Но ее неустойчивое поведение его беспокоило. Вера Федоровна очень походила на человека, которого изнутри терзает какое-то жгучее, неутолимое желание, и, чтобы заглушить его, он принимается за что угодно, лишь бы заглушить эту внутреннюю тягу к запретному занятию.

– Давайте пройдемся, – предложила Вера. – Я вам расскажу про монографию Кушинга. Особенности верований индейцев зуни. Очень интересно.

Доктор огляделся.

Все провинциальные вокзалы похожи друг на друга. Суета, шум, толкотня. Голуби носятся под навесами, воробьи бесстрашно скачут, выискивая себе пропитание среди мусора, брошенных билетов и шелухи от семечек.

Пассажиры первого класса прогуливаются в ожидании поезда, распространяя запах дорогих сигар и брокаровского одеколона «Цветочный», пассажиры третьего пахнут куда прозаичнее – дешевым кофе и яишницей – и смотрят на мир совсем не так благодушно. Куда-то спешит студент, надвинув картуз, орут дети, господин средних лет, по виду коммивояжер, задумчиво смотрит на пирожок, всегда готовый к его услугам и приобретенный тут же, в вокзальном буфете. На лице его отображается борение голода и опасение за свою судьбу, и даже боги не возьмутся предсказать исход сего борения.

Обходчик флегматично стучит колотушкой по колесам, и этот равномерный железный стук странным образом успокаивает, говорит: «Все идет своим чередом, поезд отправится по расписанию». Господа офицеры покуривают папироски, наблюдая за дамами. Носильщики в дурно смазанных сапогах, блистая бляхами на форменных синих блузах, волокут горы чемоданов, саквояжей, узлов и корзин. Все это видено множество раз и все же занимает многообразием и сочетанием человеческих типов.

– Пожалуй, составлю компанию.

Кряхтя, он поднялся и, подбадриваемый Верой, пошел по перрону. До отправления оставалось полчаса, отчего бы не пройтись. Кабы не проклятое кишечное расстройство, которое его настигло в пути, Авдеев бы и сам предложил пройтись. Он не любил сидеть на одном месте. Пресловутый пирожок с горохом и свиным салом, который доктор приобрел, находясь в каком-то умопомрачении, в Джанкое! Заворожила его толстая баба-продавщица, что ли?

Он еще помнил, что на обертку пирожков были употреблены старые ресторанные счета и ему достался замасленный счет на пять двадцать. Эти чертовы пять двадцать преследовали его уже вторые сутки, когда он поминутно посещал клозет. Больше всего Вениамин Петрович терзался не от телесных неудобств, а от того, что купе его было рядом с Вериным и та имела сомнительное счастье наблюдать путь страданий доктора Авдеева. Виа Долороза до клозета.

– Я сапожник без сапог, – говорил он, отпаиваясь минеральной водой на станциях. – Какой к черту «врачу, исцелися сам»! Если я вторые сутки не могу побороть элементарный понос! Простите, Вера Федоровна, за такие обороты.

– Зря вы отказались от моего средства, я бы вас мигом поставила на ноги. – Вера сочувственно подкладывала подушки и носила воду.

– Благодарю покорно. – Доктор прикладывал холодную бутылку ко лбу. – Меня сам профессор Бутаков на кафедру неврологии звал, у меня диплом с отличием. И вы предлагаете мне лечиться вашими корешками?

– Это не корешки, а отвар корня гигантской кувшинки, – обижалась Вера. – Верное средство при кишечных расстройствах. Индейцы им буквально спасаются. Знаете, сколько дряни в речной воде?

Увы, доктор не дослушал, ибо природа вновь повлекла его в постыдный побег по известному адресу. Теперь же, окончательно расставшись с иллюзиями по поводу своей компетенции и остатками подлого пирожка, он блаженно отдыхал на вокзальной скамейке, ожидая, пока их поезд перестыкуют, присоединят паровоз и они, наконец, уже двинутся домой, в Москву. Прогулка по шумному вокзалу – последнее, чего сейчас желал доктор Авдеев. Однако требовать того же от Веры Федоровны было решительно невозможно. Удержать на скамейке Cеверского вокзала особу, которая самостоятельно объездила всю Европу, прослушала курс этнографии в Кембридже, а потом два года в составе экспедиции провела в дельте реки Амазонки, не представлялось возможным.

– Знаете что, посидите лучше тут, – заявила Вера, когда они прошли немного. Она усадила его на следующую скамейку, вручила «Северский вестник». – Сердце разрывается на вас глядеть.

Доктор с благодарностью кивнул, падая на скамью. И в самом деле, он переоценил свои силы.

– Только воздержитесь, прошу, от всякого рода возбуждающих ваше воображение картин и событий, – попросил Авдеев.

– Какого рода возбуждающих? – уточнила Вера Федоровна. Она взяла со скамьи свой дорожный сак – объемистый, но удобный, какие обычно используют доктора. У Веры Федоровны в нем таилось немало чудес.

