Глава 4.
Дети подземелий.

В младших, да и потом в старших классах я всегда был старостой и главным школьным кассиром, потому что считался самым честным и правильным. По традиции мы собирали всем классом деньги на цирк, куда ходили по графику раз в полгода, так было положено. Хранил я общественное достояние попросту, в ранце, а сумма-то получилась приличная, рублей, наверное, пятьдесят. По тем временам ползарплаты взрослого человека за месяц. Оособых предосторожностей не было, никто ещё не воровал. В те годы мне одна отличница нравилась, Танька Худяева. Мы с ней с самого детства были знакомы, ещё в садик в одну группу ходили. Она, честно говоря, мне ещё в садике-то и понравилась, но я стеснялся с ней общаться или боялся… Красивая Танька была, как Снегурочка… Помню один момент – мы репетировали сценку в младшей группе на Новый год. Там был такой номер: я выскакиваю из-за оградки, а дальше должен выбрать себе пару из девочек и с ней танцевать танец парный, быстрый такой. Так получилось, что выскакиваю я первый из всех, ну назначили меня так воспитатели, и могу любую девочку выбрать из группы и потом с ней целый месяц танец отрабатывать, ну со всеми вытекающими, хоть женись. Вдруг слышу я шёпот за спиной мальчишек-завистников: «Ну понятно, точно Таньку выберет. Она же самая красивая. Повезло, первым назначили».

Нет, я бы так и сделал, повезло так повезло, но… Тогда я и услышал первый раз в жизни этот зудящий голос в голове, даже не голос, а ощущение. Непреодолимое желание благородства, будь оно неладно. Как будто кто-то подсказывает, подталкивает, чтобы сделать чего-то хорошего… Эх, если бы не это…, впрочем, обо всём по порядку. В нашей группе была ещё одна девочка. Невзрачная такая, в очках, с нелепыми кудряшками, всегда в одном и том же в бедненьком, ситцевом платьице, из очень небогатой семьи. Никто с ней не общался, не дружил и никто бы её не выбрал на танец. И так мне, Сашка, жалко её стало, что заиграло во мне рыцарство, и подбежал я ней, как водится, поклонился головой, взял её руку в свою, и весь месяц вынужден был быть её кавалером на танец новогодний, что мы разучивали. Танька помню посмотрела на меня в тот момент с ненавистью, видимо обиделась, гордая очень была. А потом, хоть нас жизнь постоянно сводила – и в одном классе мы учились, и гуляли в компаниях одних и тех же, а контакта с ней не было. Видимо нанёс я этим ненужным величием души обиду её самолюбию.

Сколько раз я пожалел об этом случае! Сколько раз сердце в пятки у меня уходило, когда Танька мимо проходила уже в старших классах, созревшая, красивая, да ещё умница, отличница, и при деньгах, родители у неё были какие-то там козыри. Вот так и упустил я своё счастье, Александр, во всём моё благородство, да воспитание виноваты, да голос этот в голове… А Танька потом уже на меня внимание вообще не обращала, мальчик у неё был взрослый, на машине, качок, комерс, как тогда было модно. А я что, так… одноклассник без гроша в кармане.

Но это потом, а в пятом классе я ещё питал надежду завоевать сердце признанной школьной красавицы. Пользуясь своим общественным положением кассира и старосты, я придумал хитроумный план, что возьму билеты в цирк на место рядом с ней. Мечтал, как мы будем сидеть рядом, я одену свои лучшие джинсы, белую рубашку, буду неотразим… Ну короче фантазия играла по полной, но увы моим мечтам не суждено было сбыться… Отомстила мне Танька. Как-то прознала она что ли, или почувствовала, женщины же «чувствуют», что я с ней хочу в цирке вместе, как козырь, на самых лучших местах сесть… Я же как кассир билеты покупал для всего класса и распределял. Отдал я тогда ей этот билет с напускной важностью, неприступностью и холодностью. А у самого сердце трепыхалось, как трусы на ветру на верёвке, а душа в пятки уходила от одного взгляда на неё.

