Но всё это после, а пока мордовский химик потчевал своих незадачливых подопечных ходоков каким-то химическими коктейлями, от которых правда потом добрая их половина стала импотентами, а вторая двинула кони, но уже совсем другая история. И всё бы это хорошо, но на волне создания армии ходячих мордовских мертвецов, я оказался совершенно без крова над головой. Ну реально, все гостиницы Саранска были заняты различными приезжими ходоками со всей концов и окраин страны и земного шара, чего, я готовясь к поездке, никак ожидать не мог. И смех, и грех.

*****

И кто, как вы думаете, помог мне в этой непростой истории? Кто спас меня от ночёвки на деревянных креслах ж/д вокзала славного города Саранск, рискуя быть ограбленными местной мордовской привокзальной шпаной? Ну конечно только он, наш Господь Бог. Именно он вступился за грешного раба своего в идолопоклоннических, Богом забытых мордовских селениях, в которых по сию пору, скрываясь за маской христианства, всё ещё почитают разных языческих мордовских божеств и духов, втайне бегая на «моляны» – остатки прежних языческих жертвенников. Там живут и где процветают загадочные «чернички» – молодые девушки с некоторым тёмным прошлым, покрывшиеся чёрным платком и навсегда отказавшиеся от замужества в угоду своим сектантским учениям. Так вот, именно в этом нехорошем мистическом месте, мне помогло само провидение.

Я брёл замерший, промокший, под холодным мордовским дождём, без крова, голодный и холодный. Проходя мимо случайно встретившейся мне на пути старинной церквушки, решил зайти в неё, чтобы отогреться и поставить пару свечек – одну за здравие, другую, как водится, за упокой. Церковь эта была сделана по всем старинным русским канонам, видно, что не новодел. Войдя внутрь, в полутёмном свете лампад, я почувствовал небывалый прилив энергии. Место это было старинное, святое, намоленное. Как раз шла вечерняя служба, которую я с удовольствием отстоял. В тот день был какой-то православный праздник, и старый умудрённый опытом седовласый батюшка совершил надо мной таинство помазания. Уже вечерело, и когда я вышел, наполненный внутренним светом и радостью, из церкви, оказалось, что тучи разогнало неведомой силой, небо было ещё низким и тёмным, но лучи уходящего солнца уже играли на золотых куполах. Послышался колокольный звон вечерни. Я перекрестился на четыре стороны по старому обычаю… И вдруг, на четвертой стороне, куда отдавал я крестный поклон, мне бросилось в глаза небольшое каменное строение, на котором значилась надпись на старославянском языке «Гостиница Епархиальная».

Удивившись этому событию и заинтересовавшись, я направился в то побеленное здание, выполненное в старинном стиле, явно не позднее 18 века. Зайдя нагнувшись в низкую полукруглую дверь, я увидел матушку на входе и поинтересовался нельзя ли здесь найти приют на ночь.

– Отчего же нельзя, конечно можно, заходи, мил человек, отогрейся, располагайся. Выпей вот чайку с дороги.

Я посидел с ней, побеседовал под образами, посетовал на отсутствие мест в гостиницах.

– Да ты не переживай, видимо Господь тебя сюда привёл. На все воля Божья.

Матушка выдала мне комплект чистого, с любовью постиранного белья и проводила до большой общей залы. В зале были побеленные стены, полукруглые потолки с колоннами, деревянные полы и такие же деревянные кровати без матрасов. Со стен строго смотрели образа и горели тусклые лампады. На деревянных кроватях отдыхали, а в углу у образов молились несколько монахов.

– Ты уж не обессудь, мил человек. Условия у нас тут строгие, сам понимаешь. Это место в основном для монахов, да для паломников существует, миряне и не знают о нём, вот только тебя Господь Бог и привёл, видимо угодно ему так. Да ты не стесняйся, приходи, располагайся, скоро у нас вечерняя молитва и ужин, садись за общий стол. Пища у нас простая, скромная, но голоден не останешься. На всё Божья воля, храни тебя Господь.

