В соседнем подъезде на балконе сидел Бонивур. Балкон Бонивура был совершенно открытый, состоявший только из железных штырей ограждения, но это нисколько его не смущало. Виталий Сонин сам так себя назвал. В далёкой юности, в семидесятых годах прошлого века, в эпоху великого процветания, когда правил Советским Союзом Леонид Ильич Брежнев, на телеэкранах частенько транслировался приключенческий эпос про красного партизана времён Гражданской войны, боровшегося с японской оккупацией Дальнего Востока, – Виталия Бонивура. Этот герой так потряс сознание Виталия Сонина, что он стал с той поры, особенно в пьяном виде, именовать себя не иначе как Бонивур.

Это был великолепный сорокапятилетний мужчина – поджарый, мускулистый, высокий. Он сидел на балконе в плавках – другой одежды не было – и, держась руками за штыри ограждения, очень походил на человекоподобную обезьяну в зоопарке. Он был уже прилично пьян, но намеревался продолжить алкогольные наслаждения. Денег на утехи не хватало, и его зоркий глаз обшаривал каждый квадрат тихого дворика.

Всю сознательную жизнь Бонивур сидел на шее покорной матери – трудиться ему было как-то в тягость. Пил он тоже на халяву, но пил так, что его несколько раз запирали в психушку, где прокачивали от «белочки». После последней экзекуции с лечением он вернулся во двор особенно добрым и заявил, что теперь он – Полковник. Никто не противоречил. Видимо, лечащий врач нашёл в его сознании особенные таланты полководца.

Бонивур томился. Он несколько раз поглядывал на нервно курившего Геннадия – тот был далеко, и с ним, даже громко крича, общаться было невозможно.

Геннадий, докурив, уходить с балкона не торопился, он чувствовал, что сегодня Полковник проявит себя – он ежедневно себя проявлял…

Бонивур, посмотрев вниз, где сидели на скамейке перед входом в его подъезд соседки, громко прорычал:

– Э-э-э… Пи-пи-пи!!!

Соседки тут же всполошились.

– Пи-пи-пи-пи-пи!!!

Не теряя хладнокровия, он опустил плавки и стал писать вниз на уважаемых дам.

Поднялся страшнейший переполох. На Бонивура кричали снизу, грозили кулаками.

И только два человека сохраняли полнейшее хладнокровие – Полковник и Геннадий, который знал, что оргии соседа только начались – жажда алкоголя поднимет весь двор на уши!

Усмехнувшись, Полковник ушёл в свою квартиру. А дамы, поругиваясь, передислоцировались на скамейку у другого подъезда.

Конфликт погиб сам собой. Геннадий усмехнулся. Что-то быстро Полковник сегодня угомонился!

Но нет! Бонивур, нацепив чёрное застиранное трико, вынесся из подъезда на простор двора, активный, словно застоявшийся жеребец. Энергия в его организме бурлила, желание выпить застилало остальные мысли.

– Эй, Бонивур!

Оглянувшись на окрик, Полковник сразу потеплел – перед ним стояли два пенсионера-ниндзя, Антон Семенович и Семен Семенович.

Первый был пузатым гигантом, второй – сухоньким коротышкой. Оба, начав заниматься карате, обалдели, впали в лёгкую фазу маразма, взяли китайские псевдонимы и теперь докучали всем хулиганам. Во дворике было очень уютно вечерами пить пиво, громко кричать дурными голосами и визгливо хохотать женщинам. Но пенсионеры-каратисты все эти привычные удовольствия пресекли. Они подходили к довольным жизнью юношам и, не здороваясь, наносили ногами удары по ушам. Возмущения пресекались дополнительными ударами. Теперь во дворике вечерами бушевали только местные аборигены, хотя и им периодически доставалось.

Алчущий алкоголя Бонивур кинулся к ниндзя.

Глядя на высоченного Антона Семёновича, Бонивур скукожился и, изображая полное смирение, гундося, попросил:

– Дядя Антон, дай двести рублей! Нутро горит!

– Ты забыл, как велено обращаться? – пророкотал дядя Антон. И тут же Бонивур получил здоровенный удар ладонью в ухо, едва удержавшись на ногах.

Маленький Семен Семенович в прыжке легонько добавил ногой в другое ухо.

Оба ниндзя ходили по двору в чёрных футболках с длинными рукавами, в чёрных льняных засаленных трико и китайских чешках.

