Однако в этой жизни, в так называемом нашем мире или измерении, он, как вы уже догадались, не человек, но некое явление, так сказать, регулярно-спорадическое, спорное даже, хотя подчас вроде бы и антропоморфное. (Хотя и большинство текущих под окнами, по сути, имеют те же характеристики – возникающей и затухающей шальной акустической волны.) Как впоследствии выяснилось в процессе долгих наблюдений, на короткий миг, допустим, часов в семь утра, он возникает перед нашим кухонным окном (которое, как уже говорилось, соседствует с дверью в подъезд) и, хрипло-алкашовски прокашлявшись, крайне очерствевшим похмельным вокалом, с экспрессией разбесившегося на сцене рок-идола или командующего на плацу вояки, вскрикивает: «ВОВК!» Продолжается это буквально каких-то полминуты, даже меньше: загадочный пароль (аббревиатура?) произносится с довольно пропорциональными интервалами два-три раза (иногда четыре-пять), и пока спросонья успеваешь подбежать к кухонному окну и его расшторить, видение успевает исчезнуть.

Повторяемость явления (в среднем три-четыре раза в день) привлекла к нему внимание. Тем более, что дальше оно стало совсем устойчивым и навязчивым, всё равно что то же кочевье под своим окном нашего центрально-азиатского в меру колченогого друга (а по весне тут о-го-го! – целое роение – как будто улей хочет отроиться! – его коллег и родственников), разве что для слуха и души вовканье сие родное, ведь всё же «русским духом пахнет».

Мы сразу провели разведку и смекнули, что, действительно, адресуется он к кухонному окошку на втором этаже, почти прямо над дверью, с вечно раскрытой створкой (и зимой и летом, и круглосуточно!), неприличной по обветшалости занавеской и почерневшей сеткой. В ходе усиленных наблюдений выяснилось, что помимо непонятных звуковых сигналов загадочному Вовке (его персона, это мы поняли, наиболее энигматична, если уж не мистична) подаются ещё и такие же малопонятные визуальные, а иногда к каноническому вовканью ещё прибавляется короткий текст, разобрать который на первых порах не представлялось возможным.

Впрочем, догадаться, чему посвящены и жесты и слова, до какой-то первобытной расчеловеченности раскоординированные и искорявленные, конечно же, нетрудно. А вот функциональное, утилитарное назначение их неочевидно. Неведомому Вовке то показывалось чирканье отсутствующей спичкой или зажигалкой, поднесение ко рту сигареты (иногда наличествующей), то ещё более замысловатые виртуальные манипуляции – предположительно – с ёмкостями и жидкостями. После всего этого спектакля, длящегося очень недолго и сопровождаемого столь же стремительным и небрежным мимическим… хочется сказать – балетом, следовала небрежная, а иногда с каким-то значением или намёком отмашка рукой, после чего Игорь, будто отряхнувшись и опомнившись, решительно отправлялся по диагональной тропинке под окнами в сторону метро и прочих градообразующих заведений. При этом, он, естественно, едва перейдя из поля зрения Вовки к другим нашим окнам, сразу закуривал.

На обратном пути он повторял весь спектакль и балет, но чуть подольше, уже с неким надрывом. Но тут же, отчаянно отмахнувшись, исчезал, чтобы через несколько часов появиться вновь…

Иногда он прямо с утра, а тем более с обеда появлялся в уже наполненном тем, что ему нужно, состоянии, опираясь, чтобы не упасть, о ствол берёзы в некоем подобии околоподъездной клумбы, раскорячиваясь на дорожке и мешая идти прохожим… (Кстати, один его коллега, в таком же состоянии, но прущий транзитом, запнулся как-то своими колченожками о молодой клён, вымахавший у нас под тем же кухонным оконцем… А тут как раз услужливые мигранты-иммигранты меняли асфальт на косой дорожке, и земля была взрыхлена… Битый час сей хмельной Лаокоон представлял под окнами и на самом ходу экспрессивнейшее трагикомическое действо борения человека с природой, в результате коего он всё же выдрал и уволок с собой вставшее на его пути деревце – двухметровый ствол с полутораметровым корнем!) Сам Игорь (имя мы потом узнали, не сразу) напоминает слепца у края пропасти. При этом хоть как-то, хоть одной рукой, хоть вполуприсядь, но вся процедура, весь кордебалет, воспроизводится в полном объёме, по окончании чего наш добросовестный артист так же прямо, на прямых, будто протезных ногах (вскоре осознали, что он ещё и прихрамывает), и даже, кажется, особенно гордо задрав голову (не как прочие алкаши-плебеи!), движется по своим делам…