С этими словами добрая старенькая матушка удалилась по своим делам, оставив меня в монашеском общежитии. Примерно через час местные постояльцы позвали меня на ужин. Я присоединился к ним, прочитав единственную тогда молитву, которую знал – Отче наш. На ужин была картошка с грибами, чёрный мягкий хлеб, овощной салат и несколько селёдок. Что Бог послал. Но никогда больше я не ел ничего вкуснее, чем тот скромный ужин в монашеской келье, и никогда я так не насыщался, как той простой пищей. Казалось, что она даёт силы не только телесные, но и духовные. Я не стал пытаться заговорить с погруженными в свои молитвы братьями-монахами, которые молча ели свой хлеб насущный днесь и, вкусив сладчайшей постной пищи, которая была здесь слаще любого заморского фрукта, любого деликатеса, так же молча отправился спать.

Переодевшись в спортивный костюм, я лёг на деревянную кровать под святыми образами и растянулся на чистой белой монастырской простыне и обычной войлочной подушке, отключившись под мерный монотонный шёпот молитв. В этот раз я не падал в бесконечное ничто забытья, я как будто парил в чистом небе и снилось мне что-то доброе, хорошее, от чего на душе становилось спокойно и тепло. Вокруг летали Ангелы Господни, и увидел я огромную белую лестницу куда-то высоко-высоко, к самым облакам, и себя на ней, в середине пути. И от этого с тало так легко на душе, и хотелось взлететь и летать как птица. В этом сказочном сне было всё позволено, поэтому я взлетел и летал, поднимался, опускался и снова парил в небе, ощущая незабываемое чувство полёта и свободного падения.

Наверное, не было со мной никогда больше ничего чище, чем та ночь в гостинице при монастыре. Простая грубая деревянная кровать показалась мне мягче всех перин на свете, мягче лебединого пуха, мягче тысячи матрасов и теплее миллиона одеял, хотя спал я под обычной простынкой.

До самой своей смерти я буду вспоминать тот вечер, который даровал мне Господь в старинной келье при монастыре в центре Саранска. Именно тогда я понял притчи Нового Завета, о том, как накормил Спаситель пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч человек, ведь и у них и не было ничего вкуснее той еды, которую они вкусили, и не было мягче перины, чем земля на которой они сидели, ибо весь мир вокруг нас – лишь иллюзия, и только по нашей вере отмерено будем нам.

Как верно подметил Федор Михайлович Достоевский в незабвенных «Бесах», не может русский человек без веры. Ведь если не верит он, то и не является он русским в полной мере, ибо вера – это самая главная часть нашей нации и русский народ – народ «Богоносец». Вот если бы мне сказали все учёные и философы, астрономы и математики – как можно верить в наш век науки и открытий, когда человек почти докопался до самой сути природы и проник во многие её тайны, летал в космос, покорил атмосферу? То я бы словами героя «Бесов», Ивана Шатова, ответил им:

– Если бы математически доказали мне, что истина вне Христа, то я бы согласился лучше остаться со Христом, нежели с истиной.

Проснулся я с первыми лучами солнца, бодрый и свежий, как будто спал целую неделю. Почувствовав утреннюю бодрость и подъем, наполненность духа и тела силой и теплом, я был готов к любым новым свершениям и мирским делам. Наскоро собрался, умылся под холодной ключевой монастырской водой, аккуратно собрал бельё и прошёл к матушке, которая уже сидела на своём прежнем месте, неся свой ежедневный богоугодный труд.

– Доброе утро! Спасибо, матушка, в жизни так вкусно не ел и так сладко не спал! – поблагодарил я её.

– Храни тебя Господь, касатик.

– А как же, матушка, расплатиться мне за ночлег? Ведь человек я служивый, командированный.

– А что ж тут сложного, дело то богоугодное, тысяча рублей с тебя, не обессудь, служивый.

– А сможете вы мне, матушка, бумажку какую выписать на эту тыщу? Мне ж надо в бухгалтерии потом за командировку отчитаться.

– Вот с этим у нас сложнее, мил человек. Нету у нас этой самой, как ты говоришь, «хбубхалтерии». Хотя, погоди, была у меня тут одна бумажонка, может она тебе поможет.

Старушка долго рылась в своём комоде и достала какую-то пыльную бумагу, сдула с неё вековой прах и протянула мне

– Вот касатик, не обессудь, другого ничего нет. Но знаешь, кажется мне, что эта бумажка тебе поможет.

