Мариинский уездный комиссар 25 ноября 1918 года сообщал в Томск, что в Рубинской и Сандайской волостях «некоторыми обществами выносятся приговоры о непризнании Временного правительства, о нежелании платить подати, об укрывательстве дезертиров. Население на руках имеет оружие. Возможно восстание… <…> Взыскания идут туго. В селах укрываются дезертиры»⁹¹⁶. В конце года в МВД отмечали, что во всех 227 волостях Томской губернии население крайне апатично относится как к вопросам государственного и местного, земского строительства, так и к войне с большевиками: «Процесс выздоровления масс от большевистского угара еще далеко не закончился»⁹¹⁷.

Тенденция враждебного отношения к власти неуклонно нарастала по всему региону. В ноябре 1918 года министр земледелия Временного Всероссийского правительства Н. И. Петров писал в Омск:

Политические настроения… проявляются неизменно в уродливых формах. После диких самосудов, ставших бытовым явлением, жизнь выдвинула новое извращение идеи сильной власти, которое заключается в том, что воинские отряды, командируемые для борьбы с большевиками, стали орудием в руках борющихся друг с другом местных партий: в одних селениях по указаниям кооператоров подвергаются порке частные торговцы, в других эти последние направляют солдатскую нагайку на кооператоров, в одном селе порют сторонников Земства, в другом его противников и т. д., чаще же всего жители сводят, с помощью приезжих солдат, личные счеты.

…Сама народная масса, неправильно понявшая лозунги свободного режима, теряется перед анархическими элементами[,] и дело дошло до того, что «в деревнях никто никого не слушается». Больше всего угрожают общественному порядку и безопасности неприписные безземельные крестьяне, силой добивающиеся положения[,] равного с приписным[,] наделенным землей населением. Запуганная анархией серьезная часть крестьянства, не видя систематической поддержки со стороны государства[,] не решается взять на себя бремя местного управления: заинтересованные в порядке люди боятся занять выборные должности, сход молчит перед хулиганами⁹¹⁸, так как никто не смеет поднять голос из опасения быть избитым или разоренным… Наделенные землей крестьяне непрерывно подают жалобы на то[,] что пришлое безземельное население не позволяет им спокойно пользоваться отведенными наделами и т. д. и т. д.⁹¹⁹

Быстрое разочарование в белых подпитывало экстремизм низов. Как сообщала в сентябре 1919 года авторитетная томская газета «Сибирская жизнь» (№ 188), «большинство населения ждет большевиков, полагая, что они скоро явятся и наладят порядок, не будут взыскивать податей, не будут брать солдат; леса и земли с их недрами будут свободны и все будет дешево». Колчаковский премьер П. В. Вологодский осенью 1919 года записал мнение своего знакомого, приехавшего из Славгородского уезда: «Особого тяготения к советской власти нет, но хотят своей власти, крестьянской, в особенности все настроены против засилия военщины и против правительственных агентов на местах»⁹²⁰.

Современники высказывали сходные мнения о причинах популярности большевиков. Управляющий Енисейской губернией П. С. Троицкий сообщал в Департамент милиции МВД: «Даже у зажиточного населения о большевиках осталось представление, как о власти, не требующей податей, не преследующей самогонку, не берущей солдат»⁹²¹. Управляющий Алтайской губернией А. А. Строльман в августе 1919 года в послании министру внутренних дел констатировал:

К сожалению, благодаря темноте среди крестьянства есть много лиц, ожидающих от большевизма великих милостей, а главное, наживы. Будучи по натуре крепким хозяином, сибирский крестьянин чужд, конечно, идеям большевизма, но худшие элементы не прочь нажиться каким угодно способом. Не веря в прочность большевизма, эти алчные элементы жаждут поживиться, пока побудет большевизм, который является для сибиряка в том виде, в каком он его испытал в начале 1918 года, когда налоги не платили, ямщину не гоняли, самогонка и самосуды вошли в обычай, а начать массовые реквизиции и отобрание у зажиточных имущества Совдепы еще не успели, почему и население не познакомилось, как в европейской России, с большевизмом в деревне.

