Адель любила писать про несчастную и страдальческую любовь. Любовь мазохистскую и садистскую. В светском мире ее считали феминисткой. Она отстаивала свои права, борясь с мужским угнетением. И даже писала разоблачительные статьи про мужские пороки, но в глянцевых колонках она не задержалась, а в обществе поэтов-неудачников и непризнанных гениев Адель чувствовала себя как рыба в воде. Иногда она приводила своих дружков – именно дружков, не любовников. Такие недоноски на любовников не сгодятся. Они преданы исключительно платоническому амуру, кто-то из них наверняка евнух, а кто-то никогда не лазил себе в трусы. Но четверостишия они строчили закадычные и даже отражали дух времени, поэтому Лиза просила Адель познакомить нас с новоявленными Блоками и Маяковскими. Один из них учился в аспирантуре безымянного универа, наподобие Бауманки. Второй подрабатывал консультантом в «Евросети», а третий вкалывал кабельщиком, читая по ночам Гете и Шопенгауэра. Кто-то из них сто пудово наблюдался в психоневрологическом диспансере, а другие, возможно, попадут туда в будущем, если не пролетят мимо учета.

Как-то в заснеженный зимний вечер Адель пригласила нас на квартирные чтения, проходившие в ее завидной трехкомнатной лаборатории дореволюционной постройки. Кроме нас с Лизой в тусовке затесались два бородача в шерстяных джемперах и задрипаных джинсах. Они в наглую глушили портвейн и почтительно слушали выступающих. Первый поэт по фамилии Блудин жадно курил тонкую трубку, а затем шарахнул двести грамм водки и открыл рот. Стихи его оказались псевдорелигиозной ересью с явным подражанием Хлебникову. Об этом нам пояснила специально приглашенная редактор журнала «Высь» и, по совместительству, младший библиотекарь МГУ, некая Антонина. Она любила комментировать поэтов и совершенно не любила пить: ни водку, ни коньяк, ни даже джин-тоник, что было совершенно странно на фоне спивавшихся литераторов, но что приносило недосягаемое очко в ее пользу. Вторым выступал некто Никита Зяжских с метафизической утопией, по резюме той же Антонины, в духе англосаксонских мудаков типа Байрона. Третьим, словно хедлайнер, выступал Самуэль-Аймо Кротов с короткими миниатюрами в стиле японских изысканий: та же рифма и тот же слог, да и сам Кротов запасливо принес с собой графинчик саке. Его короткое выступление понравилось больше остальных. Разумеется, в первую очередь Адель. Самуэль стал ее любимчиком, почти фаворитом. А в завершении программы выступала сама примадонна, с забвением читая меланхоличные творения. На этот раз наизусть, отбросив листки и подсказки, будто специально выучила стихи в честь грандиозного события. Ей аплодировали долго, особенно упорно хлопали в ладоши Антонина и Самуэль. Бенефис удался. Публика получила порцию эстетического бигмака, а мы с Лизой поклялись никогда не посещать эти полоумные посиделки. Либо мы слишком чопорны, невежественны и ни черта не понимаем в высокой беллетристике, либо сборище писак было настолько убогим, что кроме отвращения на душе мало что оставалось. Но глас народа – глас божий, а мы с Лизой все-таки к нему относились.

Все остальные обитатели лаборатории были весьма ангажированы и не могли посмотреть на происходящую вакханалию под живым углом, то есть объективно и непредвзято. Мы, конечно, не монстры и не стали в открытую хаять талант Адель и ее приспешников. Напротив, пытались даже изобразить подобие комплиментов и сочинить что-то типа похвального эссе. Однако, тонкую натуру не обманешь. Адель раскусила нас, как грецкий орех, обвинила в черствости и всех земных грехах, а под конец разорвала с нами, а точнее с Лизой, приятельские отношения. Так они и расстались из-за концептуальных различий. Не считая того, что Адель пару раз открыто пыталась со мной переспать, что очень нервировало Лизу. И скорые меры последовали сами собой. Но это уже другие воспоминания…

Вспомнив странную поэтессу, я потерял интерес ко сну. Зевнув, я поднялся и вернулся на кухню, пошарил в холодильнике в надежде наткнуться на потерянную баночку пива, но нашел только кусок испорченного торта и бутылку колы.