Потом она взяла обычный тетрадный листок в клеточку, сложила его пополам, подставила кальку и начала на нём что-то писать, ровно выводя буквы сухонькой морщинистой рукой.

– А как звать то тебя, мил человек? – спросила она, подняв глаза и поправив очки.

– Александром кличут, – ответил я.

Матушка дописала что-то, поставила монастырскую печать, оторвала половину листка, вторую оставив себе, протянула мне половину листка и сказала:

– Ну иди с миром, брат Александр, храни тебя Господь!

Я не стал больше ничего выяснять, вышел на улицу и уже за стенами Храма рассмотрел, что она мне дала. На простом тетрадном листке в клеточку, оборванном пополам, было написано убористым старушечьим подчерком: «Получена от раба Божия Александра одна тысяча рублей в счёт его проживания в гостинице при монастыре» и дальше шла дата по старому летоисчислению и стилю. А старой бумагой, которая была извлечена ей из комода, оказалась справка с крестом в середине, в которой говорилось, что «Святая русская православная церковь кассовых аппаратов не имеет и чеков не выдаёт», в подтверждение чего на ней стояла размашистая подпись митрополита Саранского и Мордовского Зиновия.

После, по возвращению из командировки, весьма сомневаясь в силе своих бумаг, зная строгость нашего главбуха к разного рода отчётности, я краснея предъявил эти «документы» и извиняясь сказал, что более ничем более подтвердить своё проживание при церкви не могу. Та долго рассматривала эти два листка, пыталась возмущаться, но после того, как я ей сказал: «Вы что, против Господа нашего Бога?», как-то сразу поникла, скукожилась и покорно приняла их к учёту, полностью компенсировав мне все затраты.

*****

Вторую ночь в Саранске я трудился к своему сожалению в отдалении от той старинной церквушки, и попасть в неё на ночлег никак физически не мог. Работать мы закончили поздно, мест в гостиницах так и не появилось, и снова вопрос ночлега ближе к девяти вечера стал передо мной особенно остро. Все мои сослуживцы из числа аборигенов быстро расползлись по домам, благо вечер выдался как всегда в Мордовии мерзкий и дождливый, а мы итак задержались сверх всякой нормы. Я уже нацелился было ночевать тут же, на нашем объекте, на двух доисторических стульях, но один из местных, Петр Беляев, высокий худой человек в огромных массивных очках, самый грамотный из всех работяг, правда явно пьющий, предложил пристроить меня на ночлег к своему приятелю.

– У него конечно не Копенгаген, но лишняя раскладушка всегда найдётся, – отрекомендовал он моё новое пристанище.

Я подумал, что раскладушка – это, наверное, лучше, чем два стула, которые того и гляди норовят развалиться самым беспощадным образом, и мы с ним под одни зонтом, хлюпая промокшими насквозь ботинками, направились куда-то в суровые саранские трущобы из жёлтых домов барачного типа, мимо алкашей, глядящих мутными глазами из-под подъездных навесов и тёмных личностей, шныряющих по подворотням в поисках добычи.

Как сейчас я вспоминаю того доброго, высокого человека, его большие натруженные руки, полуслепые глаза в роговых очках, очень умного, но вынужденного влачить жалкое существование на окраине Саранска. Я всматривался в сутулящуюся фигуру рядом и мне становилось очень тяжело на душе от предчувствия его печальной судьбы. В воздухе отчётливого носился какой-то странный запах, запах беды, аромат несчастья… Уже тогда я понимал, что с ним что-то произойдёт. Что-то очень плохое, что навсегда перечеркнёт его жизнь. Я даже пытался предупредить его, да он не слушал, а только улыбался и протирая запотевшее очки и говорил:

– Да не верю я во всё это… Как на Руси говорят? Когда кажется – креститься надо.

Он пропустил мои слова тогда мимо ушей, а буквально через несколько месяцев после той нашей первой встречи, он подвыпивший шёл из гаража и по привычке переходя ночью дорогу к своему дому, попал под колёса какого-то лихача, который даже не остановился, навсегда сделав моего тогдашнего знакомого инвалидом.

