К XVII сложилось основное родоплеменное расселение. На территории будущей империи жили вяличи, курвичи, кривичи, фаличи, гробичи, минетичи, и пархатичи на выселках и кое-где по балкам и болотам. Подушные списки давали цифру не менее сорока миллионов посконных душ, считая тех, кто заложил самого себя в ломбарде. По камышам от власти скрывалось ещё не менее десяти миллионов не пригодных к переписи и потому отпетых крамольников.

Да, человеческая история, как её не понукай, всегда имеет дело только с тем человеческим материалом, с каким имеет дело. Тут уж никуда не деться. Крутой этнический замес, произошедший на брегах довольно быстрой и извилистой реки Ж… повки, о которой местные историки спорят, выявляя, появилось ли это название от деревни Шиповки, расположенной на его брегах или от одной из частей человеческого тела, не мог не поражать исследователей своим результатом: скопище людей, населивших округу, дало миру тип, по достоинству названным Zbliznum Zhlobus, жлоб сблызновский, о чём есть неоднократные и настойчивые упоминания у Данте, как оказалось великого любителя Сан Реповских диковинок. Дант, изнемогая от скуки, организовал экспедицию. Гомосап – человек Санрепейский был найден в отвалах гранитного карьера, навеки подтвердив выводы учёных и иже с ними.

Когда Сблызнов ещё гукал в своей младенческой Средневековой постели, тот же Дант откуда-то прознал про волшебные племена тарабарских степей, и даже отложил надолго свою бессмертную «Комедию», полагая большим благом изучение этнографических особенностей приснопамятных поселений. Длительное время хромоногий Дант прозябал в свите князя Торгхольма Дюжего. Здесь он сочинял производственные гимны, пока не сбежал в деревянной повозке в Степную Пульчу, чтобы потом вынырнуть в Гамбурге советником какого-то князька. Торгхольм, сам почитавший себя бардом, постоянно насмехался над углублённым в себя иностранцем, который ко всем своим недостаткам, ещё и совсем не знал тугого лаурентского языка, несмотря на что не просто лез во все разговоры со своими гвельфами и гибеллинами, но и даже осмеливался поучать горделивого князя. Ничего не вышло у великого знатока загробного мира, ничего не получилось. Великие умы, как это замечено, осекаются на малом. Они могут понимать строение вселенной и пути целых народов, но пасуют перед тьмой одного единственного маленького человеческого сердца. Они видят сквозь века титанов, но не понимают элементарной хитрости провинциальных ничтожеств.

С тех пор, как Дарвин впервые обследовал Сблызновских аборигенов, что привело к появлению его знаменитого труда «Кабалистический Пинцет или Происхождение видов», никто не счёл нужным почтить этот город своим присутствием, дабы вторично взглянуть на этих незабываемых существ. Когда это произойдёт снова, теория Дарвина будет опровергнута попами.

Описать типаж коренного жителя нетрудно только на первый взгляд. При его примитивном строении его вид ускользает от описания, как бывает с неприметным преступником, которого видели все, но опознать которого не берётся никто. Как правило, сблызновец имел довольно мясистый и мало оформленный нос, низкий лоб с сильно выдвинутыми надбровными дугами, маленькие сверлящие глазки, пышные, похожие на усы брови, рот до ушей, сзади череп был сильно скошен, но украшен мощным волосяным валиком на затылке. Волосы имел прямые и толстые, ввиду чего расчёсывание их было практически невозможным. Тело в зрелом возрасте ширококостное, сильно развитое в тазовой области. Член маленький, но толстый и гибкий. Самки отличались приземистым ростом, визгливыми неровными голосами и донельзя прибитым или наоборот, напористым и наглым характером. Они славились требовательностью и уверенностью в своём интеллектуальном превосходстве над представителями другого пола и тому же с младых ногтей обучали дочерей. Дочери, как губки вбирали в себя древнюю материнскую науку и к моменту половой зрелости были похожи на своих матерей как две капли навоза. Детей в семьях производилось довольно много, то ли по причине доброго характера и длинной, полуполярной ночи, то ли по причине чрезвычайной смертности от междоусобных войн, государственного произвола, а также – грязи и болезней. Как-то так сразу и навсегда сложилось, что жизнь отдельного члена общины никогда ничего не стоила, и похороны были делом вполне обычным, даже чем-то приятным. Многие коренные жители, уставшие от такой жизни, ловили себя на том, что они завидуют ушедшим и жалеют оставшихся.

Мой сблызновский читатель, а я предвижу времена, когда полог забвения спадёт с моей персоны и автор, нелюбимый родным городом и город, любимый автором сольются в порыве единения и любви. Мой сблызновский читатель уже улыбается при этих словах, предвкушая картину в духе Эль Греко. Что ж, возьмёмся за кисти и краски, друзья. Я знаю, что пока будет писаться этот роман, количество людей, ценящих слово, уменьшиться во много раз и нахожу отнюдь не фантастическим, что к моменту его выхода его вообще некому будет читать. Народ заменяется вокруг меня населением, население неминуемо сменится сбродом. Сброду не нужны романы. Круг замкнулся.