Слушая, как шипит вода в ванной, и представляя себя рядом с Лизой, я медленно охлаждался газировкой. Присоединиться к ней? Нет! Я не в форме, очень устал, грязен, ободран и вонюч, как бы трагикомично не звучало. И чтобы не потерпеть фиаско, я отбросил эту идею, допил колу, смял банку и вернулся к дивану, чтоб принять привычное положение.

Тяга ко сну на удивление возобновилась. Кофеин подействовал обратным образом. Шум воды стихал. Я приготовился встретить ее чистую, заново непорочную, свежую, пахнущую нежным клубничным мылом.

Собрав остатки сил, я включил настольную лампу и приглушил свет до минимума, чтоб он слегка отбрасывал тень и не раздражал глаз. Рядом нащупал «Ведомости» и стопку журналов из жизни поп – индустрии, так сказать, профессиональная литература, все равно, что пособия по финансам и кредитам для коммерсантов. Ладонь соскользнула со стола, и журналы скатились вниз, издав легкий шелест.

Ванна приоткрылась, и повеяло влагой, словно морским бризом с ароматом клубники.

– Ты собираешься принимать душ? – резко спросила Лиза.

– Нет, – лениво ответил я, перевернувшись на бок.

– А что так?

– Устал.

– Ты думаешь, я буду спать рядом с грязнулей?! И не смей подниматься с дивана. Сам виноват.

– Как хочешь.

– Ну, и замечательно.

Вот и поговорили, вздохнул я и перевернулся обратно.

– Ты не такой, как был раньше, – говорила она за стенкой. – И я не такая. Ты не замечаешь, что нам пора что-то менять? Мы остываем. Нам нужен какой-то ресурс, драйв, отчего бы кровь закипела. Помнишь, я предлагала тебе кое-что месяц назад? Должен помнить! Такие предложения, кому попало, не делают – только близкому человеку. Лишь доверяя ему, как себе. Что молчишь? Уснул? Герман?! Зря ты несерьезно отнесся к моему предложению. Подумай хорошенько! Это нечто новое для нас. Новый опыт всегда уникален. Вся наша жизнь – опыты. Монтень прав. Опыты на себе и на людях. Главное, чтобы опыт был не горьким. Сладкий опыт – кайф. И я предлагала тебе очень сладкий опыт. Не знаю, изменял ли ты мне раньше? Я не спрашивала. Спросить сейчас? Ты ухмыльнешься и не ответишь. Притворишься спящим, высмеешь меня, как дурочку. Герман?! Но мы даже перестали ревновать друг друга. Я не замечаю твоей инициативы! Ты не устраиваешь скандалов! Где я сегодня была? В клубе? Глазела на загорелых мачо с кубиками на животе?! Таких кубиков у тебя и в помине нет, и не было никогда, разве что в наивных подростковых фантазиях. А если я была у любовника? Вдруг! А что?! Ты снова рассмеешься и скажешь, что мы с тобой любовники – это верно! Мы любовники! Мы просто спим вместе, и нас объединяет только постель. Но я не забуду, как ты признавался мне в любви, Герман! Мы не просто любовники. Ты любишь меня, а я – тебя. Это говорит о многом, но это не значит, что любимые люди перестают быть любовниками. Кошмар! Я совсем запуталась! Все равно – это нечто другое, чем просто секс. Правда? Ты опять молчишь, уткнулся в подушку и делаешь вид, что не слышишь. Я знаю твои мерзкие привычки. Эта самая мерзкая, Герман! Намного омерзительней, чем твои вечерние носки на стиральной машине! Ответь?!

Лиза не выдерживает и заходит в комнату.

Я прищуриваюсь и протягиваю руки, пытаясь обнять ее. Мне достаются горячие, но еще не высохшие ножки.

– О чем ты? – неразборчиво шепчу я, подтягивая к себе ее икры.

Сначала они упираются, а потом поддаются. Это нежное клубничное мыло сводит с ума! И почему оно несъедобно? Ужасно несправедливо!

Сверху на меня падают холодные капли от покачиваний ее распущенных прядей, награждая меня гроздьями винограда.

