Глава 5

151

На высоком внешнем берегу излучины речушки, в которую впадал ручей, на самой опушке лиственничного леса, сгрудилось десятка полтора добротных бревенчатых изб небольшого, открытого в нашу сторону скита. Домишки разбросаны в казавшемся беспорядке, словно хозяин каждой желал продемонстрировать прочим полную свою независимость. Ничего похожего на улицы или переулки. Тем не менее домики образуют собой полукольцо, окаймлявшее площадку – нечто вроде центральной площади поселка. В центре этой площади, у самого берегового обрыва особняком стоит дом несколько крупнее прочих, с просторным крытым крыльцом перед входом. Меня ведут прямо к нему.

При нашем приближении по округе разнесся возбужденный собачий лай и из окрестных кустов повыскакивало штук семь одномастных взлохмаченных псов. Впрочем мои спутники тут же угомонили их древками коротких копий, словесно никак не выразив своего неудовольствия. Псы не особо и возражали. Они честно исполнили собачий долг и теперь с чистой совестью могли наблюдать за дальнейшим развитием событий, старательно путаясь под ногами хозяев. Последние, едва раздался собачий лай, не замедлили дружно повысыпать из всех строений, заполнив всё открытое пространство. Вслед им из избушек неслось тревоженное многоголосое мычание, обеспокоенное блеяние и испуганный куриный гвалт. Произошла всеобщая краткая суматоха, которая, однако, улеглась так же быстро, как началась. Меж тем наша процессия торжественно прошествовала сквозь остатки деревянных ворот, от которых сохранились лишь покосившиеся боковые столбы да одна воротина, плашмя догнивающая на земле в сторонке. Очевидно скит некогда был обнесен высоким забором – тыном. Но с каких то времен, похоже довольно давних, население его посчитало ограду излишней роскошью. Взамен частокола поселок сейчас окружала жиденькая околица из двух параллельных друг другу жердей, удерживаемых редкими кольями. Она обозначала границу и служила скорее не преградой для проникновение извне, а для предотвращения несанкционированного выхода домашней скотины за пределы скита. Весь лес на сотню метров вокруг околицы давно вырублен, трава же, почти до самого дерна, выщипана и вытоптана скотом.

Население скита, представленное тремя – четырьмя десятками граждан обоего пола всех возрастных групп, глазело на меня, как на чудо. Все уже были много наслышаны о моей персоне и ждали моего появления с нетерпением и некоторым страхом. И теперь их изумляло лишь отсутствие у меня хвоста и рогов на голове, наличие которых казалось им само собой разумеющимся у всех, кто жил за пределами их крошечного благословенного мирка. Некоторые обменивались мнениями на мой счет, словно я был предметом неодушевленным и ни услышать, ни понять их ни коим образом не мог. Если б это чудо вдруг еще и заговорило человеческим голосом, это явилось бы настоящим для них шоком. Я понимал, что скорее всего для большей части собравшихся я первый, да и верно единственный чужак, которого они видели или когда либо увидят в своей жизни. При этом на заросших бородами физиономиях мужиков написано не меньшее оживление и удивление, чем на окружавших их детских мордочках и румяных женских лицах. Одетые в длинные серые сарафаны, с подвязанными черными платками головами дамы всех возрастов глядели на меня с нескрываемым ужасом, приоткрыв рты. Я даже заметил, что кое-кто украдкой крестится.

Меня подвели к той самой большой избе, что стояла у обрыва. Лишь из неё никто не вышел и не проявил интереса к моей персоне. Архип, велев Дмитрию и одному из незнакомцев оставаться со мной, вошел внутрь. Остальные мои спутники разошлись, каждого кто-то встречал в толпе. Они сразу же были окружены группками любопытствующих. Рядом с носилками, на которых лежал Силантий, суетились три женщины. Затем и носилки с раненым так же унесли. С нами оставалась лишь стайка мальчишек, да пара особо любопытных и бесстрашных девчонок. Они молча стояли метрах в шести от нас и лупастили свои слегка раскосые, как и у моих спутников, глазки. Я еле сдерживался, чтобы не состроить ребятне страшную мину. Но меня остановила одна мысль – я не знал, насколько всерьез эти люди воспринимают меня как представителя темных сил. И не воспримут ли мои гримасы не как шутку, а как подтверждение их подозрений. И не выйдет ли моя шутка мне же боком. Сдержавшись, отвернулся лицом к избе.

Наконец, после слегка уже затянувшегося ожидания, входная дверь скрипнула, на крыльцо вышел мрачный Архип и, поманив рукой, скрылся за дверью. Я, сопровождаемый одним из стражей, вошел внутрь. Дмитрий остался на улице. После дневного света меня, казалось, охватила кромешная темень. Но уже через несколько секунд глаза стали привыкать. Мы прошли через длинные, почти во весь дом, сени, в которых имелись две двери по левой стене, дверь в какую-то каморку прямо и одна, по центру, по правой. Меня завели именно в неё.

