Аналогичное разложение применительно к Благовещенску, куда анархисты привезли награбленное в Чите золото, подтверждал и А. Н. Буйских: «…Благовещенск был наводнен золотом», около тонны которого оказалось продано на китайскую сторону; нельзя было найти извозчика для деловой поездки – все были заняты гуляками; за чистку сапог небрежно бросали сторублевую кредитку. Пир во время чумы, происходивший в Благовещенске, являлся типичным поведением остатков красных, которые были словно одурманены в предчувствии конца и поголовно пьянствовали: «Началось невообразимое швыряние деньгами. <…> Станки круглые сутки печатали кредитки и не успевали покрывать спрос. В комиссариат финансов приходили вооруженные красногвардейцы и требовали деньги». Буйских обиженно отмечал: «В эти последние дни у массы явились бóльшие требования, чем в нормальное время. …Можно было слышать смело говорящих недовольных властью людей, которые раньше были дисциплинированы, как партийные, и всегда язык держали за зубами»⁷⁷³.

Командование канонерок и судовой комитет Амурской речной флотилии отказались послать людей на Уссурийский фронт, а перед бегством красных запретили вывоз из Хабаровска оружия и ценностей. В результате пять канонерок белые использовали для перехвата пароходов, на которых спасались большевистские комиссары, бежавшие из Хабаровска. Флотилия же заместителя командующего Уссурийским фронтом Г. М. Шевченко вышла из Благовещенска 18 сентября, но около Суражевского железнодорожного моста через Зею, захваченного японцами, была внезапно обстреляна артиллерией. Несколько пароходов и барж с комиссарами и сотнями красноармейцев были сожжены и затоплены, причем в ходе панической эвакуации под огнем погибло много советских работников⁷⁷⁴. Амурская пресса сообщала, что при очистке баржи «Крахаль» до поздней осени обнаруживались трупы, которые японцы выдавали желающим для погребения. Разыскивать тела комиссаров нашлось немало добровольцев, ибо при них находились «громадные деньги» или хотя бы добротная верхняя одежда⁷⁷⁵.

Помимо неизменных грабежей и отдельных убийств отмечены факты уничтожения большевиками при своем бегстве как взятых в заложники «буржуев», так и просто граждан из числа потенциально нелояльных. Особенно часто такие чистки практиковались на Урале. Р. Гайда вспоминал, возможно завышая количество убитых: «Перед уходом из города Кунгура большевики… расстреляли в продолжении нескольких часов около 400 человек. Когда мы вступили в Кунгур, то отовсюду был слышен плач. Тамошнего купца Агеева с женой мучили, а потом убили на глазах их единственной дочери⁷⁷⁶. <…> При вступлении в городок Осу мы застали там такое же зрелище, как и в Кунгуре. Все мужское население было выбито, так что в городской управе и всех учреждениях работали женщины»⁷⁷⁷. Чехословацкий легионер Й. Клемпа записал в дневнике о первых впечатлениях от кунгурского террора: «20 декабря. В 5 часов утра мы прибыли в город Кунгур. <…> Страшно было слышать, как с ними (горожанами. – А. Т.) обходились большевики. Более 200 трупов было зарыто в снег за городом в лесах. <…> Некоторые были так обезображены, что было страшно на них смотреть»⁷⁷⁸.

При оставлении Ирбита председатель ЧК Ершов расстрелял 26 июля 1918 года 22 заложника из местной буржуазии – известнейших преподавателей гимназии и учительской семинарии, купцов-благотворителей (и заодно некоего М. В. Егорова «из большевиков»); погибшие были предварительно ограблены на десятки тысяч рублей. Надзирательница тюрьмы рассказывала о пари, которое пьяный Ершов заключил с комиссаром Шошиным на предмет расстрела всех заложников до одного – и которое выиграл. Расстреливаемых прикалывали штыками, палачами выступали мадьяры⁷⁷⁹. Перед уходом из Туринска красные расстреляли шестерых горожан⁷⁸⁰. В Баранче под Нижним Тагилом красные в октябре 1918 года из мести (белые заняли городок на день, потом отступили) расстреляли несколько техников и 18-летнюю девушку, ругавшую большевиков. Накануне вступления белых в Пермь большевики в ночь на 24 декабря спустили в прорубь управляющего епархией епископа Феофана вместе с семью протоиереями⁷⁸¹. В Уфе, по данным Особого отдела Департамента милиции, большевики за несколько месяцев казнили свыше тысячи горожан, из них бóльшую часть – накануне своего отступления⁷⁸².