– Ты не слышал? Повторить?

– Утром, детка. Я ничего не соображаю.

– Отпусти! Ты липкий, как слизняк.

– О чем ты?

– А где фен?

– О чем ты?

Скользкие ножки вырываются из моих объятий и покидают зал. На мне ее влага, отпечатки кожи и запах клубничного мыла….

На самом деле я, конечно, все слышал. И я помню ее предложение. Но сейчас меня уже ничто не волнует, даже оно… это потрясающее предложение в прямом и переносном смысле…

Потрясающе…

Глава вторая

Стрелка

Как испаряется роса на цветах, так исчезла на утро и Лиза.

На самом деле она всего лишь просыпается раньше меня, чтоб позавтракать вчерашним круасаном с зеленым чаем, и упорхнуть на работу. Лиза мается в офисе. Встает по будильнику. Жесткий график. Опоздание смерти подобно.

Я же позволяю себе безнаказанно долго помять наши простыни, иногда увлекаясь и до полудня. Но не сегодня.

С сонным рассудком я со стыдом и горечью во рту иду в душ и тянусь за зубной щеткой, изучая себя в зеркале. Смывая ночные синяки и прочищая зубы, медленно просыпаюсь и прихожу в себя. По радио звучит привычное утреннее шоу. Значит, я окончательно проснулся, и мазефакинг встреча не за горами. Есть смысл в рекордные сроки привести себя в порядок и полакомиться недоеденным круасаном.

В порядок себя привел, но булка мне не досталась. Лиза оставила только крошки и чашку с засохшим пакетиком. Обычно она ограничивалась половинкой, но сегодня умяла целую булочку. Это на нее не похоже. Когда она успела так проголодаться?

Еще раз, с полотенцем на поясе, оценив себя перед зеркалом, я со второй попытки узнал себя. Вот он – Герман Ластов, собственной персоной. Попрошу любить и жаловать! И не поминайте лихом. Но это после, а пока я заливаю чай в Лизин пакетик (у нас экономия в незабвенных шведских традициях) и, найдя в хлебнице помятый сухарик, завтракаю. Жарить яичницу мне в облом, поэтому ограничиваюсь диетической трапезой. После бурной ночи – это весьма, кстати. Голова не болит, и рассола не требуется. Мой организм крепок и бодр. Одно но – ужасно хочется курить, что я и делаю, выбравшись на балкон.

Я не москвич, как многие могли подумать, а типичный искатель лучшей доли. Между прочим, нашедший ее, раз позволяю себе снимать приличную квартирку в Хамовниках с охраняемой парковкой. Я рожденный в СССР, родом из Свердловска, но прилетел в столицу уже из Екатеринбурга, оставив домочадцев куковать на Урале. Напрасно я слукавил. Семья моя вполне приличная. Мой папа, Евгений Анатольевич Ластов, как впрочем, и дядя, тоже весьма честных правил, защитил кандидатскую диссертацию в местном технаре, а в девяностые годы променял науку на бизнес, и в настоящий момент ведущий акционер ряда крупных региональных компаний. Мама, Мария Петровна Ластова ( по девичьи Скорогорова), преподавала латынь (О, tempora! O, mores!) в гуманитарном институте (мне она тоже прививала любовь к языкам, и пользоваться языком я умею, по крайней мере, при близком общении с женщинами, так что никто не жаловался). По мере роста благосостояния отца мамочка плавно перешла в домохозяйки. К тому времени мне довелось заканчивать десятый класс. Но начнем по порядку.

Родился я вторым ребенком. Родной старший брат стал археологом и копает себе могилу на просторах Сибири, изучая быт и нравы коренных обитателей бурных рек, а младшая сестра трудится в подведомственной папе конторе в покинутом Екатеринбурге дизайнером или даже экономистом (к ее судьбе я не испытывал особого интереса, как и к судьбе брата). Рос и развивался я превосходно. Ничем особенным не страдал и, по словам драгоценной мамочки, был замечательным ребенком. Мамочка любила меня сильнее других. Пуще сестрички и точно гораздо сильнее сумасбродного братика, со школьных лет пропадавшего в таежных экспедициях и редко появляющегося дома. Я знал, что любовь к прошлому, сомнительные раскопки и вскрытие гробниц не доведет до добра (не раз предупреждал его, но безрезультатно). Возможно, только я и помню о нем, а родители уже успели забыть. Не знаю, жив он еще или уже нет, но приглашения на похороны по электронке не поступало (я регулярно проверяю свой ящик). Не в пример брату сестричка оставалась домашней курочкой. Марусю не тянуло в поднебесье, и только Федька не вылезал из диких экспедиций. Бог ему судья.