Всячески акробатируя на линии «человек-сверхчеловек-недочеловек» – но опять же с прямыми членами – вот-вот слетит с трапеции, с трассы, хлыстнется мордой об асфальт или оградку! – он, как будто специально, заставляет следить за собой с замиранием сердца и собираться уже выскочить ему на помощь. Даже наш друг арбайтер замирает на полпути с тачкой, а то и откатывается шага на два обратно за угол, чтобы не прерывать прохода Игоря! Но тот не падает, не куртыхается и даже не вихляется, как всякие малолетние падонки перепившие, а шествует важно-горделиво, будто павлин среди павианов, но, однако, крайне медленно… Видимо, он очень хорошо знает маршрут.

Полная виртуальность, или, в других категориях, трансцендентность Вовки, к окну которого (а не к нашему!) и обращено всё действо, навело меня на мысль, что исполняемое есть не что иное, как ритуал. «Плывут пароходы – привет Мальчишу! Пройдут пионеры…» То ли Вовка этот настоль авторитетен, что великий грех не отдать ему честь, то ли сам наш Игорь, горемычный, не имеет на свете души (угол-то, судя по всему, есть), к коей можно главу приклонить. А скорее всего, и то и другое, а главное на пенсии по военке. Может быть, старые друзья… Мне это нетрудно представить: наш друг Ундиний, с коим столько в своё времечко испили да изведали в Тамбове-граде, сидит теперь в четырёх стенах безвылазно, даже на инвалидной коляске – и иногда ему старые дружбаны, что называется, серенады поют под балконом. Да и сам я отлично всегда осознавал – в Тамбове, в деревне, в Подмосковье, а теперь и здесь – что значит некуда пойти. Совсем по Достоевскому: «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти».

Настоящей сенсацией для нас стало, когда Вовка ответил! Его речь состояла из двух-трёх «слов», каких-то хриплых рыков, произведённых гортанью существа куда более очерствевшего, чем наш привычный «джентльмен неудачи». Мы поняли, что тут нужна кропотливая работа по расшифровке: пред нами что-то наподобие заезженной старой пластинки или воскового валика, запечатлевшего фрагмент застольно-разухабистого спича великого, но очень пьяного поэта эпохи палеолита.

В пользу высокого статуса, я почувствовал, свидетельствует и само наименование «Вовк». Простецки-панибратское оно лишь на первый взгляд: это всё равно, что на визитке Путина, мне показывали, написано всего три слова, или на кабинете некоторых его предшественников, сказывают, была лишь табличка с фамилией и инициалами. Это не знаю, а на мавзолее куда как просто: «ЛЕНИН» (или там же было: «СТАЛИН») … Или как самый кардинальный тюремный иль криминальный туз, у коего к его третьестепенному помощнику надо обращаться по имени-отчеству, ибо и такие ассистенты люди уже степенные, на хромой козе не подъедешь, сам именуется просто – «Вован»… Он и от кабана сам тебе отломит ляжку (Вован, Кабан – что-то тоже знакомое…), и своей рукой подаст, а то и из Толстого зарядит вычитанную цитату и сам её приложитк ситуации.

Вскоре частотность проявлений в стиле Вовк установилась на отметке пять-семь сеансов в день (странно – и слава богу! – что позже одиннадцати вечера они по сей день не зафиксированы), приобретя также регулярность по часам, будто автобусное расписание, с точностью 5—15 минут. Понятное дело, нас это уже начало не на шутку отягощать, став дополнением доконавшим явлениям амиго-иноплеменника, частью какого-то единого неизбывного стереоявления…

Конечно, за годы скитаний привычны мы уже – насколько можно к такому привыкнуть! – ко всем урбанистическим lo-fi пятиэтажным прелестям: когда музон тебе внезапно врубят, что стены дрожат, к постоянной гомозне и пьянке у соседей, к наигрываниям блатюков на гитаре, к пертурбациям за окном с машинами, но постоянное вовканье и непрекращающийся оголтелый речитатив мигрантов всё перебили!