<…> Совдеп же представляется как отмена властей, земства, податей, обязательной службы, повинностей и возможности… пограбить «богатый» город, а это почва, на которой объединяются все худшие элементы деревни, нередко даже зажиточные мужики участвуют в грабежах… Создают оппозиционное настроение нередко явно незакономерные действия посылаемых против банд отрядов, которые обращают главное внимание на карательные действия в отношении населения, а не на окружение и ликвидацию банд, таким образом часто совершенно мирное население терпит ущерб, а банды все не ликвидируются, на что ропщет население, отягчаемое и отрядами и обираемое бандами…⁹²²

Быстрый рост цен и расцвет спекуляции, достаточно жесткая борьба с самогонщиками, нехватка денежных знаков мелкого достоинства, вызывавшая расстройство торговли, усиливали в 1919 году распространение общего раздражения по поводу больших земских налогов, повинностей и призыва в армию, особенно в сибирской деревне. Решительно взимая налоги и недоимки и получив от поземельных сборов всего лишь 1–3% бюджетных средств, «государство возбудило против себя недовольство многомиллионной массы крестьянства»⁹²³. Характерен рассказ одного из алтайских партизан о том, как летом 1919 года с крестьян его села «…потребовали пóдать, но никто не хотел платить, несмотря на то, что деньги были у каждого приготовлены. Пообещалась приехать дружина, но пóдать все же не платим»⁹²⁴.

Особенный гнев населения вызывали нередкие бесчинства колчаковской милиции, состоявшей в значительной мере из бывших фронтовиков, часто пьяных, буйных и практиковавших в отношении сельчан как порки (в том числе массовые), так и мародерство и взяточничество. В селе Пещерка в декабре 1918 года милиция 2‐го участка Барнаульского уезда выпорола 19 крестьян; на взятки для освобождения арестованных было собрано 5400 рублей, причем номера кредиток оказались переписаны, что позволило провести расследование⁹²⁵. В Приамурье 70% перлюстрированной почтовой корреспонденции в 1919 году составляли письма и телеграммы о спекуляции, которую считали главным злом, разрушавшим тыл. Из писем, перехваченных цензурой, было видно, что крестьяне равнодушны ко всему, кроме своего хозяйства, они «не согласны ни с большевиками, ни с Омским правительством, а только хотят, дабы их никто не трогал, в солдаты не брал, подати не платить, а жили бы вольно, а кто правит – все равно»⁹²⁶.

Сельские жители требовали либо оставить их в покое, либо решить все проблемы немедленно. Военные поражения белых вызывали у многих откровенное злорадство и симпатию к Красной армии. Между тем элита вела себя так, будто времени на разгром красных вполне достаточно: пока «…обессиленные белогвардейские низы вели отчаянные боевые действия, военные и штатские верхи „соревновались только в тостах, восхваляя достоинство несчастного русского солдата, который сам выпутается из всех бед…“»⁹²⁷.

То и дело в отдаленных районах крестьянство, колеблясь под влиянием противоречивых слухов, пыталось установить желаемое безналоговое безвластие. Уже в августе–сентябре 1918 года только начинавшая выстраиваться белая власть была атакована восстаниями. При этом, например, в волостях Канского уезда – переселенческого и «взорвавшегося» на рубеже 1918–1919 годов – полиции не было вообще⁹²⁸. Вооруженным сопротивлением крестьяне то и дело отвечали на отнюдь не самые основательные поводы со стороны белых: так, главной причиной Чумайского восстания в 30 селениях Мариинского уезда Томской губернии (октябрь 1918 года) стало взимание податей и штрафов с местного населения за самовольные массовые порубки леса⁹²⁹, а Минусинского (ноябрь 1918 года) – закрытие властями частных самогонных заводов. Урманское восстание началось 3 июля 1919 года в Верхне-Тарской волости Каинского уезда из‐за недовольства лесничеством⁹³⁰. В Енисейской губернии часть мобилизованных, получив обмундирование и деньги, осенью 1918 года разбежались по домам. За это белые расстреляли в селе Степной Баджей несколько человек. В ответ в декабре 1918 года началось восстание, которое сначала возглавили латыши Ян Пауль, бывший член совдепа, и Иван Боган; затем командование повстанческой армией было доверено А. Д. Кравченко⁹³¹.

Большую роль в этом восстании сыграл национальный фактор, наложившийся на проблему конфликтов новоселов со старожильческим населением. В Канском уезде Енисейской губернии переселенцев было 75,9%, в Нижнеудинском Иркутской губернии – 51,6%. По мнению П. А. Новикова, недавние переселенческие деревни больше подходили для партизанских баз, чем для размеренного единоличного хозяйствования. Из-за революции прекратилась помощь новоселам со стороны Переселенческого управления, теперь они не могли подрабатывать на его дорожных работах и больше занимались тайным винокурением. Латыши были особенно податливы на красную агитацию. Большое восстание жителей бассейна реки Маны вокруг села Степной Баджей опиралось на латышей: «…весь Манский район состоит из участков, населенных латышами и эстонцами, – отмечал следователь Красноярского суда. – Эти люди, живя в глухой тайге, всегда были настроены анархически»⁹³².