Геннадий, наблюдая, как Бонивур получает «порицания» от старших, посмеивался. Но Полковник вдруг возмутился:

– Вы чё, старичьё? Охренели?

Бонивур теперь был вылитый знаменитый Крамаров.

Прищурившись недобро, он скрылся в подъезде.

Нинздя, усмехнувшись, степенно пошли за дом, видимо, уже взяли под контроль ещё пару соседних двориков.

Геннадий уходить не собирался – эксцессы Бонивура, он был уверен, продолжатся немедленно…

Через минуту после ухода стариков-каратистов, Полковник вынесся из подъезда, снедаемый гневом. За такой короткий отрезок времени он успел взбежать на четвёртый этаж, перешарил содержимое выдвижных ящиков на кухне (перепугав старенькую мать) и, не опускаясь до объяснений, сжимая кухонный нож на деревянной ручке с длинным лезвием, устремился на улицу. Наказать стариков-каратистов он собрался с кровопусканием.

Но врагов не было.

Это озадачило Бонивура, но не охладило гнева.

Тем временем в однозвёздочной гостинице, расположенной перпендикулярно к дому Геннадия и выходившей окнами в общий двор, по случаю летнего зноя все окна были открыты настежь, и публика предавалась меланхоличному созерцанию уютного внутреннего дворика. Только на первом этаже, восседая за столом у окна, весело и громко разговаривали выпивающие горячительное водители-дальнобойщики. Они сидели по-домашнему – в тапочках, трико, майках, общаясь преувеличенно громко и цензурным лексиконом не ограничиваясь.

– Эй, вы! – вскричал Бонивур, грозя кухонным ножом.

Столь наглая выходка Полковника озадачила подвыпивших мужчин – какой-то хлыщ посмел окликать их, четверых здоровяков, и грозить ножом.

– Вы! Что тут пьёте! А? – Бонивур сам хотел отдаться алкогольным возлияниям, и вид чужого благополучия злил его всё сильнее.

– Ты, урод, понял, на кого попёр? – удивился самый могучий из дальнобойщиков.

– Да! Я понял! И ты поймёшь! Иди сюда! Иди! Полковник с тобой разберётся! – кривлялся Бонивур, грозя ножом. Он чувствовал себя уверенно, ибо знал, что находился в полной безопасности. Даже если дальнобойщики решились бы вступить с ним в схватку, им пришлось бы покинуть свой номер через дверь, миновать коридор и вестибюль гостиницы, спуститься по ступеням широкого парадного крыльца, обогнуть здание, и только потом они попадали в пространство внутреннего дворика. А ещё требовалось добежать до второго подъезда, у которого грозился боевыми позами противник. Время было не в их пользу! Бонивур спокойно удалялся в подъезд и блокировал действие домофона на двери. Он уже не однажды подзуживал обитателей гостиницы обидными выкриками и всегда покидал место словесной перепалки с гордым видом: оскорбленные бегали очень быстро, особенно кавказцы, но не успевали. Полковник всегда ускользал от физической расправы.

Соседи, наблюдавшие нынешнюю сцену, в том числе стоявший на балконе Геннадий, ожидали предсказуемого развития локального конфликта. Но… Дальнобойщики вдруг разом вылезли во дворик прямо из окна и оказались перед онемевшим от потрясения Бонивуром.

Могучий пузатый здоровяк отнял у Полковника нож и врезал ему сочную оплеуху. Один из друзей могучего дал Бонивуру увесистого пинка под зад.

– Урод! – кипели гневом дальнобойщики.

Инстинкт самосохранения сработал у Полковника быстрее, чем его беспокойный разум, – вжимая голову в плечи, он умчался в подъезд и с силой захлопнул за собой дверь.

Дальнобойщики весело порадовались бегству негодяя.

– Козёл какой-то, – выразил общее мнение могучий предводитель компании, вертя в руке кухонный трофей. – Будем им колбасу нарезать! Что, раз уже на улице, может, в гастроном прогуляемся?

– Да, возьмём сразу пяток портвейнов, чтобы потом не выходить!

И водители большегрузов неспешно двинулись за дома, в сторону близкого продмага.

Подвергнутые принудительному сеансу уринотерапии соседки на лавочке у подъезда, где жил Геннадий, радостно обсуждали расправу над Бонивуром. Геннадий, стоя на своём балконе, решил ждать дальнейшего – не хотелось видеть надутого обидой лица жены. Она же знает, как ему тяжело. Она пока не работает, могла бы и прикрыть на время собой семейную амбразуру. Тем более девчонки повзрослеют, вообще, больше с ней будут общаться и секретничать, а она навалилась – виноват, не уделяешь внимания. А ему кто уделяет внимание?! Кто? Пожалуй, только отец…

Дверь подъезда с грохотом распахнулась: Бонивур открыл её пинком.

