Вижу ли ночи светило приветное
Или денницы прекрасной блистание,
В сердце ласкаю мечту безответную,
Грустную думу земного страдания…
 
 
Пусть бы сошла к нам уж ночь та угрюмая
Или бы солнце на небе сокрылося,
Ропот сердечный унял бы я, думая:
Так что и счастье мое закатилося…
 
 
Так же, как мир ночью мрачной, безмолвною,
Сердце оделося черною тучею,
Но, как назло мне, величия полные,
Шепчутся звезды с волною кипучею…
 
 
Невыразимая, невыносимая
Давит тоска мою душу пустынную…
Где же ты, прелесть мечтаний любимая?
Люди сгубили тебя, неповинную.
 
 
Завистью черной, насмешкой жестокою
Ожесточили они сердце нежное
И растерзали навек одинокую
Душу страдальца рукою небрежною.
 

10 сентября 1854

 
Взгляните на него, поэта наших дней.
  Лежащего во прахе пред толпою:
    Она – кумир его, и ей
  Поет он гимн, венчанный похвалою.
    Толпа сказала: «Не дерзай
Гласить нам истину холодными устами!
Не нужно правды нам, скорее расточай
    Запасы льстивых слов пред нами».
    И он в душе оледенил
    Огонь вскипающего чувства
  И тот огонь священный заменил
    Одною ржавчиной искусства;
    Он безрассудно пренебрег
    Души высокое стремленье
И дерзко произнес, низверженный пророк,
    Слова упрека и сомненья;
    Воспел порочный пир палат,
    Презренья к жизни дух бесплодный,
    Приличьем скрашенный разврат,
И гордость мелкую, и эгоизм холодный…
    Взгляните: вот и кончил он,
И, золото схватив дрожащею рукою,
  Бежит поэт к бесславному покою,
    Как раб трудами изнурен!
    Таков ли был питомец Феба,
    Когда, святого чувства полн,
    Он пел красу родного неба,
    И шум лесов, и ярость волн;
    Когда в простых и сладких звуках
    Творцу миров он гимны пел?
    Их слушал раб в тяжелых муках,
    Пред ними варвар цепенел!
    Поэт не требовал награды –
    Не для толпы он песнь слагал:
    Он покидал, свободный, грады,
    В дубравы тихие бежал,
    И там, где горы возвышались,
    В свободной, дикой стороне
    Поэта песни раздавались
    В ненарушимой тишине.
 

29 сентября 1854

 
  Скажи, певец, когда порою
  Стоишь над тихою Невою
  Ты ясным вечером, когда
Глядят лучи светила золотые
В последний раз на воды голубые,
Скажи, зачем безмолвствуешь тогда?
 
 
  Певец! Когда час ночи мирный
  Слетает с высоты эфирной
  Сменить тяжелый день труда
И блещет небо яркими звездами,
Не вдохновен высокими мечтами
(Скажи, зачем безмолвствуешь тогда?)
 
 
  А вот и празднует столица:
  Народ по стогнам веселится,
  Везде гудят колокола…
А в храмах Бога тихое моленье,
И певчих глас, и ладана куренье…
(Скажи, зачем безмолвствуешь тогда?)
 
 
  Не оттого ль, что эти звуки
  В тебе пробудят сердца муки,
  Как радость в прежние года,
Что, может быть, природы увяданье
Милей, чем блеск, души твоей страданью, –
Не оттого ль безмолвствуешь тогда?
 

