Стихотворения

Василий Шибанов^[16]

 
Князь Курбский от царского гнева бежал,
С ним Васька Шибанов, стремянный.
Дороден был князь, конь измученный пал.
        Как быть среди ночи туманной?
 
 
Но рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня:
      «Скачи, князь, до вражьего стану,
               Авось я пешой не отстану!»
 
 
    И князь доскакал. Под литовским шатром
                     Опальный сидит воевода;
    Стоят в изумленье литовцы кругом,
                  Без шапок толпятся у входа,
    Всяк русскому витязю честь воздает,
    Недаром дивится литовский народ
                    И ходят их головы кругом:
«Князь Курбский нам сделался другом!»
 
 
Но князя не радует новая честь,
             Исполнен он желчи и злобы;
Готовится Курбский царю перечесть
           Души оскорбленной зазнобы:
«Что долго в себе я таю и ношу,
То все я пространно к царю напишу,
            Скажу напрямик, без изгиба,
                 За все его ласки спасибо!»
 
 
И пишет боярин всю ночь напролет,
            Перо его местию дышит;
Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,
            И снова без отдыха пишет,
И злыми словами язвит он царя,
И вот уж, когда занялася заря,
            Поспело ему на отраду
            Послание, полное яду.
 
 
Но кто ж дерзновенные князя слова
           Отвезть Иоанну возьмется?
Кому не люба на плечах голова,
            Чье сердце в груди не сожмется?
Невольно сомненья на князя нашли…
Вдруг входит Шибанов, в поту и в пыли:
            «Князь, служба моя не нужна ли?
            Вишь, наши меня не догнали!»
 
 
И в радости князь посылает раба,
            Торопит его в нетерпенье:
«Ты телом здоров, и душа не слаба,
            А вот и рубли в награжденье!»
Шибанов в ответ господину: «Добро!
Тебе здесь нужнее твое серебро,
            А я передам и за муки
            Письмо твое в царские руки!»
 
 
Звон медный несется, гудит над Москвой,
            Царь в смирной одежде трезвонит;
Зовет ли обратно он прежний покой
            Иль совесть навеки хоронит?
Но часто и мерно он в колокол бьет,
И звону внимает московский народ
            И молится, полный боязни,
            Чтоб день миновался без казни.
 
 
В ответ властелину гудят терема,
            Звонит с ним и Вяземский лютый,
Звонит всей опрични кромешная тьма,
            И Васька Грязной, и Малюта,
И тут же, гордяся своею красой,
С девичьей улыбкой, с змеиной душой,
            Любимец звонит Иоаннов,
            Отверженный Богом Басманов.
 
 
Царь кончил; на жезл опираясь, идет,
            И с ним всех окольных собранье —
Вдруг едет гонец, раздвигает народ,
            Над шапкою держит посланье.
И спрянул с коня он поспешно долой,
К царю Иоанну подходит пешой
            И молвит ему, не бледнея:
            «От Курбского, князя Андрея!»
 
 
И очи царя загорелися вдруг:
            «Ко мне? От злодея лихого?
Читайте же, дьяки, читайте мне вслух
            Посланье от слова до слова!
Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»
И в ногу Шибанова острый конец
            Жезла своего он вонзает,
            Налег на костыль – и внимает:
 
 
«Царю, прославляему древле от всех,
            Но тонущу в сквернах обильных!
Ответствуй, безумный, каких ради грех
            Побил еси добрых и сильных?
Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,
Без счета твердыни врагов сражены?
            Не их ли ты мужеством славен?
            И кто им бысть верностью равен?
 
 
Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,
            В небытную ересь прельщенный?
Внимай же! Приидет возмездия час,
            Писанием нам предреченный,
И аз, иже кровь в непрестанных боях
За тя, аки воду, лиях и лиях,
              С тобой пред Судьею предстану!»
              Так Курбский писал к Иоанну.
 
 
Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
            Кровь алым струилася током,
И царь на спокойное око слуги
            Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд,
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
            Как будто исполнен печали,
            И все в ожиданье молчали.
 
 
И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,
            И нет уж мне жизни отрадной!
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
            Я пес недостойный и смрадный!
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
            Что выдал тебя за бесценок!
            Ступай же с Малютой в застенок!»
 