– Ну, что делаешь? Что двери ломаешь? Ты хоть копейку дал на установку?! – загалдели соседки на лавке.

Полковник не удосужил их своим вниманием, зато разглядел Геннадия, прокричал ему:

– Генка, дай двести рублей!

Геннадий ухмыльнулся – только потворствовать оргиям Полковника ему недоставало!

– Нету денег! – прокричал в ответ.

Бонивур уже не смотрел на Геннадия, ворчал громко:

– Нету у него! Когда они у тебя были? Босота!

Тут его взгляд приобрёл осмысленность – заметил играющих у одной из кладовых дедов-пенсионеров. Деды всё тёплое время года резались за импровизированным столом в домино и карты, выставляя на кон по рублю.

Бонивур чуть набычился, чуть согнулся, растопырил руки и пошёл к дедам походкой бывалого рецидивиста – вид его не предвещал ничего хорошего.

Геннадий, на время забыв семейные передряги, посмеиваясь, следил за упорными попытками Полковника добыть денег на выпивку.

Бонивур встал перед дедами и о чём-то сурово заговорил, быстро шевеля пухлыми губами. Деды на Бонивура старались не смотреть и слушали, напряжённо затихнув. Бонивур несколько раз указывал рукой на любимый дом и снова шевелил губами, излагая свой взгляд на проблему.

Геннадий понял, что это могло длиться бесконечно долго, к тому же солнце начало давить зноем по-настоящему – он вернулся в прохладу комнаты, упал на диван перед телевизором. Правы были наши предки, когда имели привычку поспать после обеда часок-другой. Геннадий сейчас бы с удовольствием уснул, только вот обедать его никто не звал, а самому идти на кухню к затаившейся там жене не хотелось.

Хлопнула входная дверь – пришла жена с улицы. Когда успела выйти?!

– Слышал, что Полковник задумал? – снимая босоножки, прямо с порога спросила Геннадия так, словно они и не ссорились и не было надутых губ и попрёков.

– Нет. А что такое?

Она прошла на кухню, жадно испила кваса из стеклянного кувшина, вернулась в зал.

– Подошёл к дедам и сказал, чтобы дали ему двести рублей; иначе, говорит, возьмёт дома ножовку по металлу, в подъездах перепилит трубы газовые и взорвёт дом!

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха!!! И что, дали ему денег? Он не успокоится, пока не выпьет положенного!

– Не знаю. Я как услышала это от бабок, что у подъезда сидят, у меня сердце сжалось! Гена, он – реальный дурак! Он сделает! У него справка из психушки – угробит всех, и ему никто ничего не скажет!

– А ты что предлагаешь, денег ему дать на пьянство? – Геннадий покачал головой. – Не будет ничего, успокойся. Что, Бонивура не знаешь? Трепло он…

«…Кузнец, огромный бородатый гигант, с лоснящимся от пота литым загорелым телом, глядя исподлобья, крепко держал за локоть молодую бабу с серпом в руках.

– Ты чего, Парфён? А ну, пусти!

Кругом были пустые поля. Вечерело. Парфён следил за Авдотьей и, когда она приотстала от молодух, бредущих с поля, вышел из-за кустов шиповника и рывком дёрнул её к себе. Не давая опомниться женщине, кузнец вырвал из её усталых рук серп, выкинул далеко вперёд, затем большой ладонью зажал ей рот и стал гнуть бабу к земле. В глазах молодухи вспыхнул ужас. Она исхитрилась впиться зубами в руку кузнеца.

Кузнец отдёрнул укушенную ладонь.

– Ты что, Парфён! Я же мужняя! Пусти! – взмолилась женщина.

Парфён хлёстко врезал ей по лицу и толкнул в пшеницу.

– А-а-а!!! – заголосила она, потом зашептала истерично: – Не трожь! Мужу скажу! Не трожь меня, Парфён!

– Убью мужа твово, если скажешь.

Кузнец задрал подол юбок Авдотьи, обнажив тугой живот и ноги, возбудился. Спустив свои порты, он полез на молодуху. Женщина онемела от потрясения – у кузнеца естество было неимоверное.