В Барнауле отступавшие в том же месяце красные, арестовав 150 человек, напоследок намеревались забросать арестное помещение бомбами, однако порыв рядовых бойцов пресек командир красногвардейцев Л. В. Решетников. С собой они увезли 40 заложников, но расстреляли одного, а остальных отпустили⁷⁸³. Тогда же воевавшие в Восточной Сибири красногвардейцы, отходя к Нижнеудинску, в селе Шеберта и на станции расстреляли шестерых местных, включая священника В. Петелина, бывшего крестьянского начальника, «кулака» и урядника⁷⁸⁴. Зато в Благовещенске, куда 18 сентября вступили японцы и белые, паника среди убегавших большевиков оказалась столь велика, что они забыли про арестантов, и администрация тюрьмы выпустила их всех.

Красногвардейцы летом 1918 года «зачищали» не только военнопленных или заложников, но и местную буржуазию. Этим отметился, например, отступавший через Алтай отряд П. Ф. Сухова. Соратник Нестора Каландаришвили Киршин, вспоминая об отступлении к Троицкосавску, прибавил, что противник щадил красных, а те его нет: «Мы же белых расстреливали», и указал в другом месте на факт казни офицеров в одной из захваченных станиц⁷⁸⁵.

Сопротивление антибольшевистскому перевороту в сибирской и дальневосточной глубинке было слабым. Когда Канский уезд узнал о падении Советов, в известное своими революционными настроениями волостное село Перовское с «криками и выстрелами» приехали на подводах (и с флягами самогона) 2 тыс. бывших фронтовиков. Но скоро они перепились, придя к выводу о том, что пусть с чехами воюет Красная гвардия: «А какая власть будет, не все ли равно». Так что, когда посланец штаба заявил, что оружие выдается лишь надежным лицам, фронтовики, за исключением 70 перовских жителей, быстро разъехались⁷⁸⁶. В деревне Протопоповой Щегловского уезда Томской губернии бывшие большевики-красногвардейцы на общем собрании граждан каялись, признавая вину в том, что отбирали у односельчан хлеб «по дешевой цене», чинили произвол и насилие⁷⁸⁷.

Когда глава большевиков Амурской области Ф. Н. Мухин летом 1918 года ездил по селам агитировать за красных, то переселенцы-украинцы, по словам бывшего с ним подчиненного, гнали Мухина прочь: «Дивысь куме, як вин гарно балакаеть, як от Совитской Власты получае 500 карбованцев в мисець… Геть! катысь! не треба нам такой власти[,] як где все воры да пьяници! Нехай пусть придуть хотя и японци, вины нам дадуть матауз⁷⁸⁸ и манухвахтуру!»⁷⁸⁹ Население Амурской области проявляло открытую враждебность к советской власти потому, что из‐за «мухинок» – никчемных ассигнаций, которые бесконтрольно печатались областными властями и вбрасывались на рынок, – прекратился подвоз всякого товара⁷⁹⁰.

Характеризуя тогдашнее настроение крестьян, белый офицер, объехавший Западную Сибирь, приводил их слова: «Нам все равно – красная или белая гвардия. <…> Нам кто угодно правь, только товару доставь»⁷⁹¹. Будущие активные партизаны Кучеровского фронта Канского уезда до начала карательных действий белых высказывались аналогично: «Для нас все равно, какая будет власть, черная или красная, лишь бы нас эта власть не трогала»⁷⁹². Такое мнение было типично тогда для всей России. В начале 1918 года донской казак на вопрос офицера, за кого он – за красных или за белых, ответил: «Кто из вас победит, за того и будем»⁷⁹³.