Тот самый порошок из корня кувшинки, например.

– Вы знаете. Все, что способно стимулировать ваше особое любопытство, вашу специфическую область интересов, – сказал Вениамин Петрович.

– Говорите прямо – мою тягу к смерти! – сказала Вера. – Вы, кстати, читали последнюю работу доктора Фройда? О влечениях? Очень любопытная, советую. Интересно, существует ли влечение к смерти? А если да, то как бы его назвали? Мортидо, от латинского «море» – смерть?

– Возможно, – сухо ответил доктор. – Вы же хотите, чтобы эти видения не возвращались? С тех пор как вы вернулись из экспедиции, вас так и тянет ко всякой мертвечине.

Вера покачала головой.

– Обещаю, сегодня никаких смертей, Вениамин Петрович.

Она подобрала юбку и двинулась по перрону шагом человека, отвыкшего от мостовых. Доктор Авдеев еще раз вздохнул и отпил уже теплой сельтерской.

Вера Федоровна, разумеется, сказала неправду. Но что ей оставалось? Если она хотя бы намекнет Авдееву, что ее видения возвратились, то он и ей покоя не даст и себя до корки доест. А ему нужен покой, как и всякому выздоравливающему.

Между тем то самое холодное покалывание в висках усиливалось. Доктор списывает все на совпадения, как истинный позитивист, он гонит черта мистицизма в окно и дверь и не преминет запустить в него едкой чернильницей своего остроумия, но Вера твердо знала – покалывания эти – никакие не телесные галлюцинации, а верный предвестник того, что в скором времени рядом произойдет смерть. И смерть насильственная.

Вера шла упругим быстрым шагом, высокие ботинки со шнуровкой легко несли ее. Она обогнула здание вокзала, и вокзальная площадь города Северска, согретая апрельским солнцем, распахнулась перед глазами.

Площадь была полна торопливого народу. По левому краю площади стояли коляски, брички, дрожки и прочие экипажи, и извозчики, сойдя с козел, толковали меж собой. Под ногами у них, и меж лошадиных копыт, и прячась за колесами, вертелись воробьи, выискивая упавшие зерна или копаясь в лошадиных лепешках.

Недавно прошел дождь, и пролетки, блистая спицами, разбрызгивали воду. Дребезжа всеми суставами, пересекала площадь конка – предмет насмешек горожан и гордость градоначальника. Внутри, как горох, тряслись пассажиры, но из-за отдаления восторженного выражения их лиц было не разобрать. По правую сторону площади тянулись разнообразные пирожковые, где торговали собратьями того подлого горохового пирожка, так коварно обошедшегося с Авдеевым. Люди пересекали площадь в самых разнообразных направлениях, а солнце, чуть задернутое кисеей жемчужных облаков, вставало над проспектом и обрисовывало все мягким размытым светом, какой бывает только в дни скоротечной южной весны.

На краткий миг Вере представилась совсем другая картина, совсем другой рассвет – теплое солнце расстилает огненный ковер по упругому речному шелку, и ладони гигантских кувшинок стоят, обжигаемые этим огнем, а в розовом тумане, встающем над великой рекой и великим лесом, несутся вдаль сотни ярко-зеленых попугаев.

Потом в виски ударило остро, сильно, очень сильно. Вера поняла – не здесь, позади, она прошла мимо. Торопливо помчалась обратно, выбежала на перрон, в ближний поезд – на Новочеркасск – грузился пехотный полк, и не протолкнуться было среди солдат, потом ударило совсем сильно – так, что в глазах потемнело. Вера замерла, оперлась на колонну, переводя дух, и услышала выстрел.

Впереди заволновались, закричали, толпа зашевелилась как единое живое существо, движимое смутным страхом опасности, в ней образовались людские водовороты – кто-то хотел притиснуться ближе, кто-то, наоборот, стремился уйти прочь. Притиснутый к вагону толпой, стоял какой-то низенький мужчина с лицом помятого поручика Лермонтова и с интересом наблюдал за происходящим.

Наконец Вера протолкалась и встала в передних рядах. Двое мужчин удерживали офицера в пехотном мундире, тот стоял не сопротивляясь. Третий выкручивал револьвер из его руки, а офицер будто и не замечал этого. Лицо его, плоское и рябое, с нелепыми черными усиками, было бледным, как папиросная бумага. Шагах в трех от него лежала девушка.

Очень красивая, черноволосая, в гимназическом сатиновом платье, голубом с белыми лентами, она лежала на спине, раскинув руки, и белая кашемировая шаль расплескалась как крылья. Кровавое пятно расплывалось на груди.

«Убил, убил, офицер убил, прямо в упор», – кружил вокруг многоголосый шепот и становился шумом прибоя. Веру знобило. Убитая лежала, повернув голову набок, черная прядь выбилась из прически и упала на мраморный лоб. Вера Федоровна проследила взгляд ее мертвых глаз. Быстро присела, подняла маленькую книжечку в зеленом сафьяновом переплете. И быстро пошла прочь.