Учиться я любил. Читал умные книжки, смотрел видик и записывал взрослые передачи. Навалом имел друзей и ходил в бассейн. Не дрался, не балбесничал, сидел до вечера в продленке, а после полуночи зависал в бродилках на компе. Естественно, лет в двенадцать мое существование резко изменилось. К учебе я успел остыть. В голове мелькали только бесконечные имена школьных и уличных девочек. Я часто влюблялся и часто получал отказы, а иногда мне доставалось по шее от более продвинутых и старших товарищей. Тогда я часто замыкался в себе, неделями не выходил из комнаты, проходил все игры от начала до конца, лишь бы забыть очередную Машку и Ленку, что пудрили мне мозги и волновали мои созревающие, но уже изнывающие члены. Мне было хреново, как бывает каждому подростку, которого никто не понимает, не хочет понять, и кому некуда деться от жутких мук. Машка, Ленка, Наташка дразнят тебя на переменах, и ты хочешь их, но еще не знаешь как, но уже представляешь их в фантазиях и снах. Девчонки снятся тебе, оказываясь рядом, и позволяют тебе все, ведь ты уже не маленький мальчик, мечтающий заглянуть под юбку.

Все это было и прошло. Хотелось большего. Намного большего. Скоро ты узнаешь, что именно. Но между тобой и Машей дистанция, такой колоссальный разрыв, какой тебе никогда не преодолеть. Она кажется взрослее, чем ты, она выше тебя и умнее, у нее другие интересы, и она предпочитает заросшего щетиной Петьку Власова из одиннадцатого класса или Толика Колчана из седьмого ПТУ. И тебе нечего им противопоставить. Ты слабее их, без щетины, и тебя не пускают гулять до утра.

Мерзкий возраст. Даже жить иногда не хотелось. Самое время уйти из жизни. Так и поступали некоторые, прыгая с моста или с крыши пятиэтажки. Кончали с собой обычно парами. Два друга. Две подружки. Какой-нибудь Слава и Ваня или Юля и Соня. Оставляли прощальные записки с просьбой никого не винить в их смерти или винить Мишку из 7«Б» за то, что он, сукин сын, всю жизнь отравил своим безразличием, но жизнь без него теряет смысл, и проще свернуть себе шею, и дело с концом. Прощайте, родители! Здравствуй, загробная сюреальность!

Интерес к потустороннему миру поддерживался компьютерными бродилками. Многие временно западали, а некоторые повторяли судьбы героев. До нас доходили слухи, что в непримечательном уездном городе две фанатки компьютерного клуба отправились на небеса по сценарию известной саги. Мы пытались достать эту игру, вычислить, пройти ее и последовать примеру героинь, но на последний шаг не хватало духу. Тут решимость требуется, нечто роковое и безумное – внешний дьявольский толчок. Подростки и самоубийство – понятия, идущие рядом, почти бок о бок, но в разных направлениях. Чем ты становишься старше, тем быстрее госпожа смерть отклоняется от тебя. Не навсегда. До следующей ступени переходного возраста или до кризиса взросления, двигаясь по спирали: гегелевских открытий не отменить. Но законы мироздания вечны, как само мироздание, и законы философии – это великая мудрость. Получается замкнутый круг – Circulus vitiosus. Смерть делает круг и настигает тебя врасплох, когда ты уже не в состоянии ей что-то противопоставить. Она сильнее тебя. Манит. Она заставляет. Давит. Приказывает. И остается исполнить ее волю. Все это было. И будет ли?

Поживем – увидим.

Circilus vitiosus….

