еще помнит веселой и многолюдной, кроме него, одни голограммы. И вышло так, что, именно они здесь дома.

Настоящий я ежится. Ненастоящий – запрокидывает голову, в очередной раз за последнюю неделю открывая свое лицо другим.

Густав замирает. Забывает, что ему холодно; забывает, как устали ноги. Все его внимание концентрируется на мне; и герр Линдхольм даже не замечает, как неприлично открывается при этом его рот.

Я молчу. Мы оба молчим довольно долго.

– Да, – глухо произносит он, наконец. – Да, это правда. Сначала я не поверил, но это правда. Ты – это я.

И снова пауза. Тишина. Я не знаю, что ответить. Я вообще не знаю, о чем с ним говорить.

Нас привели сюда разные вещи. Густава Линдхольма – любопытство. Твоя живая фотография разгуливает по Стокгольму – надо же такому случиться. Меня… наверное, просто желание узнать больше. Понять себя.

Но герр Линдхольм вовсе планировал рассказывать истории из нашего общего детства. Мы не будем обсуждать школу, колледж (или где там он-я учился?), первую любовь и первое погружение в виртуальность. Нам, в общем-то…. совсем нечего друг другу сказать.

– Как так вышло? – бормочет Густав. – Какой странный феномен. Нужно обязательно куда-то об этом сообщить. Научный мир просто сойдет с ума.

Ну, или так. Или обсудить со мной будущую сенсацию. Это безопасная тема. Нейтральная. Будто взятая из учебников светских бесед.

Мой живот сжимается, и я начинаю ощущать нечто вроде тошноты.

Это тоже ненастоящее, заимствованное чувство. Такое же, как и все. У меня нет ничего своего – только отпечатки, бледные тени эмоций Густава Лейфа Линдхольма. Но если того Густава нет уже двадцать лет – вправе ли стоящий передо мной человек требовать его долги?

И так ли уж я обязан их отдавать?

– Не надо, – тихо говорю я. – Не надо никому говорить. Пожалуйста.

Он смотрит на меня с удивлением. Кажется, даже несмотря на приветствие и пару брошенных мной фраз, герр Линдхольм до сих пор не считал меня в полной мере разумным.

– Я не хочу, чтобы меня изучали, – продолжаю я. – Поэтому… давай все это останется между нами.

Густав молчит еще, по меньшей мере, минуту.

– Не хочешь… Чего же тогда тебе нужно?

Наверное, это очень забавно смотрится со стороны. Пятидесятилетний ты, пытающийся понять, что творилось… творится в голове у тебя тридцатилетнего. Полагаю, каждому хоть раз хотелось поучаствовать в подобном разговоре. Правда, особой благодарности на лице у Густава не видно. А я раздумываю над тем, как мог бы ответить на его вопрос каких-нибудь полчаса назад.

И понимаю: очень здорово, что он спросил именно сейчас.

– Жить. Просто жить дальше. Здесь, – отвечаю я. «Жить» – глупое, совершенно неподходящее слово, но я отчего-то не задумываюсь об его уместности.

Наверное, прямо сейчас я честнее, чем был когда-либо. Когда я все еще был Густавом Линдхольмом и когда перестал.

Он кивает и отчего-то опускает глаза.

– Ладно, – говорит Густав. – Как скажешь. Я буду молчать. Был рад… знакомству.

Его правая рука дергается, и я узнаю привычный жест. Герр Линдхольм чуть было не пожал мне руку.

– Мне надо идти, – сбивчиво объясняется он. – Я работаю. Отпросился буквально на полчаса. Надо возвращаться в офис.

Я его не слушаю. В общем, я даже не смотрю на него больше. Здесь есть Аннели, Вильма, залив и чайки. Куча интересных вещей, на которые можно смотреть.

Краем глаза я улавливаю, как Густав Линдхольм разворачивается, чтобы уйти. Не дождавшись моего ответа. Толком не попрощавшись.

Я окликаю его, и Густав резко оборачивается.

– Можно я… попрошу тебя об одной вещи? Совсем мелочь.

Он смотрит на меня настороженно. Наверное, герр Линдхольм опасается, что я захочу увидеться с ним опять. И что ему будет сложно сходу придумать подходящий предлог для отказа и придется изворачиваться и нести какую-то неопределенную чушь вроде: «Да, конечно. Как только у меня выдастся свободная минутка. Обязательно».

– Погладь кошку, – говорю я.

– Что? – замирает Густав.

– Она сидит за лотком, и ее давно не гладили.

Густав Линдхольм приближается медленно, будто туча с севера. Проходит мимо меня. Заглядывает за лоток с хот-догами. Аннели отходит в сторону.

– Кошка, – удивляется Густав точно так же, как всего дней десять назад – я. – Ну надо же.

Он опускает руку, и Вильма слегка приподнимается на задних лапах ему навстречу. Трется о широкую ладонь Густава. И начинает мурлыкать.