Московский университет

11 сентября 1824 г. в Правление Императорского Московского университета от Николая Пирогова поступило «Прошение» о зачислении его в качестве своекоштного студента медицинского (врачебного) отделения, в котором говорилось:

«Родом я из обер-офицерских детей, сын комиссионера 9-го класса Ивана Пирогова. От роду мне имеется 16 лет, обучился напервее в доме родителей моих, а потом в пансионе г-на Кряжева: закону божию, российскому, латинскому, немецкому и французскому языкам, истории, географии, арифметике и геометрии. Ныне же желаю учение продолжить в Университете, в звании студента; посему Правление Императорского Московского Университета покорнейше прошу допустить меня, по надлежащим испытаниям, к слушанию профессорских лекций и включить в число своекоштных студентов медицинского отделения. Свидетельство же о роде моем и летах при сем прилагаю.

К сему прошению Николай Пирогов руку приложил.

Сентября 11 дня 1824 года» [14].

На вступительном экзамене в университет, который состоялся 22 сентября, был, как и обещал, Е. О. Мухин. Он присутствовал как декан медицинского факультета, что не могло не ободрить абитуриента, и экзамен закончился успешно.

После экзамена отец повез сына в часовню Иверской Богоматери, где был отслужен благодарственный молебен с коленопреклонением. Николай Иванович запомнил слова своего растроганного отца, когда они выходили из часовни: «Не видимое ли это Божие благословение, Николай, что ты уже вступаешь в университет? Кто мог этого надеяться!»

Затем они заехали в кондитерскую, где последовало угощение шоколадом и сладкими пирожками. Ведь студенту было только 14 лет!

* * *

24 сентября 1824 г. младший сын Ивана Ивановича Пирогова был зачислен студентом 1-го курса врачебного отделения Московского университета. Началось посещение лекций. Троицкий приход в Сыромятниках, где жили Пироговы, не был близок к университету, поэтому в обеденное время Николай оставался у своего знакомого и бывшего своего репетитора студента Феоктистова и только вечером в 4–5 часов возвращался на извозчике домой. Впоследствии, после ухудшения материального положения семьи, ему пришлось весь путь к университету и обратно проделывать пешком, и это занимало немало времени.

Феоктистов жил в корпусе, предназначенном для казеннокоштных студентов, расположенном на территории университета. Это было, по современным понятиям, студенческое общежитие. В 10-м номере, который занимал Феоктистов, вместе с ним жили еще пять студентов, все они были значительно старше Николая.

Первые впечатления, полученные новоиспеченным студентом от знакомства с постояльцами 10-го номера, оказались столь ошеломительны, что остались в его памяти на всю жизнь. Ведь он был еще только 14-летним подростком, жившим в патриархальной семье, в окружении благовоспитанных женщин – матери, сестер и их служанок.

Когда Николай в первый раз вошел в большую комнату, уставленную вдоль стен пустыми кроватями, то увидел на каждом прикроватном столике небрежно набросанные стопки книг и тетрадей. На одной из кроватей валялась фуражка с длинной надписью на латинском языке, которую Николай тут же перевел и узнал, что владелец ее некий Чистов, «благороднейший студент». Вскоре дверь начинает беспрестанно отворяться и затворяться, с шумом являются одно за другим все новые и новые лица, которые весьма приветливо знакомятся с Николаем. Среди них вошел и «благородный» Чистов, студент с испитым лицом. Однако при этом он оказался большим знатоком римских классиков. Вот он заваливается на кровать, берет со стола книжку и, обращаясь к Николаю, спрашивает его, с какими римскими авторами он знаком. Видя, что пришедший студент краснеет, Чистов начинает читать ему «Метаморфозы» Овидия. И, как потом замечает Николай Иванович, он тут же узнал и научился у Чистова больше, чем за все время приготовления к университету от Феоктистова.

Пройдет много лет, и уже на закате жизни в своем имении «Вишня» Николай Иванович будет обучать мальчика-водовоза – Уриэля Окопника – по текстам римских классиков.