*****

Помню тот злополучный вечер, как будто он был вчера. Я пришёл тогда в цирк весь разодетый, в приподнятом настроении. Целую неделю до этого ночей не спал, всё мечтал, как мы с Танькой будем вместе рядом сидеть, что я ей буду говорить, каждое слово продумал. В животе бабочки летают целыми стадами. Короче прилетел я на крыльях любви, сел на своё законное жениховское место, где рядом по моему замыслу Танькино было. А её всё нет. Я уж нервничать начал… И вдруг, уже и представление-то началось, протискивается между рядов, и идёт ровнёхонько ко мне классный двоечник, хулиган и бузотёр, но внешне очень симпатичный мальчик – Дениска Дерапонтов по прозвищу «Дера». А садится этот самый Дерапонтов ровнёхонько на самое Танькино место. Я по началу делаю вид, что ничего не происходит. Только спустя пять минут начинаю елозить на стуле, сижу как на иголках. Еле до антракта дотерпел. Не удержался, спросил Деру:

– А ты как сюда попал? Ты ж вроде денег на билеты не сдавал?

– Дак мне Танька Худяева билет свой подарила. Представляешь, ровно за час до представления, вот повезло! Сама главное позвонила и отдала, бывает же такая удача! Никогда в таком пышном цирке не был, а что, ты её что ли ждал?

– Да нет, конечно… Это я так…

Ещё больше покрасневший, уже пунцовый как рак, я сидел, вжавшись в кресло. Ни клоуны, ни собачки, ни львы, ни гимнасты под куполом цирка меня не радовали. Я, считая минуты, ждал только одного – когда же проклятое представление закончится, чтобы поскорее убежать без оглядки от стыда и позора. Вот так мне Танька-то и отомстила. А может и не специально она, может просто не замечала меня. Ох не ведала эта зазнайка, чего мне стоили эти билеты. Я же за них можно сказать жизнью рисковал, вот если бы знала она их тайну, точно бы пришла.

*****

А с деньгами на билеты, действительно произошла невероятная история, которая и перевернула всю мою дальнейшую жизнь, о ней я расскажу тебе чуть позже. Благодаря ей, уже спустя годы, я твёрдо принял решение уехать из Союза и не быть тварью дрожащей. Мы, дети Питера, советские школьники, в те годы были предоставлены сами себе. Сами ходили в школу, сами возвращались домой, делали уроки, посещали секции, бегали по дворам, гуляли где нам вздумается. Так жизнь была устроена. Спокойно было, время было не столь криминальное, как потом, в девяностые. Такие слова как «маньяк» и «похищение детей» были чем-то из ряда вон выходящим, чем-то капиталистическим, западным, а в нашей школе, в нашем дворе, такого отродясь не бывало. Хотя конечно бродили в детском народе страшилки про чёрную машину в чёрном городе, на которой было написано «Смерть пионерам». Они передавались из уст в уста, только в темноте, шёпотом, при свете свечей, чтобы было страшно, хотя все и понимали, что это просто выдумки. Страна Советов поголовно работала с утра до вечера, детей родители видели только после прихода с заводов, но несмотря на это они были совершенно спокойны, ведь весь Союз – одна большая семья. В то время в большинстве квартир не было даже телефонов, это считалось непозволительной роскошью. На крайний случай, далеко за детским садиком, стояла телефонная будка, с неработающим квадратным железным телефоном-автоматом. Внутри неё на металлической пластине был нарисован страшный дядька с оторванной трубкой в руке и написаны слова, навсегда врезавшиеся мне в память:

«Стой! Трубку не смей срывать!

Представь, у тебя заболела мать!»

Трубки тем не менее всё равно не было, как в общем-то и «двушки», чтобы оплатить разговор. Мы, советские дети, всегда выпрашивали монетки у прохожих сов.граждан:

– Дяденька, дай две копейки! Маме надо срочно позвонить!

После пяти таких дяденек аккумулировалась сумма в размере десяти копеек, а это уже, извините, капитал. На него можно было купить на железнодорожном вокзале молочное мороженное в бумажном стаканчике с деревянной палочкой. Кроме как на вокзале, во всём городе мороженного было не найти, дефицит. Поэтому ехали мы со школьной братвой на вокзал на трамвае, в котором делали вид, что бросаем деньги в кассу, а сами денежку зажимали в кулачок и отрывали бесплатные билетики. Так же мы очень любили передавать деньги на проезд от других пассажиров, пряча драгоценные три копейки в руке, отрывая тётеньке билетик, а денежку оставляя себе. В наивном и добром Советском Союзе времён застоя всё было построено на доверии. Лишь один единственный раз нас, пацанят, раскусил с билетной аферой, да оттаскал за уши какой-то военный дядька. Всё хотел в милицию сдать и родителям сообщить, да пожалел, уж больно жалостливо мы все плакали и просили:

– Дяденька, отпусти! Мы больше так не будем!