20 ноября 1854

 
О снега первого нежданное явленье,
Приветствую тебя в моем уединенье!
Уединенье? Да! Среди толпы людей
Я так же одинок, как ландыш, из полей
Родных отторженный суровою рукою;
Среди прекрасных роз поник он головою,
И в рощу мирную из мраморных палат
Его желания свободные летят.
Приветствую тебя! Неведомою силой
Ты в смутной памяти былое оживило,
Мечтанья прошлых дней той юности златой,
Как утро зимнее, прекрасной и живой!
Картин знакомый ряд встает передо мною:
Я вижу небеса, подернутые мглою,
И скатерть снежную на сглаженных полях,
И крыши белые, и иней на дровах;
Вдали чернеет лес. С сиянием Авроры
По окнам разослал мороз свои узоры;
Там, за деревьями, роскошно и светло
Блестит замерзлых вод прозрачное стекло;
Там курится дымок над кровлями овинов…
В соседней комнате я слышу треск каминов,
К ним истопник бредет и шум своих шагов
Разносит за собой с тяжелой ношей дров.
С какою радостью живой, нелицемерной.
Бывало, я встречал тебя, предвестник верный
Зимы… Как я любил и сон ее снегов,
И длинную семью прекрасных вечеров!
Как часто, вкруг стола собравшися семьею,
Мы проводили их в беседах меж собою,
И ласки нежные иль звонкий смех порой
Сменяли чтение обычной чередой.
Я помню длинный зал, вечернею порою
Его перебегал я детскою стопою,
И часто пред окном, как будто бы сквозь сон,
Я становился вдруг, испуган, поражен,
А прелесть дивная морозной, зимней ночи
Манила и звала встревоженные очи…
Светила чудные сияли в вышине
И, улыбаяся, смотрели в душу мне;
Чистейшим серебром поля вдали сияли,
Леса пустынные недвижимо стояли;
Всё спало… Лишь мороз под окнами трещал…
И жутко было мне, и к няне я бежал.
Я помню комнатку… Пред образом горела
Лампада тусклая; старушка там сидела…
И сладок был мне звук ее речей простых,
Любовью дышащих… Увы! не слышу их
Среди надутых фраз да слов бездушных ныне:
Уж третью зиму я встречаю на чужбине,
Далеко от нее, от родины святой,
Не с шумной радостью, но с хладною тоской,
И сердце сжалося… но в холоде страданий
Ты возбудил во мне толпу воспоминаний,
Ты годы юности внезапно оживил,
И я тебя в душе за то благословил…
О, взвейся, легкий снег, над родиною дальной
Чтоб поселянин мог, природы сын печальный,
Скорей плоды трудов по зимнему пути
За плату скудную в продажу отвезти!
 

11 октября 1854

 
Когда на лаврах Мантинеи
Герой Эллады умирал
И сонм друзей, держа трофеи,
Страдальца ложе окружал, –
Мгновенный огнь одушевленья
Взор потухавший озарил.
И так, со взором убежденья.
Он окружавшим говорил:
«Друзья, не плачьте надо мною!
Недолговечен наш удел.
Блажен, кто жизни суетою
Еще измерить не успел,
Но кто за честь отчизны милой
Ее вовеки не щадил,
Разил врага – и над могилой
Его незлобливо простил!
Да, я умру, и прах мой тленный
Пустынный вихорь разнесет,
Но счастье родины священной
Красою новой зацветет!»
Умолк… Друзья еще внимали…
И видел месяц золотой,
Как, наклонившися, рыдали
Они над урной роковой.
Но слава имени героя
Его потомству предала,
И этой славы, взятой с боя,
И смерть сама не отняла.
 
 
Пронзен ядром в пылу сраженья,
Корнилов мертв в гробу лежит…
Но всей Руси благословенье
И в мир иной за ним летит.
Еще при грозном Наварине
Он украшеньем флота был;
Поборник правды и святыни.
Врагов отечества громил
И Севастополь величавый
Надежней стен оберегал…
Но смерть поспорила со славой,
И верный сын России пал,
За славу, честь родного края,
Как древний грек, он гордо пал,
И, всё земное покидая,
Он имя родины призвал.
Но у бессмертия порога
Он, верой пламенной горя,
Как христианин – вспомнил Бога,
Как верноподданный – царя.
О, пусть же ангел светозарный
Твою могилу осенит
И гимн России благодарной
На ней немолчно зазвучит!
 

26 октября 1854

 
Зима. Пахнул в лицо мне воздух чистый…
Уж сумерки повисли над землей,
Трещит мороз, и пылью серебристой
Ложится снег на гладкой мостовой.
Порой фонарь огнистой полосою
Мелькнет… Да звон на небе прогудит…
  Неугомонною толпою
  Народ по улицам спешит.
 
 
И грустно мне!
     И мысль моя далеко,
И вижу я отчизны край родной:
Угрюмый лес задумался глубоко,
И звезды мирно шепчутся с землей,
Лучи луны на инее трепещут,
И мерзлый пар летает от земли,
  А в окнах светятся и блещут
  Гостеприимные огни.
 