Что же представляет собой этот город, столь же прославленный, сколь никому не известный? Да то и представляет, что представляет. Удалённый на чудовищные расстояния от всех известных морей и торговых путей мирового значения, европейски знаменитых культурных центров, университетских городков, Сблызнов волей настигшего его географического местоположения широко распластался в самом центре бескрайнего Евразийского континента.

Позади осталась испещрённая молодыми горами Европа, её всё-таки весьма разнообразные ландшафты, земля как будто уставала изгибаться, становилась всё более ровной, чтобы на самом пороге Сан Репы превратиться в абсолютно гладкий бильярдный стол. На этом столе, среди постоянных несчастий и превратностей судьбы, летевших отовсюду, я чуть было не сказал, как бильярдные шары – и высился наш прекрасный град Сблызнов.

Что это было в древности, керженец, поселение, собрание слобод – Бог знает. Какой он клёвый! Какой интересный он в каждой своей черте! Как он любим своими верными сынами!

С обветшалого, покосившегося строения XIX века, одиноко высящегося на самом высоком холме – пожарной каланчи, открывается изумительный вид самого центра города. Вид на длинную чреду расставленных по ранжиру в соответствии с модой тех времён довольно приятных трёхэтажных домов, выбеленных жёлтой краской, несколько публичных скверов, донельзя похожих на пустыри, а далее – на бескрайние поля злачных культур и карликового подсолнечника, изредка разделённые выверенными под линейку полосами мощных широколиственных деревьев неизвестной породы. Там, в полях, священнодействуют местные феллахи, раз за разом с упорством маньяков пытающиеся вырастить обильный урожай. И каждый раз, несмотря даже на почвы, просто сочащиеся плодородной истомой, что-то мешает им это сделать. Может быть, что-то и выросло на злачных пажитях Сан Репы, но это было столь давно, что воспринимается ныне как прекрасная сказка.

То прожорливая саранча налетает оловянным облаком из пыльных азиатских пустынь, то поздние заморозки обрушиваются некстати среди лета, то град размером с голову ребёнка косит нежные стебли, то поздно приходит весна – в общем, не перечислить всего, что сводит на нет отчаянные попытки героев полей вырастить что-либо съедобное на этой благословенной земле. А может быть на ней лежит какое-то проклятие, не будем сбрасывать со счетов и эту фантастическую возможность., и сами боги лишают своих неразумных пасынков своего благословения.

Однако когда длительная полоса неурожаев сменялась краткими урожайными периодами, наставали ещё худшие, ещё горшие времена – тогда крестьянам, как правило, было некуда девать уворованное у природы и их труды, добытые в денных и нощных потугах, благополучно сгнивали в мокрых подвалах и в сараях без крыш.

Нет, нет здесь покоя ни для кого. И в дни неурядиц и в века прибытка городской губернатор всеми своими фибрами думает о вверенном ему хозяйстве и не покидает своего кабинета, места тяжёлых раздумий о судьбах своей малой родины. Иногда, глубокой ночью его видят на балконе большого дома с толстыми колоннами, откуда он, укрывшись церковною власяницею, смотрит в подзорную трубу на далёкие звёзды. Что видит он там, нам неизвестно. В XVII веке один городской голова, которого часто видели целыми днями недвижно прозябающим на балконе своей городской резиденции с подзорной трубой у глаз, был уличён в обмане, ибо оказался манекеном, а не живым человеком. Уличённый карбонарий долго не запирался, свою вину признал, был бит розгами и выслан в северные территории. После такого инцидента балконы с губернаторского дома были удалены.

Пытливому глазу хочется разнообразия, красоты и он устремляется к горизонту в попытке найти там отсутствующую новизну, но не находит. Всё серо кругом, ровно, одинаково. И там, и сям поля низенькой ржи, и там жидкие купы деревьев, и там те же казённые, расчерченные под линейку квадраты. И там те же угрюмые, изверившиеся лица и безнадёжные глаза слобожан. А чуть к югу начинается азиатская степь, летом выгоревшая, зимой – туманная и вязкая.

Местность здесь столь однообразна на огромном протяжении, что бывали неоднократные случаи, когда орды захватчиков-черемис, вторгшихся в этот ареал, не могли сориентироваться и побродив по бескрайней равнине, останавливались в полном недоумении. Потеряв направление они бродили из конца в конец степи, пока были силы, и в конце концов гибли от голода и тоски.