Чего только не насмотрелся и не наслышался Николай в этом 10-м номере общежития, и все это, конечно, не могло не воздействовать на впечатлительного подростка. Является, например, в комнату какой-то гость Чистова, хромой, бледный, с растрепанными волосами молодой человек, которого, по мнению Николая Ивановича, можно было бы причислить к появившимся впоследствии нигилистам. Он говорит, захлебываясь от волнения и обдавая своих собеседников брызгами слюны. В разговоре быстро, скачками переходит от одного предмета к другому, никого не слушая и не принимая никаких возражений. Вдруг он восклицает: «Да что Александр I, куда ему, он в сравнении Наполеону не годится. Вот гений, так гений!… А читали вы Пушкина “Оду на вольность”? А?»… «Стыдно, господа, стыдно, право, стыдно!» Кто-то вскакивает со своей кровати и кричит во все горло: «Слушайте, подлецы! – кто там из вас смеет толковать о Пушкине? Слушайте, говорю!» – и, потрясая стулом, закатывая глаза, начинает декламировать оду «Вольность»:

 
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу.
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостью предвижу.
 

Николай Пирогов, воспитанный в благочестивой семье с почитанием к монарху, пораженный всем услышанным, стоит, не проронив ни слова.

Все запрещенные стихи, такие как ода «Вольность», «К временщику» Пушкина, «Где те, братцы, острова» Рылеева и другие, здесь ходили по рукам, читались с жадностью, переписывались и перечитывались сообща при каждом удобном случае.

За исключением одного или двух, все обитатели 10-го номера были из духовного звания, и от них-то и наслышался Николай таких вещей о попах, богослужении, обрядах, таинствах и вообще о религии, что его на первых порах, как вспоминает Николай Иванович, «мороз стал по коже продирать». Свое новое мировоззрение, возникшее после услышанных богохульных речей, Николай стал озвучивать дома, чем очень опечалил свою благочестивую и богомольную матушку.

Были и кутежи, когда приносилась водка. Закуской была не только колбаса, но и паюсная икра. Тогда начинались еще более откровенные беседы. Так, однажды один из студентов вдруг сообщил Николаю, что состоит в тайном масонском обществе. На вопрос Николая, что же это такое и зачем оно, получает ответ: «Надо же положить конец правительству, ну его к черту!» А ведь совсем недавно от Николая, как и от других студентов, потребовали дать подписку с обязательством не вступать ни в какие тайные общества.

В этом бурном, шумном десятом номере, наполненном вольнолюбивыми высказываниями, как вспоминает Николай Иванович, началось развитие и становление его мировоззрения, на которое смелые речи студентов порой оказывали гораздо большее влияние, чем лекции знаменитых профессоров.

Интересно наблюдение Николая Ивановича о последующей трансформации мировоззрения своих прежних товарищей спустя годы: «Я встречался не раз в жизни с прежними обитателями 10-го номера и с многими другими товарищами по Дерптскому и Московскому университетам, закоренелыми приверженцами всякого рода свободомыслия и вольнодумства, и многих из них видел потом тише воды и ниже травы, на службе, семейных, богомольных и посмеивающихся над своими школьными (как они их называли) увлечениями. Того господина, например, из 10-го номера, который горланил во всю ивановскую “Оду на вольность”, я видел потом тишайшим штаб-лекарем, женатым, игравшим довольно шибко в карты и служившим отлично в госпитале».

Не менее интересны и дальнейшие рассуждения Пирогова, основанные на его большом жизненном опыте. Так, он продолжает:

«Известное и переизвестное дело, что этот разряд университетской молодежи дает впоследствии значительный контингент отличных доцентов, чиновников-бюрократов, пасторов, докторов и пр. Перебесятся – и людьми станут. Die Jugend muss austoben»^[5] [15].

Действительно, очень интересная и, очевидно, справедливая мысль для всех поколений.