Поначалу была тоже мысль (особенно у Ани) как-то осадить «Вовку» из форточки… Но, подумав, я растолковал философски, что куда ж теперь человеку деться, может быть, это единственное, что осталось у него в жизни… Пробовали также сами выкрикивать «Вовк!», как только он появлялся и раскрывал рот (откашливание, иногда довольно брутальное, иногда чисто формальное, неизменно предшествует вовканью), но во-первых, как-то и стыдно, человек всё же в годах, а во-вторых, всё же из-за сверхкраткости «вспышки» всегда прозёвываешь момент. Несподручно оказалось и фотографировать феномен: пока расчехлишь фотоаппарат, пока подбежишь к окну… Нужно ещё тюлевую шторку отодвинуть – тогда он тебя видит! – плюс решётки эти дурацкие, сетка на форточке пыльная и клён новый тянется…

Была идея, коль уж явление ежедневное, приспособить его на службу искусству, как теперь принято, актуальному. Если каждый день фотографировать «Вовку», или снимать на видео вовканье, то получится глобальнейшее серийное метаполотно, на котором будет запечатлено однообразное, незаметное, неочевидное, как на отдельных кадрах фильма или мультфильма, но упорное движение героя… куда?.. – к смерти, конечно. Примерно тоже, вспомнилось, делали с героем кинофильма «Город без солнца», умирающим от СПИДа наркоманом (Безруков играет одну из немногих подходящих ему ролей), но там он недолго протянул, угас как свечка. А тут, коль ежедневно фиксировать (причём ритуал-то типовой, с небольшими вариациями, плюс единство места и времени), то и впрямь калейдоскоп составится или кинопанорама из сотен и тысяч идущих по порядку фрагментов (за три года, отметим задним числом, это уже больше пяти тысяч!). И не такая уж халява: какую-то загогулину – вроде как увеличенная киноплёнка с тремя десятками фоток – мы обозревали в Московском музее современного искусства, а за это как пить дать премию Кандинского дадут! Нужно тогда миникамеру приобрести и установить её снаружи… А если всерьёз, то с первых минут понятен этический аспект такого вынужденного скрытого наблюдения: все мы не удаляемся от смерти, на алкашах и наркоманах это только более заметно, посему отнестись цинично и, задрав штору, щёлкать, как папарацци, всё же по-человечески неудобно; да нам, мягко говоря, не до этого…

Но всё же кое-какие крохи, чтоб рассказ сей не показался выдумкой, были запечатлены. Приспособившись, я клал фотоаппарат на кухне и при прокашливании (оно иной раз издалека начинается) сразу срывался фоткать или снимать видео через тюль – в итоге мировое искусство и мировая наука располагают лишь нескольким десятками однообразных неясных снимков да двумя-тремя коротенькими роликами, на которых, впрочем, наш «Вовка» запечатлён уже не один…

Второй сенсацией в мире ВОВК стало, когда однажды вместо Игоря появился другой «Вовка» – длинный, в очках, напоминающий кота Базилио из детского кино про Буратино, только похудее лицом и заместо котелка в кепке, и он с той же точностью, но как-то без энтузиазма, проделал весь ритуал, и выполнял его за отсутствующего (может, заболевшего?) мастера около недели! Тут уж мы дались диву!

И совсем уж сдались-раздивились, когда сей неофит, нечаянно-негаданно получив ответный сигнал-рык, распознал это как приглашение на рандеву, заскочил в подъезд и запросто поднялся в апартаменты к самому недостижимому Вовке!

Дальше они стали исполнять обряд чередуясь, а зачастую и вместе, причём и тот и другой, а иногда и совместно, стали изредка – а иногда почти ежедневно – восходить на площадку второго этажа и… собеседовать самому Вовке, великому и ужасному!.. Тут уже можно было слушать через нашу тонкую дверь, смотреть через замутнённый – как раньше были популярны такие тяжёлые, пузырчатые внутри зелёноватого стекла вазы – глазок, и даже фиксировать через оный некое слепое видео со звуком.