Последняя война, можно сказать, и была выиграна здесь безо всякого участия её главных героев, когда гигантская армия тевтонов заблудилась между трёх местных речушек и потеряла в бесплодных поисках опознавательных знаков драгоценное время. Целую неделю полки завоевателей метались из стороны в сторону, не умея закрепиться в надёжных топографических координатах. А не подскажи им местные патриоты, куда идти, так бы и канули они без следа, так бы и попали в психиатрическую лечебницу.

Потом Прокуратор Розенфельд похвалил местный ландшафт, заявив на полднике: «У этих реч-чущек решалься ход великой войни! Виват, господа!

Тевтоны, тевтоны! Это было для них подобно смерти. Это растляло их, смущало их умы, ибо если они, хозяева полмира как маленькие дети блуждали, не зная, куда идти, то кто тогда они были на самом деле? Грозный вождь захватчиков, прозорливый Торф Зиглер, прозябавший в тревожной бессоннице, узнав о позорной и непростительной растерянности и недееспособности своих подчинённых, рвал и метал несколько часов, а потом уволил двух генералов и одного сержанта в отставку и дал в наказание приличную пенсию. Грозные уроки истории оставили в земле глубокие раны и ещё сейчас зияют оплавленные временем окопы и противотанковые рвы – немые свидетельства тех жарких лет. Все они были возведены санреповцами, врагу и в голову бы не пришло копать столько ям на своей земле.

Ох, война, что ж ты, подлая сделала? Славные семитские братья дедушки Римуса приспособились и к этому состоянию. Хотя они отчасти принимали участие в боевых действиях и тоже отчасти клали голову, как грица, за Родину-мать, но в основном рассосались по лазаретам, трофейным батальонам, агитбригадам и редакциям громогласных газетёнок, где в тылу славили грядущую победу во всю ивановскую, в то время, как бесчисленные толпы славян подставляли под калёные пули свои ничего не стоящие лбы! Осанна!

Вот какие громкие дела и великие события творились в тихом Сблызнове. Это потом появился Мэр Потрясаев, а до него пробавлялась куча губернаторов-проходимцев, чьи имена не запечатлелись в сердцах граждан.

Одни внедряли сою и репс, другие устраивали в Сблызнове моря, третьи блудили с румяными девками в густом вереске. Репс урождался паршивый, моря были по колено и зарастали вонючей ряской, одни девки не переводились и радовали глаз и другие части тела.

И не правы те историки, кои отказывают Сблызнову в праве быть вершителем мировых судеб, совсем не правы. Если бы они знали о тех неведомых миру героических страницах здешней истории, от коих у плутархов вылезли бы глаза на лоб, они бы изменили своё предвзятое мнение, видит бог, изменили бы. Но никто об этом подвиге здешнего пространства не знает, и никогда не узнает, так, должно быть, и уйдёт в небытиё благородный подвиг неведомого миру города-героя. Тут, дабы восстановить истину, я вынужден отвлечься от темы и заглянуть в более поздние времена, когда совершались попытки воскресить славные страницы местной истории. Не так давно, в связи с очередным юбилеем то ли самого города, то ли флота, некогда построенного в степи, в наш город приезжал министр сомнамбулизма, милая женщина, защитница обездоленных и покровительница сирых людей.

И что же вы думаете, в ответ на пламенную речь губернатора, несмотря на его воздетые в мольбе руки и горячие призывы восстановить историческую справедливость, придать городу статус героя, она только горько усмехнулась и сказала: «Вы знаете, во время той великой войны, где уважаемые сблызновцы блеснули героизмом и стойкостью, в вашем чудесном городе не столько оказывалось сопротивление противнику, сколько взрывалась собственная промышленность, причём там, где не было нужно!» И всё! Вот она благодарность зажравшихся в столицах чиновников!

Несправедливость обвинений была столь чудовищна, что из присутствовавших на церемонии гостей никто не смог даже вымолвить слова возражения. Все онемели. Один народный заступник даже обмочился от растерянности. Впрочем, способность молчать там, где нужно сказать слово, и разглагольствовать там, где следовало бы помолчать, всегда были свойственны коренному населению Сблызнова и тут нет ничего сверхестественного и необычного.

При ближайшем, более детальном рассмотрении любимой территории ты, любезный читатель мой, всё и узнаешь, а я не прервусь, даже если все черти ада будут толкать мою руку, зажавшую порепанное гусиное перо. Я не прервусь, даже если ты завопишь, мой любезный читатель от сожаления и печали. Итак, вперёд, за мной!

А куда за мной, собственно говоря? Вы думаете, я сам знаю, куда идти? Здесь куда ни пойдёшь – в Сблызнов придёшь!

Автор иногда устаёт издеваться над всецело чуждыми ему оpizdoohuitelnimy ссылками древних старцев и тогда его перо проскальзывает на лужах солнечной блевотины античных панегириков. Это надо иметь в виду, когда мы пытаемся исчислить оси координат, на которых строится действие этой воинственной инсулы.