– Парфён, Христом Богом… Не сдюжу такого…

– Ни одной бабе не повредил – входит как по маслу. Ты попробуй его, сама ходить ко мне начнёшь.

– Накачаешь меня, ирод!

– Как бог даст.

Кузнец приступил к грубым ласкам. Авдотья уже не противилась…

– Шарман… Ля рюс мюжик. Ха-ха-ха.

Кузнец испуганно вздёрнулся.

Над ним и Авдотьей стояли три барыни. Одну он знал – баронесса Зинельс, двух других видел впервые. Но они были ослепительно красивы. Он страшно перепугался, вскочил на ноги. Его орудие туго качалось.

– О-ля-ля! – воскликнула одна из барынь. – Колосаль!

Другая, хитро улыбаясь, сказала, шепелявя, с польским акцентом:

– Матка бозка… Прелестно.

– Митридат, отпусти бабу. Она от тебя никуда не денется. Займись нами, – не стесняясь крестьянки, требовательно велела Зинельс.

Авдотья поползла в пшеницу. Барыни цинично засмеялись.

– Ложись, Натали, Митридат вынослив, как жеребец, – сказала графине Бесковой баронесса.

– Прямо так, на землю?

– В этом вся прелесть, моя дорогая.

Графиня, задрав юбки, послушно улеглась в помятую пшеницу. Кузнец вгляделся в прелести широко раздвинувшей ноги белокожей, пахнущей дурманящими духами женщины и застонал от желания.

– Постарайся, милый, – попросила графиня, когда кузнец принялся за дело. – Тебя действительно зовут Митридат? Царское имя.

Кузнец, поглядывая на стоящих тут же баронессу и её подругу, оскалился:

– Меня зовут Парфён. А Митридатом кличет её сиятельство баронесса. У них в конюшнях есть конь-производитель Митридат, и у меня орудие такое же, как у их Митридата. Да.

– Вот как? – Графиня нахмурилась, обдумывая услышанное. Работа кузнеца уже приносила ей сладостные ощущения, но она ещё не отдалась всецело наслаждению. Спросила чуть ревниво: – Значит, ты баронессу пользовал?

– Ещё как! – отозвался кузнец. – Их сиятельства крепки на это дело!

Три женщины громко, на всю округу, захохотали…»

Глаза уже начали болеть от яркого света, излучаемого монитором. Тело затекло. Андрей Андреевич взглянул на часы – девять утра. Не спал всю ночь. Чёртова работа. Но зато написано изрядно. А ещё предстояло ехать на дурацкий бандитский пикник, пить с ними водку, слушать блатную речь, смотреть на их шлюх. Мерзость. Глаза слипались от усталости и желания спать.

Он отправился на кухню, промыл глаза заваркой, потом сел пить крепкий кофе с сэндвичами – долларовый аванс наполнил жизнью его холодильник. Сэндвичи он сделал с сыром и ломтями ветчины. Ладно, перетерпит он этих бандюг, их скотство (а что скотство устроят, сомнений не возникало!), зато у него будут деньги на Машкину свадьбу, а потом он напишет опус о героических ворах-джентльменах и сможет оплатить учёбу внучек в институте. Не стоит хныкать и кривляться. Надо пересилить в себе старые табу, победить любой ценой. А оплачиваемая работа – это победа…

Семёнов на своём БМВ вопреки договорённости прикатил сам.

Когда в дверь постучали, громко и неожиданно, Андрей Андреевич вздрогнул. Кто бы это мог быть? Отложив недоеденный сэндвич, утерев рот льняной салфеткой, пошёл открывать. Увидев стоявшего в дверях Семёнова, удивился:

– Саша, вы? Но как вы меня нашли?!

Семёнов хмыкнул, улыбнулся непонятливости старого писателя:

– Очень просто. В киоске горсправки взял ваш домашний адрес и вот приехал. Мы же договорились сегодня ехать к спонсору!

– Да, да, я помню. Проходите в квартиру. Неловко на пороге разговаривать! Я бы подъехал к вашему офису, как мы договаривались. Не стоило беспокоиться. Я человек пунктуальный, особенно в той части, когда от этого зависят другие люди.

– Знаете, Андрей Андреевич, – Семёнов шагнул в прихожую, но дальше не пошёл, – творческие люди – народ непостоянный: на уме одно, тут же другое, потом третье. Эмоции, впечатления, переживания… А тот человек, который нас пригласил, он не поймёт, если ему пообещать приехать – и не приехать или опоздать. Потому, уж не обессудьте, я за вами прямо сюда заехал.

