– Вас-то, я вижу, и надо больше всех бояться, – сказала Катя, мельком покосившись на своего спутника. Она не ждала, что эти слова так обожгут его. Он весь вытянулся, вздохнул порывисто через ноздри, – длинное лицо его сморщилось, бледное от света звезд. «Сука», – прошептал он. Шли молча. Мишка на ходу свернул собачью ногу, закурил.
Проходя мимо Кати, он нагнулся, тронул ее за плечо:
– Ай, девка… Не горюй, не обидим… Бери узелок, шагай рядом со мной вне строя.
С узелком в руке, опустив платочек до бровей, Катя шла по ровной степи. Парень с вихром шагал по левую сторону от нее, поглядывая через плечо на молчаливую кучу уныло бредущих пленных. Он тихо посвистывал сквозь зубы.
Представь документы, – приказал он, играя конем, так что пена с конской морды летела в выпученные от страха глаза пассажиров. – Не бойся. Вы под защитой народной армии батьки Махно. Расстреливать будем только офицеров, стражников, – он угрожающе повысил голос, – и спекулянтов народного достояния.
На площадку полезли. Бухнули прикладами в дверь. Толкаясь, ввалилось человек десять в бараньих шапках, грозя гранатами, сталкиваясь в тесноте оружием. Шумно дышали груди.
И тут выяснилось, что места, по которым, не особенно торопясь, тащился поезд, – самое разбойничье гнездо, где немцы избегают даже ездить, и что на предыдущей остановке даже охрана слезла
Вот почему мне так грустно глядеть на ваше лицо. Оно не нужно новому веку, как все бесполезное, неповторяемое, способное возбуждать отмирающие чувства – любовь, самопожертвование, поэзию, слезы счастья… Красота!.. К чему? Это тревожно… Это недопустимо… Я вас уверяю, – в будущем станут издавать законы против красоты…
Катя облокотилась о раму спущенного окна. Шелест листьев, звезды, теплый запах земли напомнили ей одну ночь. Это было под Парижем, в парке… Несколько человек, все хорошие знакомые, петербуржцы, приехали туда на двух автомобилях… В беседке над прудом, где ужинали, было очень хорошо. Как серебристые облака, над водой стояли плакучие ивы.