Спустя полгода, после того как произошли эти трагические события, я по служебной надобности снова приехал к в Саранск и нашёл своего приятеля в весьма печальном состоянии. Он был лежачим, абсолютно беспомощным, исхудал как скелет и не имел никакой надежды на выздоровление. Мы перевозили его тогда из одной больницы в другую на рабочем уазике, тащили его на носилках, а он только улыбался, смотрел своими полуслепыми глазами и извинялся перед нами за то, что доставил столько хлопот. Я и ещё несколько товарищей по работе, транспортировали его из центральной больницы города Саранск, старого обшарпанного жёлтого, как и все в Саранске, здания послевоенной постройки, которое строили пленные немцы. Мы молча тащили его по страшным некрашеным коридорам с облупившейся побелкой, по порванному под ногами линолеуму.

У той больницы тоже была своя история, дело в том, что спроектирована она и все её корпуса были таким образом, что должны были составлять звезду, видимую с птичьего полёта с советских самолётов, гордо пролетающих над славным Саранском. Но пленные фашисты распорядились по-своему. Они сделали свой последний предсмертный «подарок» – каким-то образом изменили проект и технологию, и после окончания и торжественной приёмки госпиталя, когда государственная столичная комиссия вылетела обратно в Москву, члены комиссии из иллюминаторов к своему ужасу увидели, что больница в высоты представляет собой идеально ровную, геометрически вываренную, как и всё в Германии, свастику. После этого случая, конечно без суда и следствия, был расстрелян ряд высокопоставленных особ, в том числе секретарь местного горкома, главврач и даже главный архитектор города, а также все члены госкомиссии в полном составе, а кроме того кучу народа сослали в лагеря, благо они были здесь же, неподалёку.

Как могли свастику закамуфлировали, даже снесли несколько корпусов, и теперь с высоты глядя на больницу можно увидеть почти ровный крест, это единственное что смогли добиться строители, ведь совсем сносить госпиталь в те суровые послевоенные годы, когда поток инвалидов и больных хлынул со всех концов, городов и весей, не было никакой возможности.

*****

Мы, промокшие и замершие под проливным мордовским дождём, наконец добрались до неизвестной хрущобы и тяжело дыша поднялись на самый последний этаж. Помните эти последние этажи в хрущёвских домах? На них обязательно стояла лестница к квадратному люку в потолке, закрытому на замок, ключ от которого хранился у Андреича из последней, двадцатой квартиры, который потом выкрал, приехавший к ему на неделю внучок-хулиган Вовка из Наро-Фоминска. Мы с ним полезли на заполненный керамзитом и голубиным помётом чердак, где нашли среди птичьих перьев и мусора тёплое голубиное яичко. А потом, во дворе прямо за домом, чтобы никто не видел, раздавили это яйцо, а в нём оказался зародыш голубя, почти сформировавшийся, с клювом, крылышками, рахитичной полупрозрачной головкой, такой гадкий утёнок, но он всё равно был бы живой и стал бы голубем, если бы не мы. И мне захотелось плакать от своего подлого поступка. Тогда я первый раз в жизни узнал, что такое смерть невинного, и мне до сих пор стыдно за тот свой детский, но низкий грех.

Пётр, так звали того мордовского бедолагу, постучал в обитую деревянными штапиками, пролаченную по моде тех лет, с черными точками от выжигания, дверь квартиры. Открыл нам добродушный Митёк. По другом я его назвать не могу. Ну он реально был похож на представителя этого питерского направления художественного андеграунда, такой же добродушный, бородатый и в тельняшке на пузе.

– Заходите, гости дорогие! – радостно приветствовал он, хотя мы с ним даже не созванивались, как будто знал, что ровно сейчас и должны к нему нагрянуть гости ночным визитом.

Митёк щедро и добродушно заставил нас раздеться до трусов, развесил намокшие вещи над батареей и принялся отпаивать чаем с мордовской водкой, которая, впрочем, так и называлась, судя по этикетке, водка «Мордовская». Потекла мирная беседа интеллигентных людей об искусстве, вере, любви, детях и предназначении в жизни. Как оказалось, наш хозяин художник-иконописец, расписывающий церкви, мордовский Андрей Рублёв. Он показывал нам свои прекрасные искренние работы, рассказывал о своём непростом труде, который выполнял по зову сердца, по предназначению души, за какие-то пожертвования и прихожанские копейки. Митёк поведал, как они с бригадой восстанавливают храмы, как возрождается вера на Руси. От его рассказов мне опять, как и в предыдущую ночь, становилось тепло и уютно на этой крохотной кухоньке в компании добрых мирных людей, моих новь обретённых друзей.