Сами коммунисты и партизаны признавали, что в 1918 году красные, защищавшие свою только что свергнутую власть, практически не поддерживались сибиряками – те в большинстве относились к представителям этой власти как к отбросам общества, случайно выплывшим на поверхность⁷⁹⁴. Во многих волостях и даже в некоторых уездах (Минусинском, Тюкалинском) местное население собственными силами бескровно ликвидировало правление большевиков либо активно этому содействовало (в волостях Бийского, Змеиногорского, Канского, Кузнецкого, Курганского, Тарского уездов). Например, на митинге в Тюкалинске толпа после слов члена уездного исполкома о мобилизации против наступающих чехов набросилась на красногвардейцев и арестовала их вместе с исполкомом; то же самое происходило и в селах уезда⁷⁹⁵. «Лишь в отдельных волостях красноармейцы и красногвардейцы нашли поддержку и сочувствие части местного населения»⁷⁹⁶.

Из мемуаров работника Центросибири известно, что «…попытки мобилизовать крестьянское население кончились ничем… и посланные на мобилизацию команды вернулись без мобилизованных»⁷⁹⁷. Как вспоминал И. В. Громов (Мамонов), большевики города Камня в конце декабря 1917 года разогнали городскую управу и организовали, с участием анархистов, сначала уездный совет, а потом и Каменскую уездную республику – с наркоматами и совнаркомом во главе с Громовым (при том, что в Камне насчитывалось всего 17 коммунистов). Проводя национализацию, «наркомы» к маю 1918 года конфисковали у богатой части населения 2 млн рублей⁷⁹⁸. В результате даже рабочие Камня, «когда мы им дали оружие перед наступлением белых, вернули его и отказались драться». Также Громову пришлось признать, что, когда он послал красногвардейцев в большое село Ключи мобилизовать у крестьян лошадей для кавалерии, мужики оказали сопротивление и убили двух отрядников⁷⁹⁹.

Отвернулись от помощи советам и омские рабочие: «По Атаманской и Дворцовой улицам… стояли толпы, открыто возмущавшиеся предательством безответственных главарей, оцепивших пароходы и спешно грузивших на них достояние русского народа, русской казны и государственного банка». Рабочие депо отказались выступать навстречу чехам и не дали разрушить железнодорожные пути и постройки⁸⁰⁰.

Именно крестьяне захватили в плен бежавших руководителей Енисейской и Иркутской ЧК. Белый офицер вспоминал, что в Тобольской губернии «…местное крестьянство… приняло весьма деятельное участие в поимке разбежавшихся… красных деятелей». Авторитетный советский мемуарист признавал, что те советские отряды, которые пробивались из Сибири на Урал, вынужденно выдавали себя в деревнях за белых, таким образом получая радушный прием, и что «интернационалистов величали „голубчики чехи“»⁸⁰¹.

В деревне Карымской Ново-Павловской волости Балаганского уезда сельский сход постановил расстрелять красногвардейцев, находившихся в деревне⁸⁰². Один из красногвардейцев Барабинского фронта вспоминал, что крестьянство «чертовски было восстановлено против совдепов» и лучше было «идти в бой, чем под дубины крестьян»⁸⁰³. Бийский большевик отмечал, что крестьянство «само задерживало работников партии большевиков и Советской Власти, а иногда и расправлялось с ними на месте самосудом». После свержения большевистской власти сход большого ойротского села Онгудай принял решение в трехдневный срок выселить 76 семей, сочувствовавших красным⁸⁰⁴.

В своих мемуарах большевики дружно признавали, что при свержении их власти население бурно приветствовало белых и где с пренебрежением, а где с ненавистью относилось к прежним хозяевам. По изгнании красных Самара ликовала, а некоторые комиссары были «расстреляны озлобленной толпой»⁸⁰⁵. Красный главком И. И. Вацетис писал, что Казань «ликовала и веселилась»; такое же настроение было в Уфе. После бегства большевиков из Перми 24 декабря 1918 года очевидица писала о праздничном настроении местных жителей: «Народ радостный, поздравляют друг друга, точно на Пасху»⁸⁰⁶. По свидетельству В. Д. Вегмана, в Томске белых с музыкой и цветами встречала разряженная публика, причем у многих в руках были смешно выглядевшие экземпляры последнего выпуска газеты «Знамя революции» с шапкой: «Советская власть стоит прочно и незыблемо»⁸⁰⁷.