Но не только вольнолюбивые речи и суждения слышал Николай от своих старших товарищей. Они помогали ему в учебе, делились знаниями и давали полезные советы, снабжали его различными анатомическими препаратами, которые, скорее всего, судя по просверленным в них дыркам, были похищены от скелетов анатомического театра профессора Лодера. Эти драгоценные для него подарки Николай раскладывал дома по ящикам пустого комода, вызывая слезы и тихий ужас от вида человеческих костей у богобоязненных домочадцев.

У одного из студентов этого 10-го номера был замечательный гербарий. Его, как полагает Николай Иванович, вероятно, составил какой-нибудь ученый аптекарь-немец, потому что все было сделано чисто, аккуратно и красиво. Все собранные медицинские растения, а их было около 500, оказались прекрасно засушенными, наклеенными каждое на отдельный лист бумаги, классифицированы по Линнею, и каждый лист с растением вложен в специальное отделение. Николай, которому еще в детские годы их друг семьи лекарь Григорий Михайлович Березкин привил любовь к лекарственным травам, был настолько очарован и восхищен этим гербарием, что решился его купить, не получив разрешения от родителей. Гербарий стоил 10 рублей, что для семьи Пироговых, находящейся в стесненном материальном положении, были большие деньги. Поставив родителей пред свершившимся фактом, Николай уговорами, слезами и угрозой не ходить на лекции, если не будет оплачен гербарий, добился от них согласия.

«С этих пор гербарий доставлял мне долго, долго неописанное удовольствие; я перебирал его постоянно и, не зная ботаники, заучил на память наружный вид многих, особливо медицинских, растений. Летом ботанические экскурсии были моим главным наслаждением, и я непременно сделался бы порядочным ботаником, если бы нашел какого-нибудь знающего руководителя; но такого не оказалось, и мой драгоценный гербарий, увеличенный мной и долго забавлявший меня, сделался потом снедью для моли и мышей; однако же целых 16 лет он просуществовал, сберегаемый без меня матушкой, пока она решилась подарить его какому-то молодому студенту», – вспоминал Николай Иванович впоследствии [16].

Эта любовь Николая Ивановича к лекарственным растениям сохранилась у него до старости. И спустя многие годы в его усадьбе «Вишня» был разбит аптекарский огород, где выращивались различные лекарственные растения, используемые для лечения многочисленных больных, приезжавших лечиться к старому профессору.

* * *

После смерти отца Николая – Ивана Ивановича, наступившей 1 мая 1825 г., когда Николай учился еще на первом курсе, материальное положение семьи стало крайне тяжелым. Не прошло и месяца после его внезапной смерти, как семья лишилась дома и всего, что в нем находилось ценного, которое пришлось отдать казне и частным кредиторам. В это время им на помощь пришел троюродный брат отца, Андрей Филимонович Назарьев, сам обремененный семейством. Он предложил Пироговым переехать в его небольшой дом у Пресненских прудов, предоставив в их распоряжение мезонин с тремя комнатами. Жили они в доме дяди, не платя ничего за квартиру, более года, а затем переехали на наемную квартиру, в которой сами стали сдавать одну половину внаем, что хоть как-то помогало сводить концы с концами.

Все неурядицы в семье, однако, не нарушали учебу Николая в университете, и его жизнь шла по-прежнему, только теперь ему пришлось забыть об извозчиках и ходить в университет пешком в любую погоду, что требовало немало времени и сил.

Николай Иванович с благодарностью вспоминает о бескорыстной помощи своих родных, которые взяли на себя все материальные и хозяйственные заботы, предоставив ему возможность продолжить и закончить учебу в университете.

«Три женщины (мать и две старших сестры. – А.К.) содержали меня своим трудом. Кое-какие крохи, оставшиеся после разгрома отцовского состояния, недолго тянулись; мать и сестры принялись за мелкие работы; одна из сестер поступила надзирательницей в какое-то благотворительное детское заведение в Москве и своим крохотным жалованьем поддерживала существование семьи». Более того, мать не хотела, чтобы Николай перешел на положение стипендиата или казеннокоштного студента. «Это считалось как будто чем-то унизительным: “Ты будешь, – говорила она, – чужой хлеб заедать; пока хоть какая-нибудь есть возможность, живи на нашем”. Так и перебивались, как рыба об лед» [17].