В одном из таких походов за мороженным зимой я, помнится, чуть не утонул прямо в центре города. Насшибал в очередной раз десять копеек на стаканчик, а зимы тогда были не в пример теперешним, ещё не пришло всемирное потепление. Минус сорок держались почти все три зимних месяца, что в те времена считалось абсолютно нормальным. Одевались все дети тогда одинаково – в одни и те же детские пальто серого цвета, резиновые утеплённые сапоги и шапку-ушанку, перевязанную под горлом на пришитых мамой резиночках. Пальто обязательно сверху перехватывал командирский ремень со звездой, который каждый находил в старых вещах у деда-фронтовика. Было мне тогда лет девять не больше, поехал я на вокзал за мороженным в тот день один, сошёл на конечной и пошёл по известному маршруту. Впереди встретилась мне лужица, казавшаяся небольшой, и решил я её срезать и перейти в брод, благо резиновые сапоги должны были всё стерпеть. Сделал шаг, другой, оступился и… провалился по уши, с головой. Просто ушёл под воду весь, целиком. Оказалось, что то, что с виду казалось лужей, это вовсе никакая и не лужа, а провал в асфальте, размытый порывом тепломагистрали прямо посередь тротуара. Это огромная яма, заполненная водой и ладно ещё холодной, а не кипятком. Воронка эта была не огорожена ничем и никем по тогдашней моде, а стоять такая ловушка-полынья могла месяцами и никому не было до неё дела. Всё вокруг народное, всё вокруг моё.

Представляешь, Санёк, чувствую я, затягивает меня на самое дно котлована. Вещи мгновенно намокли, тянут вниз, а пальто тяжёлое, как камень топит. Барахтаюсь я значит, как лягушка. По началу пробовал кричать, да куда там. День, на улицах никого нету, все по заводам и организациям, никто по улицам не шатается. Тогда, при Андропове, за праздные шатания можно было и в комитет угодить, и под статью попасть.

Тут бы мне и конец настал. Вода ледяная свела спазмом мышцы, силы кончились, одежда тащит вниз. Вот тут-то второй раз в жизни я и испытал это ощущение… Я узнал тогда, что у меня есть ангел-хранитель, ещё не понимая тогда, как объяснить это явление. Просто я смирился и пошёл ко дну в ледяной воронке, как вдруг в голове у меня прозвучал голос:

– «Твоё время ещё не пришло…».

И меня, обессилевшего, полумёртвого от холода, буквально вытащило что-то, плавно подвело к краю провала и помогло забраться на твёрдую поверхность.

Потом, наверное, в большей степени для себя, чтобы как-то внутри своей головы объяснить необъяснимое, я придумал историю, что вспомнил про пионеров-героев, умерших под пытками, но не предавших Родину, что непоколебимая сила воли советского пионера, как в фильме про Павку Корчагина, не позволили мне сдаться. Хотя я и плавать-то толком не умел, отец только тем летом начал меня понемногу отпускать на местной речушке, и мог проплыть я не более трёх метров. Неведомая сила подхватила меня из воды, из самой ледяной бездны, и я всё-таки сумел зацепиться за край полыньи и чудесным образом выбраться на пузе, буквально выползти, на асфальт. Потом я пытался забыть и неведомую силу, спасшую меня и загадочный голос-ощущение в голове, но уже тогда, впервые столкнувшись с мистикой, даже в столь нежном возрасте, всерьёз задумался о религии и смысле жизни.

– А ты и правда это помнишь? Ну голос, неведомую силу… Может ты всё это выдумал? – Санёк не очень верил во всю эту сказочную чушь.

– Может и так. Хочешь верь, хочешь нет, дело твоё, – Родион смотрел куда-то в сторону и был безразличен к оценке его слов.

– Ну, и что же было дальше?