В Канском уезде в декабре 1918 года к только что образовавшемуся повстанческому ядру постоянно шли ходоки от волостей. Эти люди выспрашивали и напряженно взвешивали, присоединяться ли к партизанскому отряду, – многие были готовы восстать, но отговаривались отсутствием оружия, хотя очевидно, что в богатом охотничьем районе его хватало. По данным Т. Е. Перовой, в селе Агинском у крестьян имелось 200 трехлинеек, а по всему району – до тысячи, но «это оружие… крепко держалось в руках хозяйственных мужичков». Агинский штаб собрал 300 винтовок, однако в результате агитации со стороны протоиерея Тарасова о якобы разгроме восставших почти сразу же роздал оружие обратно и распался⁹³³. Несомненно, значительная часть припрятанных винтовок предназначалась лишь для охраны хозяев.

В марте 1919 года взбунтовались Икей и Катарбей – волостные села Нижнеудинского уезда. Их население – во время земских собраний для раскладки налогов – под влиянием слухов о сверхобложении разогнало и арестовало земцев, организовав советы, причем в Икее совет возглавил уголовный ссыльнопоселенец Михаил Фурси (Стефановский). Оба совета мобилизовали до 3 тыс. бойцов, отобрали порох у кооперативов и организовали патронные мастерские. Лозунги были анархические и шкурные: «Долой милицию и налоги!», «Долой земства!». Управляющий губернией П. Д. Яковлев, не желая лишних жертв, пытался переговорить с повстанцами, но те отказались и «выключили провод». Тогда Яковлев выслал в Икей отряд из 30 милиционеров.

Мобилизованные из-под палки и почти невооруженные, крестьяне серьезно воевать готовы не были, так что прибывший из города Черемхово конный милицейский отряд без труда подавил выступление – из шайки, где оказалось не более 300 повстанцев, было убито 16, остальные сдались⁹³⁴ (советский автор, не делая ссылок, написал, якобы при подавлении восстания «с лица земли были стерты целые деревни. В ряде сел каратели вырезали все население»⁹³⁵). И все же стихийный протест деревни, стремительно нараставший в течение 1919 года, опережал возможности правоохранительных органов.

В конце августа 1919 года на территории Приобского бора в Верх-Караканской, Верх-Ирменской, Сузунской волостях Новониколаевского и Барнаульского уездов под влиянием Зиминского восстания и «на почве отбирания у населения оружия, старого военного обмундирования и амуниции возникло новое, еще более мощное восстание бывших фронтовиков…»⁹³⁶: партизаны совершили налеты на села Берское, Верх-Ирмень, Верх-Чик, Воробьёвскую волость, причем ряд селений пострадал от поджогов, а интеллигенция и духовенство были вынуждены спасаться бегством. (В ответ несколько дней спустя польские легионеры и местная милиция изъяли у населения охотничье оружие и расстреляли до 30 повстанцев⁹³⁷.) По сути, крестьяне отвечали неразборчивым насилием на любые попытки государства проявить свою волю, поскольку считали, что оно им и так должнó. И чувствовали свою силу «людей с ружьем» в противостоянии слабому, непонятному государству с его непонятно какой по счету властью, гораздо более вороватой, чем царская, но тем не менее чего-то требующей.

На Дальнем Востоке население, настроенное еще более анархично, чем в Сибири, уже в конце 1918 – начале 1919 года массово сопротивлялось властям. В декабре 1918 года сход жителей села Борисоглебка Амурской области отказался сдавать оружие, открыто заявив о неповиновении и грозя восстанием. К весне 1919 года в Амурской области масса деревенской молодежи ушла к партизанам. Журналисты констатировали: «Суть происходящих событий деревня совершенно утратила способность уяснять. <…> Возвратившиеся из командировки в область некоторые земские инструктора передают, что почти повсюду… крестьяне встречали их недоброжелательно… и были моменты, когда им грозила опасность кулачной расправы. Но после более или менее продолжительных разъяснений со стороны инструкторов крестьяне быстро меняли настроение и выражали раскаяние в прежних своих намерениях»⁹³⁸.

Затем настроение менялось снова, и чаще не в пользу власти. В острые исторические периоды колебания настроений широких масс надежному прогнозу не поддаются и переход от приятия либо равнодушия к неприятию может занимать считаные месяцы или даже недели. У белых оказался весьма небольшой кредит доверия: после их прихода население решило, что уже в 1918 году война, измучившая всех, закончится и дела вот-вот поправятся. Но обстановка воюющей страны не способствовала улучшению положения, а неизбежного ухудшения белым не простили.

По достаточно обоснованному мнению большевиков, у зажиточных сибирских крестьян, испытывавших крайний недостаток промтоваров, было острое желание восстановить связь с Советской Россией и продавать туда излишки хлеба, образовавшиеся после прекрасного урожая 1918 года⁹³⁹. Когда же колчаковская власть стала рушиться, от нее отвернулись почти все. К октябрю 1919-го, как признавал соратник Колчака, «население проявляло озлобление» к власти. Аппарат управляющего Иркутской губернией сообщал, что после падения Омска настроение «почти всех групп населения» губернии «по отношению к Правительству враждебно»⁹⁴⁰.