152

Комната показалась мне, после моих жилищ, в которых я провел последние годы, огромной. Сразу вспомнилось слово – хоромы. Слева от входа массивная русская печь с трубой. В правой стене три застекленных квадратами окошка. Напротив двери, на лавке, за длинным деревянным некрашеным, но начищенным до белизны столом сидит Старец. Седая его борода скрывается где то под столешницей. Длинные прямые, расчесанные на прямой пробор волосы свободно обрамляют худощавое лицо. Руки, сцепленные искореженными старческими пальцами в замок, лежат перед ним на столе. Одет старик в светло-серую холщевую рубаху. Человек этот был хоть и преклонного возраста, однако, судя по тому, как гордо и надменно он держался, вполне еще в силе. Слева от него весь угол комнаты занимает выстроившийся на нескольких полках мерцающий золотом иконостас, пред которым в масляной, изумрудного стекла лампадке горит тоненький фитилек. Стеклышки лампадки разбрасывают зеленые световые зайчики по стенам и полу. Вошедшие со мной дружно перекрестились на иконы. Крестясь, они прикладывали два вытянутых вместе пальца ко лбу, затем низко к самому к животу, к правому плечу и к левому.

– Развяжьте, детки, ему руки-то. – велел Старец негромко, но таким тоном, ослушаться которого невозможно. Веревки тотчас распутаны. Я вообще уже сообразил, что дед этот пользуется здесь непререкаемым авторитетом. Он не снизошел до того, что бы выскочить вместе со всеми на улицу подивиться на редкое чудо. И никто не попытался зайти вместе с нами внутрь, что бы понаблюдать за дальнейшим развитием событий. Очевидно это даже в голову никому не могло прийти.

Я растерялся. Надо бы тоже перекреститься. Не то чтобы я возражал против этого, просто не знал, как мне следует сделать это – двумя или тремя перстами. Старец словно впился в меня своими колючими и отнюдь не раскосыми глазками с нависшими над ними белыми кустистыми бровями.

– Ты что? Нехристь? – спросил он тихо, но отчетливо. Слова вылетали из почти не раскрывающихся тонких губ.

– Да нет. Крещеный я. – я действительно был крещён в детстве своим дедом в тайне от родителей-партийцев.

– А, – понял Старец. – Не знаш как крест ложить должно. Ну что ж, и то добро, что не лукавишь. Видно Антихрист не овладел еще твоей душой вконец. Садись. – он кивнул на лавку под окнами.

Мне казалось, что я где-то уже встречал это лицо, но я никак не мог вспомнить – где именно. Пока до меня не дошло, что в нем много общего с чертами лица Архипа – такой же острый орлиный нос, стальной колючий взгляд, скулы. Только глаза другие, без монголоидного налета. Я сел. Архип и второй сели рядом и, как бы невзначай, с разных сторон, примерно в метре от меня. Они явно еще не знали, дозволено ли будет вообще общаться со мной.

– Говори, сынок, – почти ласковым, но каким-то безразличным, бесцветным голосом велел Старец, – Как ты попал к нам, откель шёл. Кем раньше был. А уж о твоем будущем мы озаботимся, – с ударением на слове «мы» закончил он. Не столько от слов Старца, сколько от тона, которым они были сказаны, меня пробил холодный озноб. Еле справившись с собой, я стал рассказывать о том кто я и откуда. Я понимал, что моя старая версия, изложенная Архипу, уже известна старику, да и требует он большего. Не то, как я оказался на болотах, а то, кто я вообще есть такой. Стараясь, что бы голос не выдал моего волнения, принялся рассказывать.

Первая часть моей повести не слишком сложна, ибо я решил рассказать свою действительную историю: кто я, где появился на свет, где жил, кем работал. Про жену, про дочь. Изменил лишь некоторые несущественные детали, да свое имя и фамилию. Благо, что не забыл тех, какими назвался при первом вынужденном знакомстве.

Вторую же часть пришлось излагать более осторожно, что б она не расходилась с тем, что я говорил раньше. Впрочем, предвидя такое развитие событий, я про себя уже дня два как отшлифовывал свою полувыдуманную историю. Ни фигура, ни руки старика во время моего рассказа ни разу не изменили своего положения и лишь взгляд выдавал глубокое внимание к каждому моему слову.

После того, как я замолчал, Старец долго еще сидел, прикрыв веки и погрузившись в свои думы. Минут через десять я стал поглядывать на соседей – не заснул ли старик? Но мои стражи совершенно спокойны и никаких признаков нетерпения не выказывают. Скорее они хранили благоговейное молчание в предвкушении мудрости, которую изрекёт этот седой оракул.

– Так, значит… Архипушка, – раздался наконец голос старика. При этом ни один мускул на его лице не шевельнулся, – Отведёшь сего человече к Матвею. Он теперь один в избе бедует. Сказывай ему, пока с ним жить станет. Да и в хозяйстве подмога какая. А ты, завтра в вечеру, сбери-ка стариков. Думать будем. Посмотрим – можно ли в общество ввести.

Архип почтительно выслушал сказанное, после чего кивнул мне в сторону двери. Я уже понял, что моим мнением тут никто интересоваться не собирается и воздержался от каких либо споров, решив, что прежде чем пытаться бороться за свои права, следует немного освоиться и понять господствующие здесь нравы. Решить, насколько авторитет Старца бесспорен. Есть ли у него какая никакая оппозиция. Да и положение самого Архипа мне не вполне ясно, как не ясно, насколько я могу довериться ему. Из всех, с кем я до сих пор был знаком, пожалуй, только Дмитрий выказывал мне искреннюю симпатию.

Когда я уже выходил в дверь, краем глаза заметил, как откуда-то из-за печи, из закутка, отгороженного занавесочкой, вышла старушка, укутанная с ног до пят во все темное и с почтением поставила перед стариком небольшую миску с варевом, деревянную ложку да глиняную крынку, до краев полную молоком.