В мемуарах большевика Политова, доставленного после ареста отрядом из 60 чехословаков в Бийск, бескровно захваченный рабочими и учащейся молодежью, есть такой эпизод: «…на станции белый флаг, буржуазия с цветами, слезы радости, поцелуи, стараются пробиться к вагону арестованных, сделать самосуд… два чеха на часах прогоняют…»⁸⁰⁸ К приходу в Камень парохода «Лейтенант Шмидт», вместе с которым захватили почти всех членов Каменского совдепа, «…пристань была усеяна празднично разодетой толпой». «Когда нас, окруженных тесным кольцом белогвардейцев, выводили по трапу на пристань, – вспоминал Политов, – вся эта толпа с диким улюлюканьем, бранью, угрозами бросилась к нам. Нарядные дамы, благообразные господа старались прорвать кольцо конвоя и учинить над нами самосуд»⁸⁰⁹.

Один из членов отряда М. Х. Перевалова честно отмечал, что в селе Итат Мариинского уезда после разгрома красных наблюдалось «небывалое воодушевление». И неудивительно, ведь ранее этот же партизан с удовольствием вспоминал, как советские власти весной 1918 года взяли с торговцев Итата 80 тыс. рублей контрибуции и затем обстреляли, разгоняя, толпу стариков и старух во главе со священником, требовавших в «великий бывший четверг» освободить арестованных купцов⁸¹⁰.

Аналогично относились к свержению советской власти в Новониколаевске, Тюмени, Тобольске, Ачинске, Минусинске, Красноярске, Черемхово… А видная иркутская большевичка Е. П. Алексеева вспоминала, что неприязнь населения ощущалась и в последующие месяцы: «Мещанская публика бойкотировала большевиков. Я и муж жили на разных квартирах, ибо никто не хотел давать их нам»⁸¹¹.

Тысячи разбитых защитников Советов представляли серьезную угрозу для населения. Отступавшие и полностью деморализованные, красногвардейские отряды грабили и бесчинствовали. Пресса отмечала: «Бегут совдепы, бегут их защитники… и проявляют свою храбрость и стойкость лишь в одном – в грабеже и зверствах против беззащитного населения». Например, под Мариинском в июне 1918 года большевики ежедневно дезертировали десятками «и, рассыпаясь по деревням, грабили там», а «из города можно было наблюдать во время перемирия пьяных красногвардейцев, куролесивших за рекой»⁸¹². С конца лета 1918 года в Кольчугине стали действовать различные подпольные группы. Одна из них, возглавляемая известным в Кузбассе революционером Демьяном Погребным, состояла из его родственников, военнопленных и анархистов. Но местный профсоюзный работник и будущий чекист С. Г. Осокин называл группу Погребного «уголовной шайкой» хулиганов, вся деятельность которой сводилась к личной наживе⁸¹³.

Газета «Алтай» сообщала полученные из Онгудая сведения о действиях Шебалинского отряда В. И. Плетнёва (позднее известного партизана и председателя Горно-Алтайского уездного ревкома) численностью 165 бойцов в районе станции Тельга: «Банда Плетнёва занимается грабежами и насилиями. Жители просят о скорейшей помощи». Вскоре отряд был целиком рассеян. В начале июля Каракорумская управа сообщала, что туземный отряд из 400 ойротов преследовал «пришедшие в горы красногвардейские банды Плетнёва»⁸¹⁴. В июне 1918 года в селе Цветнополье Омского уезда крестьяне требовали от властей оружия для «самозащиты населения поселков от банд разбежавшихся красногвардейцев, производящих свои разбойные набеги с целью грабежа съестных припасов, похищения лошадей и т. п.»⁸¹⁵.