Занятий насущных у нас, конечно, и так хоть отбавляй, не до созерцания-соглядательства, ей-богу, но в нашем «лофте» и так полный аймакс и долби-сюрраунд, а уж коли в подъезд кто зайдёт, через хлипкую дверь всё слышно лучше, чем дома! В таких условиях театральных подмостков некоторые ведь ещё и работать пытаются – мне приходилось целыми днями сидеть на поиске вакансий и редакторской подработке, у Ани тоже не каждый день были экскурсионные трудодни в музее. Кардинальные же, «серьёзные» идеи, вроде переезда в другое место, при нашем пауперизме даже серьёзно не дебатировались. Эту-то квартиру нашли лишь после долгих поисков, по знакомству и странному стечению обстоятельств – как самую дешёвую, а после отдачи залога и за месяц вперёд «бюджет» вообще «около нуля» – коту бы было на что корм купить!..

Да и «другое место», судя по нашим дальнейшим наблюдениям и отзывам наших немногочисленных знакомых из Бирюлёво и Котельников, – весьма сомнительная идеологема… Пришлось невольно осознавать весь этот сюр, самим внимать мистическому Вовке!

Между тем интенсивность и разнообразность явлений, будто по закону энтропийной необратимости, всё нарастала. Появился третий адепт-Вовка – лет тридцати (!), в вязаной чёрной шапочке и в джинсовке с псевдомехом. Вёл он себя совсем по-молодёжному, стыдно и смотреть. Возникал внезапно, безо всяких откашливаний, предисловий и приступов (второй, Базилио, всё же делал «гм-гм», хоть и условное, но весьма разборчивое). Подойдя к берёзе и невнятно-неумело вовкнув, брался за неё рукой, второй умудряясь подтягивать на весу шнурки на кроссовках. Дождавшись какого-то ответного сигнала (быть может, шевеления шторки), или просто отсчитав положенное время, он самым простым голоском и заштатным тоном негромко выкрикивал: «Как дела?» (какой позор! – вот старик-то Игорь вовкнет так вовкнет!), после чего отсчитав ещё секунд семь промедления, резво влетал в подъезд и пробегал мимо прилипшего к глазку меня на заветный второй этаж.

Попытки анализа аудиовизуальных данных на первых порах ничего не дали. Два новых адепта, незаметно вскочив по лестнице – ещё ведь всегда, как ни радей за новую науку, домашние всякие дела отвлекают! – на несколько минут бесшумно исчезали. То ли войдя к трансцендентному Вовке, то ли получая от него почти беззвучные наставления при открытой двери…

И то такое предположение было сделано нами немного позже исходя из сопоставления с особенными, «не холостыми» визитами их родоначальника – Игоря. Когда джентльмен-аксакал, обделав всё честь по чести, а иногда и повторив для верности ещё пару раз, допускался, наконец, к восхождению (а было это всё же, по отношению к более молодым его коллегам, несправедливо редко), то на площадке второго этажа (уже, правда, необозримой из глазка) начинался некий коллоквиум, длившийся иногда минут по сорок! Это, как вы догадались, и дало науке длинные отрезки речи, по которым впоследствии и был изучен язык вовок. Но поначалу слышалось просто отрывочное порыкивание, местами более-менее похожее на отдельные слоги или даже слова. Иной раз шёл какой-то счёт (можно догадаться по интонации, да и названия цифр на многих языках звучат похоже), но очень уж долгий… Даже если они набирали рублями на аптечный «фунфырик», то надо было досчитать всего лишь до 28 – разве что на три-четыре фунфырика, и не только рублями!.. При этом ещё курили. Иногда (но редко) кто-то блевал. Хотелось уже выйти и разогнать наконец-то всю эту тусовку, но Игоря тут явно знали, не сделаешь же замечание старожилу. Иногда, когда кто-нибудь из жильцов проходил по лестнице, он произносил что-то вроде приветствия – его либо игнорировали, либо отвечали (но редко): «Здравствуй, Игорь». Пару раз выкрикивал сверху что-то женский голос, и вовки с ворчанием и шумом на весь подъезд выметались. После долгой мимодрамы у нашего окна или чуть подальше в окрестностях они опять затекали в подъезд! Было понятно, что для них это как лампа для мотыльков и искоренить их невозможно.