 
Пытают и мучат гонца палачи,
            Друг к другу приходят на смену.
«Товарищей Курбского ты уличи,
            Открой их собачью измену!»
И царь вопрошает: «Ну что же гонец?
Назвал ли он вора друзей наконец?» —
«Царь, слово его все едино:
            Он славит свого господина!»
 
 
День меркнет, приходит ночная пора,
            Скрыпят у застенка ворота,
Заплечные входят опять мастера,
            Опять началася работа.
«Ну что же? Назвал ли злодеев гонец?» —
«Царь, близок ему уж приходит конец,
            Но слово его все едино:
            Он славит свого господина!»
 
 
«О князь, ты, который предать меня мог
            За сладостный миг укоризны,
О князь, я молю, да простит тебе Бог
            Измену твою пред отчизной!
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Язык мой немеет, и взор мой угас,
            Но в сердце любовь и прощенье —
            Помилуй мои прегрешенья!
 
 
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
            Прости моего господина!
Язык мой немеет, и взор мой угас,
            Но слово мое все едино:
За грозного, Боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь —
            И твердо жду смерти желанной!»
            Так умер Шибанов, стремянный.
 

1840-е

Князь Михайло Репнин^[17]

 
Без отдыха пирует с дружиной удалой
Иван Васильич Грозный под матушкой Москвой.
 
 
Ковшами золотыми столов блистает ряд,
Разгульные за ними опричники сидят.
 
 
С вечерни льются вины на царские ковры,
Поют ему с полночи лихие гусляры;
 
 
Поют потехи брани, дела былых времен,
И взятие Казани, и Астрахани плен.
 
 
Но голос прежней славы царя не веселит,
Подать себе личину он кравчему велит.
 
 
«Да здравствуют тиуны, опричники мои!
Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!
 
 
Себе личину, други, пусть каждый изберет —
Я первый открываю веселый хоровод!
 
 
За мной, мои тиуны, опричники мои!
Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!»
 

К.Е. Маковский. Князь Репнин на пиру у Ивана Грозного

 
И все подъяли кубки. Не поднял лишь один,
Один не поднял кубка, Михайло князь Репнин.
 
 
«О царь, забыл ты Бога! Свой сан ты, царь, забыл!
Опричниной на горе престол свой окружил!
 
 
Рассыпь державным словом детей бесовских рать!
Тебе ли, властелину, здесь в ма шкере плясать!»
 
 
Но царь, нахмуря брови: «В уме ты, знать, ослаб,
Или хмелен не в меру? Молчи, строптивый раб!
 
 
Не возражай ни слова и ма шкеру надень —
Или клянусь, что прожил ты свой последний день!»
Тут встал и поднял кубок Репнин, правдивый князь:
«Опричнина да сгинет! – он рек, перекрестясь, —
 
 
Да здравствует вовеки наш православный царь!
Да правит человеки, как правил ими встарь!
 
 
Да презрит, как измену, бесстыдной лести глас!
Личины ж не надену я в мой последний час!»
 
 
Он молвил и ногами личину растоптал,
Из рук его на землю звенящий кубок пал…
 
 
«Умри же, дерзновенный!» – царь вскрикнул, разъярясь, —
И пал, жезлом пронзенный, Репнин, правдивый князь.
 
 
И вновь подъяты кубки, ковши опять звучат,
За длинными столами опричники шумят,
 
 
И смех их раздается, и пир опять кипит —
Но звон ковшей и кубков царя не веселит:
 
 
«Убил, убил напрасно я верного слугу!
Вкушать веселье ныне я боле не могу!»
 
 
Напрасно льются вины на царские ковры,
Поют царю напрасно лихие гусляры,
 
 
Поют потехи брани, дела былых времен,
И взятие Казани, и Астрахани плен.
 

1840-е

Н.В. Неврев. Опричники

Старицкий воевода^[18]

 
Когда был обвинен стари цкий воевода,
Что, гордый знатностью и древностию рода,
Присвоить он себе мечтает царский сан,
Предстать ему велел пред очи Иоанн.
И осужденному поднес венец богатый,
И ризою облек из жемчуга и злата,
И бармы возложил, и сам на свой престол
По шелковым коврам виновного возвел.
И, взор пред ним склонив, он пал среди палаты
И, в землю кланяясь, с покорностью, трикраты,
Сказал: «Доволен будь в величии своем,
Се аз, твой раб,