Американский консул в Харбине в начале июля 1918 года сообщал госсекретарю США о многочисленных русских беженцах и 30 тыс. бурят, перешедших границу в Маньчжурии ради спасения от Красной гвардии и отрядов интернационалистов⁸¹⁶. Беглые красногвардейцы нередко создавали уголовные шайки, грабившие и убивавшие горожан и тех, кто проезжал по трактам. В августе группа бывших красногвардейцев вместе с горнорабочими и крестьянами села Лебедянка ограбила служащего, который вез 60 тыс. рублей жалованья рабочим судженского рудника «Надежда»⁸¹⁷. А на заседании военно-полевого суда, проведенном полковником Власовым 26 апреля 1919 года, были приговорены к повешению три бывших рядовых красноармейца – А. В. Баранов, Н. С. Васильев, П. Л. Китаев – за убийство четырех женщин и мужчины в Нижне-Тагильском Заводе (ныне – город Нижний Тагил)⁸¹⁸.

Откровенные мемуары оставил командир пулеметной команды 1‐й Барнаульской роты В. Ф. Кудряшёв. Роту во главе с П. Ф. Тиуновым (бывшим старшим унтер-офицером и столяром барнаульских мастерских) первоначально отправили в мае 1918 года из Барнаула на восток для борьбы с атаманом Семёновым. Кудряшёв, отступавший с этим отрядом из Иркутска до Сретенска, подробно поведал о нравах красногвардейцев:

Я помню, какая же была растерянность в Иркутске [после выступления чехов]. <…> Все бегали, все суетились, сталкивались лбами, как бараны, звенели шпоры и раздувались галифе, но толку, повторяю, не было ни на грош. Наш командир отряда Тиунов здесь тоже разрядился почем зря, где-то достал себе маузер с прикладом и походную сумку (но без карты) и носился как дурень с торбою, прельщая собою иркутских проституток, за что потом ему и другим пришлось расплачиваться в Берёзовском (В[ерхне]-Удинск) госпитале⁸¹⁹. Словом, это был самый из неудачных командиров, и я ни разу не видел его в боях, ибо он как-то «смывался», а его «примеру» следовал и его помощник Иовлев, и отряд наш барнаульский с громким лозунгом на красном знамени: «За власть труда умрем, но не сдадимся!» – начал разлагаться.

Порядочное количество наших ребят в надежде, что с [отступившим атаманом] Семёновым делать нечего и, значит, скоро [все] вернутся домой, запасли целые мешки мануфактуры, чулок и прочей дребедени, и когда пришлось выступить против чехов по направлению Н[ижне]-Удинска… оказались нагруженные как ишаки, пришлось брать подводы для посадки в вагоны… Но уже с выступлением из Зимы в нашем отряде началось дезертирство и чуть ли не каждый день убывал человек… <…>

В Зиме наши силы были таковы: отряд барнаульцев, Центросибири, анжерцев, отряд черемховцев, и зиминцы тоже послали свой отряд; затем отряд мадьяр… с командиром Лавровым… вместе, пожалуй, составилось бы до 1000 бойцов. Но что это были за бойцы?.. Не буду отрицать, что из всей этой толпы 1/3 была людей, готовых беззаветно жертвовать своею жизнью когда угодно. Но 2/3 был всякий сброд, который был способен от грабежа к насилию и всему, чему хотите. <…> Словом говоря, это был в большинстве сброд[,] банды… люди принимались без разбора, и принимали каждого пришедшего и выдавали ему оружие…⁸²⁰

Воспоминания интернационалиста К. Сойри о пребывании его отряда на станции Мысовая летом 1918 года свидетельствуют о том, что «в ряды красногвардейцев проникла масса уголовных элементов, которые стали заниматься грабежами, теряя тем авторитет среди населения». Отмечал он и массовое дезертирство, а также то, что омский отряд Ф. П. Лаврова из 800 бойцов самовольно бросил позиции у Верхнеудинска и «занимался грабежами»⁸²¹. Обвинения Лаврова в неожиданном уходе с фронта повторяются во многих мемуарах и, по мнению П. А. Новикова, являются мифом более поздних времен, поскольку истинной причиной панического отступления красных стал внезапный прорыв войск подъесаула И. Н. Красильникова и 4‐го Томского полка через болотистую местность под Нижнеудинском, поддержанный атакой казачьего отряда.