Отрицание авторитета власти имело самые катастрофические последствия. С каждым месяцем Гражданской войны нарастала архаизация общественной жизни. Особенно опасной выглядела долговременная эпидемия самосудов, которые резко росли в числе и прибавляли в жестокости. Мировой судья 3‐го участка Акмолинского уезда 28 мая 1919 года отмечал: «…революция развеяла последние зачатки правосознания, имевшиеся в массах. Народ был предоставлен самому себе… и он пошел по пути безначалия, бесправия и самосудов, наиболее понятному для его правосознания». Говоря о многочисленных самосудах, современный автор констатирует: «У палаческих наклонностей населения не было надежного „сдерживателя“ ни в лице прокурорского надзора, ни в лице омских властей или местного самоуправления»⁹⁴¹.

Что крестьяне, что горожане были уверены: чем более массовым будет участие в убийстве, тем меньшей окажется индивидуальная вина каждого. С 1917 года в Бийском и Томском уездах фиксировались многочисленные случаи закапывания заживо тех, кого подозревали в воровстве; в мае 1919 года в Омске пьяная толпа, науськанная каким-то провокатором в военной форме, начала – за «неправильное» тушение пожара – избивать брандмейстера Гасникова, которого едва живым отбили у толпы его подчиненные⁹⁴². В апреле 1919 года в селе Ивленском Петропавловского уезда Акмолинской области на волостном сходе за отказ выдать на самосуд подозреваемых в конокрадстве был убит помощник начальника участковой милиции и тяжело ранены два милиционера. Газета «Уссурийский край» отмечала, что в Амурской области много самосудов и прав оказывается тот, кто выставит больше спирта. Прокурор Читинского окружного суда докладывал начальству: «Самым ярким проявлением большевизма со стороны населения является то, что оно за разрешением своих споров и тяжб обращается не к законным властям, а к главарю шайки»⁹⁴³.

О характере белой власти и ее целях сибиряки почти ничего не знали. В целом они были склонны верить красной пропаганде больше, чем довольно слабой белой. (Хотя, как сообщали в апреле 1919 года власти Тогурского уезда, прибывающие в Нарымский край раненые солдаты «своими рассказами о зверских поступках большевиков с мирным населением в прифронтовых полосах» вызывали у местных жителей «отвращение к большевикам»⁹⁴⁴.) Характерно, что основная часть зауральского населения, очень быстро разуверившаяся в белых, недоверчиво воспринимала те рассказы о большевистских притеснениях и зверствах, которые распространяли многочисленные беженцы; напротив, фантастические слухи о дешевизне хлеба на советских территориях, крепком порядке и отсутствии спекуляции вызывали доверие⁹⁴⁵. Эвакуировавшиеся в глубь Сибири пермские рабочие летом 1919 года были неприятно поражены «наличием большевиков во всех слоях общества» и говорили, что «Сибири надо хлебнуть горького до слез», так как при правлении большевиков «у крестьян не было бы по 5–10 коров»⁹⁴⁶.

Революционное насилие стало фактором, дополнительно подхлестнувшим противостояние деревни и города. Характерна цитата из письма красноярского жителя, которое было отправлено примерно в середине 1920 года, но отражало взгляд деревни и на более ранние события: «…несдобровать советской власти, уж слишком комиссары закомиссарились, озлобляют своими проступками рабочий и крестьянский люд, а ведь они партизаны душой и телом и часто можно слышать от крестьянина такие слова: „Сначала поморим город голодом, а потом придем с дубинами и выгоним их“»⁹⁴⁷. Ранний большевистский историк честно отмечал: «Эта подозрительность и недоверие к городу, а вместе с тем и к… пролетариату… выбивали нередко из-под коммунистической партии почву для организационного и политического овладения [крестьянским] движением»⁹⁴⁸. Вместе с тем очевидно, что традиционное манихейство крестьянского мира перешло в манихейскую, по сути, идеологию большевиков.

Американский историк П. Кёнез, изучивший события на Юге России, писал: «Страна развалилась, и фактически в каждой деревне была своя гражданская война, зачастую не имеющая никакого отношения к идеологии красных и белых»⁹⁴⁹. Очевидец сообщал, что уже весной 1918 года на Украине были «деревни, опоясанные окопами и ведущие друг с другом войну из‐за помещичьей земли»⁹⁵⁰. Одни (дезертиры и т. п.) участвовали в повстанчестве, чтобы выжить за счет оружия. Другие защищали себя и родных от реальных и фантомных притеснений со стороны городских властей. Третьи стремились за добычей. Четвертые искали приключений, реализовывая себя в качестве бойцов⁹⁵¹