Наблюдение в условиях подъезда, надо отметить, затруднено: эхо, да ещё задымление (Игорь почти всегда заваливается с сигаретой, отравляя нам воздух), и сколько ни вслушивайся, такое ощущение, что всегда слышен только один голос… И звука открытия двери вроде не слышно, хотя звонок вроде бы слышен… Когда мы изловчились пронаблюдать процесс с другого ракурса, с улицы, никакого шевеления шторки, выглядывания в окно, силуэта в нём или ответного рычания мы не обнаружили. Сопоставив всё это с участившимся количеством безответных вовканий в день (когда и два новых адепта, едва на ходу вовкнув, исчезали ни с чем), было даже сделано предположение, что никакого Вовки не существует.

Был, конечно, уже упомянутый единственный случай ответа (или «ответа») «самого Вовки» – его наблюдала, вернее, слышала Аня, а я бы не мог стопроцентно заявить, что слышал именно «глас Вовки» – и я заявил нечто более научно приемлемое: «мне кажется, что мне показалось…». Возможно, подумали тогда мы, тут попахивает коллективным помешательством, и примкнуть к нему мы пока что не готовы. И несмотря на то, что обстановка вокруг (буквально на 360 градусов) более чем располагающая, как-то не хотели бы вовсе. Прожив тут уже больше года, но, сколько ни всматривались и ни вслушивались (с нашими кондициями, повторимся, это очень нетрудно), никакой Вовка никогда никуда не выходил, и к нему (кроме вышеозначенных абреков) никто никогда не приходил.

Но однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, во дворе перед нашей пятиэтажкой, появились два гражданина… Спешно понавовкнув по-над прекрасным медленно угасающим майским деньком, они взбежали по лестнице…

Послушав с минуту впустую, я что-то отвлёкся по хозяйству… прошло, наверно, около четверти часа, а то и больше… и подскочил к окну только тогда, когда непривычно широко и резко распахнулась подъездная дверь (пикающая, пока открыта, кодовым замком) и наши знакомцы, сдерживая её плечами, медленно и суетливо выкатились наружу… держа под руки ещё кого-то!.. Тут же раздались голоса – причём сразу отчётливо три голоса! И самый резкий, неприятный, необычный из них, немного гнусавый, словно у какого-то тролля, несомненно принадлежал – я его сразу вспомнил! – самому Вовке!!!

Вовка что-то бегло изрёк на ходу – то ли изысканно непристойное ругательство, то ли великолепнейшую сентенцию, но кажется, что всё вместе, ему одобрительно поддакнули и… потащили его дальше. Гуру вновь изрёк на ходу – а лучше на весу – нечто лапидарно-изощрённое, на сей раз даже затормозив подручных и подняв меж ними на воздух маленький скрюченный пальчик. Зелёный или красный, я не разглядел, но жест явно тот самый – страшноватый, из детства, из киносказки про Чудо-Юдо, когда оно вдруг высунуло из таза с водой корявый палец-коготь и погрозило. Я аж уронил челюсть, не то что фотоаппарат…

«Самого» вблизи я видел считанные секунды. По виду он был подстать своему голосу: маленький, старый, весь скукоженный, небритый, чуть не бородавчатый, его тонкие сухие ножки, едва касавшиеся земли, были как-то сбиты набок или вывернуты… В облике его, как мне показалось, промелькнуло что-то притягательное и одновременно отталкивающее – как в облике… Гитлера, что ли… или Сталина!.. Ленина!.. (Примерно так же полупустое тело вождя на руках вынимают из саркофага.) Ну, или в образах разной нечисти, представленной в тех же советских киносказках за счёт выдающегося актёрства Милляра весьма симпатичной и забавной. Да тот же Левша лесковский – хоть и не такой потусторонний, но по наружности кривой, малохольный и постоянно пьющий, пусть мастерство и тоску по родине не пропивший… Но я, конечно, толком не разглядел.

Друзья как-то очень проворно перетащили инвалида (или учителя