– Понятно. Проходите в зал.

– Нет, я здесь вас подожду.

– Хорошо. Я быстро соберусь.

Андрей Андреевич двинулся в зал, про себя сетуя, что Семёнов из-за своей недоверчивости к нему помешал спокойно позавтракать. Ну да ладно. Надо дела делать. Надо потакать преступному авторитету ради издания книг, гонорары за которые закроют финансовые бреши семьи сына. Это самое важное сейчас.

– Один живёте? – прокричал из прихожей Семёнов.

Надевая отглаженную выходную рубаху, Андрей Андреевич, тоже крича, пояснил:

– Один, но сын всегда меня навещает, и внучки, и сноха.

– У вас внучки?

– Две. Маша и Наташа.

Андрей Андреевич вернулся в прихожую, оглаживая на себе рубаху.

– Готов.

– Отлично. Едем!

Помчали за город, в лес.

Ондатр и его друганы-уголовники уже сидели на раскладных стульях, вытянув голые волосатые ноги. Они были в купальных плавках, хотя рядом водоёма не наблюдалось. Оба рецидивиста были худые, изъеденные туберкулёзом. Хорошо выскобленные подбородки их физиономий темнели синевой. Андрею Андреевичу не понравились их пустые глаза, рахитические фигуры, большие ладони и ступни. Они смеялись, обнажая желтые кривые зубы. Оба были стрижены. Одного звали Агей, другого Гордей. Андрей Андреевич решил, что клички образованны от их фамилий.

– Чё, папашка, про нас книгу строчишь? – хмыкнул при виде писателя Гордей. – Ну делай. – Потом покровительственно велел Семёнову: – Выпей, фраерок, не трясись, как сука.

Ондатр, не вмешиваясь, только пьяно улыбался.

Худой бритый уголовник-шестёрка принёс с мангала шипящие жиром, источающие аромат приправ шашлыки. Стали есть, выпили по рюмке водки.

Гордей занюхал своей ладонью, крякнул:

– Ух… Ничё полянка, живописная, но барсучьим дерьмом несёт…

– Гордей в дерьме спец, – серьёзно заметил Агей. – Я ему на зоне поражался. Нас начальник зоны вызвал, ссучить чтобы. Заводят в коридор, а Гордей уже издали почуял: «Хомяками воняет!» Захожу в кабинет – точно, у майора в клетке хомяки. Ха-ха! Мы на зоне, а они на своей зоне, на нашей зоне!

– Гордей, откуда так навострился дерьмо различать? – спросил Ондатр.

– По жизни.

– Ха-ха! Плохое что было?

– Не смейся. Трагедия это моя. Я женат был до третьей ходки на зону. Жена была баба дерзкая, целеустремлённая. Зверей изучала. Учёная, зоолог. Мы тогда жили бедно, в однокомнатной квартире. У неё стол письменный стоял рядом с диваном, на котором мы спали. Она этих сраных барсуков изучала: чё жрут, где гадят, как порются. Наблюдала за ними в нашем загородном заказнике, а дома записывала впечатления. И у неё среди бумаг стояли банки с барсучьим дерьмом. Много майонезных банок с дерьмом: свежим, старым – всевозможным. Я к жене не цеплялся, хотя приятного мало, когда квартира походит на лабораторию по приёму анализов. Пишет – хрен с ней. Что я бандюк, её не смущало. Хату возьму – дома денег прорва. На третью ходку ушёл на зону, моя лярва с доцентом-очкариком спуталась, фуфло подставила козлу, чтобы он её работу о барсуках одобрил. Мне с воли братки сообщили. Я задурил, петуха одного запартачил арматуриной, но дело спустили – петух выжил. Вышел я по амнистии, условно-досрочно. Домой прихожу – жена в ноги. Я спокойный. «Ничего, – говорю. – Не бойся». Пошёл за козлом. Тот бледный, трясётся весь, думал, я ему печень вырву! Нет. Я из-за их б… обратно на зону идти не собирался, не погуляв. Привёл его к себе домой, усадил их с женой за стол, поставил перед ними железную чашку – глубокую такую, как тазик, – вывалил из банок туда всё барсучье дерьмо и велел, чтобы они его жрали.

– Ха-ха, калотерапия! – Ондатр проглотил очередной кусок шашлыка, почти не жуя. – Нашёл чем наказать. Они же на барсуках своих помешаны. Им их дерьмо что сахар.