В шестнадцать – семнадцать тебе наплевать на смерть. Ты уже понимаешь, что жизнь не так уж плоха. Есть в ней место и удовольствию. Надо только уметь найти его. Взять и использовать. И если не в себе, то снаружи. Так появилось пристрастие к сигаретам, а иногда не грех выпить в честной компании. Ушлые дяди предлагали купить «травы». Мы покупали и курили. Но потом дяди исчезли, когда кого-то поймали, а кого-то убили. Мы поняли, что дурь, гашиш, крек, винт и прочие гадости – это плохо, а точнее опасно, а для многих опасно и плохо сразу, поэтому большинство завязали.

Буквально через полгода в районе появился другой дядя, намного злее и внушительнее. Дядя предлагал штучку под названием «герыч». По наветам бывалых очень крутая хрень. Для «золотой молодежи» в те времена предназначался кокаин, но он не пользовался особым спросом. Стараниями педагогов и социальных работников мы были подкованы в терминологии. Профилактическая работа в школах велась на пять баллов. Завучи и специально приглашенные гегемоны в белых халатах в сопровождении суровых милицейских чинов доходчиво объясняли на внеклассных занятиях и по телевидению, чем грозит наркомания. Но у некоторых парней крышу сносило реально. То, что старательно запрещалось, очень хотелось попробовать. Некоторые не сдерживались и пробовали, меняясь на глазах, и сами того не желая, превращались в таких же зеленовато-серых злых дядей, за которыми приходили копы с наручниками, либо они подыхали на кушетках в задрипанных палатах с протекающими потолками под изучающим взглядом медсестер.

В общем, последние классы я учился навеселе и успел познать тайну женского тела. И эта самая главная тайна в тот волшебный период. В познании страшно притягательной тайны подсобили родители, сами того не желая, когда отправили меня на две смены в культовый лагерь «Артек». Там можно практически все, и все было не банально. Моей первой грешной любовью стала не перезрелая вожатая-акселератка с надутыми губами и могучим бюстом, не старшая смены, безвозмездно дарящая сорванцам плотские уроки, ни баба-повариха из общепита, делающая засос бесплатно и вручающая в придачу банку сгущенки (для восстановления силы и скорейшего появления за добавкой). Нет! Случилась реальная любовь. Первая и по-настоящему настоящая, черт возьми! Строить ничего не придется. Все готово. Только люби.

Мою принцессу звали Маргарита. И она не числилась ни у нас в отряде, ни в смене, ни вообще в лагере, находясь за бортом лагерной жизни. Плевать ей на «Артек» и на всех нас вместе взятых. Она отдыхала в солидном номере в крутой гостинице, приехав на море с родителями – минус, но предоставленная сама себе – плюс. И ее тянуло к задорному и творческому общению, какое бывает только на слете авангарда интернациональной молодежи до шестнадцати – не старше. Посему она умело пользовалась уникальной возможностью. Ее папа, известный чиновник из столичного министерства, развлекался самостоятельно, а мамы у Маргариты не было. Познакомились мы на пляже, сооружая замки из песка. Когда мы счастливую неделю бродили по аллеям, я узнал вкус первого соленого поцелуя. Мы практиковались в кустах и пляжных кабинках. Будучи на год старше Маргарита была истинной мастерицей флирта. Я многому у нее научился, но опыта с мужчинами ей не хватало, а она очень того желала. Как настоящий кавалер и джентльмен, я не мог разочаровать даму сердца, точнее, не мог устоять, и если бы она первая не намекнула, я бы не выдержал, и овладел бы ею насильно в тех же колючих кустах шиповника, отбросив запреты и папу-чиновника. Правда, кусты – слишком жестко, нехорошо это как-то. Маргарита ни за что бы не согласилась. Взяв инициативу на себя, девушка моей мечты любила выдумывать разные штучки-дрючки, и вдруг пригласила меня в свой номер. Желанная спальня в пятизвездочном отеле на берегу моря. Об этом не мечтал ни один лагерный мажор. Все мои фантазии сбывались благодаря божественной Маргарите. Вскоре назначен день, и назначен час. Папочки рядом нет и в помине.

Я долго готовился морально. О соответствующих правилах, резиновых шариках, жестковатых и пресных на вкус, я не думал – чушь собачья! Какие резинки на фоне такой внеземной любви?!