Было уже поздно, Петя извинился и ушёл домой к семье, чтобы доспать несколько часов перед работой завтра, мой добрый хозяин настойчиво пытался уложить меня в свою кровать, а сам лечь на раскладушке, но я наотрез отказался и после его упорного сопротивления всё-таки занял прокрустово ложе. Было удивительно мягко и беззаботно. Я лежал в ночной тишине под стук дождя в окно и думал, как это здорово, что не переведутся никогда на Руси, в самых неожиданных местах, такие хорошие и добрые люди, готовые отдать последнее ближнему. Что они могут встречаться только здесь, в Российской глубинке, в этих унылых обшарпанных домах. Как сказано в Евангелие: «…они не от богатства своего отдают, а от бедности своей…», тем ценнее становится дар их.

Уже второй раз за эту поездку я почувствовал, как вкусна простая пища бедных людей и как мягко их скромное ложе. Как будто это не раскладушка в маленькой хрущёвке на пятом этаже, а огромная двуспальная кровать в царском дворце. Под эти благостные мысли и мерную барабанную дробь капель в окно, я уснул, и опять всю ночь летал как птица по голубому безоблачному небу над землёй, а внизу простирались бескрайние плодородные поля и такие маленькие крохотные деревья, дома, люди…Именно за такие встречи и за такие сны будем благодарить мы господа Бога и именно в них и есть смысл нашей жизни.

*****

И все казалось должно бы было завершиться благополучно, но… Всегда возникают эти самые «но» … Вся наша жизнь есть борьба света и козней лукавого. Понятно, что после такой благодати, так просто эта история закончится никак не могла. Купив билет на обратный путь в историческом сердце Саранска, на самом что ни на есть центральном железнодорожном вокзале, я, уже ничему не удивляющийся, спокойно прошёл к своему вагону. В этот раз, учитывая прошлые ошибки, разумеется, слегка заблаговременно. Более того, я пришёл задолго до отправления и длительное время бесцельно шатался под настороженными взглядами вокзальных милиционеров по привокзальной площади, курил, ужинал пирожками с картошкой, купленными тут же, у перронных товарок. И вроде ничего не предвещало беды. Паспорт был проверен, а до отправления состава оставалось целых двадцать минут.

Я спокойно прошёл билетный контроль, похихикал с проводницей на какую-то тему и преспокойно прошёл к своему месту, готовый упасть в небытие и проснуться в точке назначения. И тут, как гром среди ясного неба. Всё моё купе было полно, не было куда и яблоку упасть. На самом моём месте, отчётливо напечатанном на розовом билете, на моей любимой нижней полочке, расположился лютый мордовский фермер с внешностью доисторического мастодонта. Он уже переоделся в домашнее, разложил на столе традиционные варёные мордовские яички, копчёную мордовскую курицу, палку мордовской колбасы и пузырь самогона и сдавать свои позиции, судя по недюжинному росту и агрессивному выражению лица, явно не собирался.

Про таких в паспортах в советские годы так прямо и писали в графе национальность – «мордвин». Вот правильные были порядки в Союзе, всё своими именами называли, боролись, так сказать, за сохранение национальной культуры, независимость и традиции исчезающих народов. Это потом, только в Российской Федерации на волне натальной и гендерной без- дискриминации, всех сделали гражданами РФ, а по сути, как были они мордвинами, так ими и остались. Кстати, почему у нас в России все фермеры такие богатыри, даже мордовские? Видимо, чтобы сделать нашу и без того напряжённую жизнь сложнее. Увидев на своём законном месте совершенно постороннего субъекта, пусть даже и внушительно наружности, я, преисполненный благородного негодования, естественно начал с наезда:

– Почему на моём месте лежит, пардон за мой французский, вот такое вот деревенское мурло, прости Господи?