– Дальше… Я вылез из провала весь мокрый с ног до головы, в свинцовом, набухшем холодной ледяной водой пальто и такой же шапке-ушанке. Если бы не было той силы, веришь, нет, но пошёл бы я, друг мой, на дно, и никто бы меня не нашёл до весны, такие дела. А в тот момент сила духа советского пионера и подвиг Карбышева не позволили мне свернуть с намеченного пути. Мокрый, трясущийся, весь покрытый сосульками от заледеневшей воды, я всё-таки стойко дошёл до огромной краснорожей тётки с заиндевевшими ресницами, в белом грязном халате, надетом на телогрейку, торгующей на сорокаградусном морозе на вокзале с уличного лотка с надписью: «Мороженое». Тётка как дракон периодически дышала паром из рта на замёрзшие руки и приплясывала в валенках на морозе, подозрительно посматривая на меня.

– Тебе чего, малец?

– Мне стаканчик молочного за 10 копеек!

– А ты в ледышку окончательно не превратишься?

– Да я не себе, тётенька, я братишке, болеет он шибко.

Я, конечно, бессовестно врал. Никакого братишки у меня не было, потому что в те годы советские граждане не могли позволить себе более одного ребёнка. К тому же кормить больного ребёнка зимой мороженным не самая хорошая идея для лечения, но тётка в нестыковки вдаваться не стала.

– Ну держи, только беги скорее домой, отогревайся! Смотри – весь промок! Где тебя так угораздило?

Представляешь какие мы были железобетонные дети? А всё почему? Потому что мороженное – это был верх наслаждения и блаженства, запретный плод, голодная детская мечта. Желание обладания им не могли остановить ни котлован, ни сорокаградусный мороз, ни промокшее насквозь пальто. И в огне мы не горели, и в воде не тонули, а росли сами по себе, как сорная трава, но никого своими проблемами не грузили. Поколение было такое, потом уже таких людей не делали.

*****

Лучшим моим другом в детстве был Андрюха Нашев, по прозвищу Рыба, с которым мы жили в одном подъезде и сидели за одной партой. Дружили мы с ним с первого класса, Андрюха был в детские годы парень неплохой, только хулиганистый. Именно он посвящал меня в самые опасные приключения и забавы тех лет, каждая из которых могла стоить жизни.

Той же зимой Рыба научил меня кататься на коротких жёлтых лыжах, очень модных одно время. Нормальных лыж было не достать, а эти короткие пластмассовые обрубки продавались везде за копейки. Кроме того, их легко было запрятать в школьный портфель или сумку со второй обувью. Основным назначением коротышей было, зацепившись за задний крюк-сцепку к трамваю лыжной палкой, ехать за ним зимой на бешеной скорости по трамвайным путям, рискуя или разбиться при торможении, или угодить под трамвайные колёса и лишиться ног. Но опасности с лихвой компенсировались тем драйвом и адреналином в детских головах, которые вызывала зимняя безумная поездка по заснеженным рельсам, поднимая облака искрящегося на морозе снега. Правда Пашку из 175-й школы на зацепе проткнуло лыжной палкой насквозь, а Михан из красных коробок лишился обеих ног. Но это так, с нашими-то пацанами ни с кем ничего не произошло.

Ездили мы на трамвайном зацепе в одно очень секретное место, мечту всех школьников тех лет – на Булку. Булкой дети называли Девятый Ленинградский хлебозавод, куда все гоняли после уроков на трамвайном коротколыжном снежном фристайле, лихо соскакивая на повороте, через три остановки от нашей школы, в месте где состав притормаживал на светофоре. Волшебный портал на Булку был открыт пацанятами из соседних дворов совершенно случайно. Хлебозавод в те времена являлся режимным объектом и охранялся не хуже военной базы. Он был обнесён высоким забором с колючей проволокой, а по периметру то и дело шныряли ВОХРовцы и собаками. По мальчишечьему сарафанному радио передавалась легенда о секретном месте, через которое можно было пробраться на хлебозавод в обход охранников, которая как бы фантастически не звучала, а оказалась абсолютной правдой. В одном из дворов, к высоченному хлебобулочному забору примыкали гаражи, и вездесущие пацанята нашли за одним из них пролом неприступной ограды, через который они стайками и просачивались внутрь вожделенной «Булки».