Студенческая жизнь в Московском университете до кончины императора Александра I была относительно привольной. Князь Оболенский, попечитель университета, почти не появлялся. Студенты его видели только на актовом дне. Мундиры студенты еще не носили. Но начиная со вступления на престол Николая I и декабрьского события 1825 г., произошедшего на Сенатской площади в Петербурге, мы, пишет Николай Иванович, «почувствовали перемену в воздухе». Князя Оболенского сменил новый попечитель – генерал Писарев, имевший неприятный голос и поэтому получивший от студентов презрительную кличку Фагот. Он стал тут же наводить дисциплину, посещая лекции и конфликтуя не только со студентами, но и с профессорами. Одним словом, начались времена, которые в русской истории известны как николаевские.

Университет, вскоре после воцарения, посещает и сам император Николай I. Он приехал на дрожках и, никем не замеченный, кроме сторожа, отставного гвардейского солдата, пошел прямо в студенческие комнаты, где велел при себе переворачивать тюфяки на студенческих кроватях и под одним тюфяком нашел тетрадь стихов. Очевидно, там были стихи, не дозволенные цензурой, и студент был отдан в солдаты.

Вскоре после этого посещения царя в университете были введены студенческие мундиры. Для Пирогова, как, очевидно, и для многих других малообеспеченных студентов, предстояло войти в новый расход.

И опять на помощь Николаю пришли его сестры. Они, по словам Николая Ивановича, «ухитрились смастерить мне из старого фрака какую-то мундирную куртку с красным воротником и светлыми пуговицами, но неопределенного цвета, и я, пользуясь позволением тогдашнего доброго времени, оставался на лекциях в шинели и выставлял напоказ только верхнюю, обмундированную часть тела» [18].

* * *

Медицинский факультет Московского университета в период учебы Н. И. Пирогова был известен именами таких ученых, как Юстус Христиан Лодер, Матвей Яковлевич Мудров, Ефрем Осипович Мухин, Федор Андреевич Гильдебрандт. К сожалению, другие профессора университета, как отмечает Николай Иванович, недостаточно владели научными средствами для преподавания своей науки и составляли живой контраст со своими знаменитыми коллегами.

Интересны и первые впечатления от профессоров университета, которые сложились у первокурсников. Они сразу заметили большую разницу между ними. Так, Пирогов вспоминает: «…поражала нас наружность профессоров, так как одни из них в своих каретах, запряженных четверкой, с ливрейными лакеями на запятках (как М. Я. Мудров, Ю. Х. Лодер и Е. О. Мухин), казались нам важными сановниками, а другие – инфантеристы^[6] или ездившие на ваньках во фризовых шинелях – имели вид преследуемых судьбой париев» [19].

Одним из ярких профессоров университета был Ю. Х. Лодер, «друг Гете и учитель Гумбольдта» [20], который заведовал кафедрой анатомии. Его имя было широко известно не только в Москве. До своей службы в Московском университете Лодер был лейб-медиком Александра I, а в 1812 г. ему было поручено организовать устройство военных госпиталей на 6 тыс. офицеров и 30 тыс. нижних чинов. После войны он был главным доктором Московского военного госпиталя. В 1819 г. Лодера приглашают преподавать анатомию в Московском университете. Он имел большую анатомическую коллекцию, которую, уговорив попечителя Московского университета князя Оболенского, смог продать университету за громадную сумму – 125 000 руб. [21]. Справедливости ради надо сказать, что Лодер собирал ее постоянно, начиная еще с периода своей работы во Франции, Англии, Голландии и Германии, где сотрудничал с выдающимися анатомами и физиологами того времени.

В Московском университете Лодер организовал анатомический театр, издал первую часть «Анатомии тела человека» на латинском языке. Его перу принадлежал целый ряд монографий по анатомии и хирургии, изданных на различных европейских языках.