6 января 1855

Санкт-Петербург

 
В Аравии знойной поныне живет
Усопшего Межде счастливый народ,
И мудры их старцы, и жены прекрасны,
И юношей сонмы гяурам ужасны,
Но как затмеваются звезды луной,
Так всех затмевал их Набек молодой.
 
 
Прекрасен он был, и могуч, и богат.
В степях Аравийских верблюдов и стад
Имел он в избытке, отраду Востока,
Но краше всех благ и даров от пророка
Его кобылица гнедая была –
Из пламени ада литая стрела.
 
 
Чтоб ей удивляться, из западных стран
К нему притекали толпы мусульман,
Язычник и рыцарь в железе и стали.
Поэты ей сладкие песни слагали,
И славный певец аравийских могил
Набеку такие слова говорил:
 
 
«Ты, солнца светлейший, богат не один,
Таких же, как ты, я богатств властелин;
От выси Синая до стен Абушера
Победой прославлено имя Дагера.
И, море святое увидя со скал,
На лиру певца я меч променял.
 
 
И вот я узрел кобылицу твою.
Я к ней пристрастился… и, раб твой, молю –
Отдай мне ее и минуты покою,
На что мне богатства? Они пред тобою…
Возьми их себе и владей ими век!»
Молчаньем суровым ответил Набек.
 
 
Вот едет Набек по равнинам пустынь
Аравии знойной… И видит – пред ним
Склоняется старец в одежде убогой:
«Аллах тебе в помощь и милость от Бога,
Набек милосердный». – «Ты знаешь меня?»
– «Твоей не узнать кобылицы нельзя».
 
 
«Ты беден?» – «Богатство меня не манит,
А голод терзает, и жажда томит
В пустыне бесследной, три дня и три ночи
Не ведали сна утомленные очи,
Из этой пустыни исторгни меня».
И слышит: «Саднея ко мне на коня».
 
 
«И рад бы, о путник, да сил уже нет, –
Был дряхлого нищего слабый ответ. –
Но ты мне поможешь, во имя пророка!»
Слезает Набек во мгновение ока,
И нищий, поддержан могучей рукой,
Свободен, сидит уж на шее крутой.
 
 
И старца внезапно меняется вид,
Он с юной отвагой коня горячит.
И конь, распустивши широкую гриву,
В пустыне понесся, веселый, игривый;
Блеснули на солнце, исчезли в пыли!
Лишь имя Дагера звучало вдали!
 
 
Набек, пораженный как громом, стоит,
Не видит, не слышит и, мрачен, молчит,
Везде пред очами его кобылица,
А солнце пустыню палит без границы,
А весь он осыпан песком золотым,
А груды червонцев лежат перед ним.
 

3 февраля 1855

Санкт-Петербург

 
Распятый на кресте нечистыми руками,
Меж двух разбойников Сын божий умирал.
Кругом мучители нестройными толпами,
У ног рыдала мать; девятый час настал:
Он предал дух Отцу. И тьма объяла землю.
И гром гремел, и, гласу гнева внемля,
    Евреи в страхе пали ниц…
И дрогнула земля, разверзлась тьма гробниц,
И мертвые, восстав, явилися живыми…
    А между тем в далеком Риме
Надменный временщик безумно пировал,
  Стяжанием неправедным богатый,
    И у ворот его палаты
    Голодный нищий умирал.
А между тем софист, на догматы ученья
Все доводы ума напрасно истощив,
Под бременем неправд, под игом заблужденья,
Являлся в сонмищах уныл и молчалив.
    Народ блуждал во тьме порока,
    Неслись стенания с земли.
Всё ждало истины…
      И скоро от Востока
Пришельцы новое ученье принесли.
И, старцы разумом и юные душою,
С молитвой пламенной, с крестом на раменах,
    Они пришли – и пали в прах
Слепые мудрецы пред речию святою.
    И нищий жизнь благословил,
И в запустении богатого обитель,
И в прахе идолы, а в храмах Бога сил
Сияет на кресте голгофский Искупитель!
 

17 апреля 1855