Перед входом в помещения жандармской команды со стороны перрона уже толпились человек двадцать носильщиков и подносчиков. Первые возили багаж пассажиров на массивных железных тележках, которые были составлены тут же, подле хозяев, вторые носили его на руках. И те, и другие были облачены в форменные робы, наподобие рабочих блуз; на груди каждого висел номерной жетон. Рядом с ними находился старший вокзальных артелей, который и обеспечил явку всей этой братии к назначенному времени. Ротмистр Давыдов поднял руку, привлекая внимание собравшихся, и объявил: «Вот что, соколы мои ясноокие, сейчас вслед за мной проходим внутрь комнаты для приёма заявлений и выстраиваемся в шеренгу вдоль перил. Не галдеть, не трындеть, в пол не плевать и не сморкаться, в дверях давки не устраивать!» Ротмистр пустил Иванова вперёд, а затем прошёл и сам; за ними потянулись грузчики.

Помещение, в котором очутился Иванов, было ему хорошо знакомо – это была так называемая «комната приёма заявлений». Ровно посередине она делилась на две половины высокими, до человеческого пояса, перилами; посетители должны были находиться по одну их сторону, а дежурный жандарм со своим письменным столом – по другую. В момент появления ротмистра Давыдова с грузчиками, дежурный фельдфебель что-то выяснял у женщины с маленьким ребёнком, которого она усадила на перила. По команде Давыдова фельдфебель вывел дамочку из комнаты и носильщики выстроились вдоль перил.

Ротмистр прошёл вдоль строя, пошевелил носом, словно принюхиваясь, и пошутил:

– Кто выпил – пусть дышит в себя.

Встав перед строем, ротмистр оглядел «яснооких соколов» и внушительно произнёс:

– Сейчас к вам обратится господин в штатском налево от меня. Выслушайте его внимательно, отнеситесь к сказанному серьёзно. Ваше содействие требуется по делу весьма важному. Прошу…

Он кинул Агафону, и сыскной агент, также встав перед строем, заговорил:

– Вам будет предъявлена фотографическая карточка женщины, которая, возможно, сегодня в первой половине дня садилась в поезд от второго или третьего перронов. Неизвестно как она была одета. Также мы ничего не знаем о том, сопровождал ли её кто-либо. Карточка старая, сделанная лет десять назад, сейчас этой женщине сорок шесть лет. Посмотрите внимательно, ничего друг другу не говорите. Если кто-то её узнает, пусть молча сделает шаг вперёд и ждёт пока я с ним поговорю.

Подойдя к крайнему носильщику, Иванов вручил ему фотопортрет Барклай:

– Посмотри, братец, и передай дальше.

В полной тишине карточка пошла по рукам. Иванов дождался, пока все носильщики посмотрят снимок, принял его из рук последнего и произнёс:

– Кто видел эту женщину сегодня в первой половине дня, пусть сделает шаг вперёд.

Шеренга носильщиков стояла не шелохнувшись. Сыщик некоторое время подождал, рассчитывая на то, что кто-то опомнится и шагнёт из строя, но этого не случилось. Ротмистр, поблагодарив носильщиков за службу, отпустил их.

– Ну что, господин Иванов, не получилось у вас отыскать след дамочки… – полувопросительно-полуутвердительно проговорил ротмистр, когда вышел на перрон вместе с сыщиком.

– В данном случае трудно сказать какой результат был бы положителен, – задумчиво ответил Иванов. – Хотя для самой госпожи Мелешевич лучше всё же было бы уехать из города. Спасибо, ротмистр, за содействие, с вами легко работать.

– Ну что вы! – отмахнулся Давыдов. – Каждый из нас просто делает то, что должен.

– Мне бы, Андрей Палыч, телеграмму дать становому в Боровичах. Отведёте меня к вашему телеграфисту?

– Да пожалуйста! Это без проблем.

Железные дороги Российкой Империи имели собственные телеграфные сети, независимые от Департамента почт и телеграфов. Предназначались они для передачи служебных сообщений, но ведь и Агафон Иванов собирался передать вовсе не любовную весточку. Он выполнял распоряжение начальника Управления Сыскной полиции, хотя теперь, после разговоров с вокзальными работниками, Иванов был уверен, в полной бесполезности посылаемой телеграммы. Он почти не сомневался в том, что ни в какие Боровичи Александра Васильевна Барклай с Николаевского вокзала не выезжала и Петербурга утром двадцать четвёртого апреля вообще не покидала.

Пока Агафон Иванов работал на Николаевском вокзале, Владислав Гаевский обходил всех дворников «яковлевки». Таковых было четверо и все они клятвенно заверили сыскного агента в том, что извозчика для госпожи Мелешевич никто из них не брал. Помощь дворника жильцам своего дома в переноске багажа от квартиры до пролётки была обычным явлением, тем более, когда дело касалось дамы. Потому вопрос о том, каким образом Александра Васильевна добралась до Николаевского вокзала, остался невыясненным.

Затем, сопровождаемый дворником Филимоном, Гаевский разыскал квартиру тех самых продавщиц-цветочниц, что имели обыкновение отправляться на работу в девять часов с минутами. Девиц дома не оказалось, но Гаевскому попался свидетель, возможно, более ценный, чем они сами – их матушка. Оказалось, что цветочницы являлись двоюродными сёстрами, и Правсковья Архиповна была для одной из них кровной, а для другой крестной матерью. Женщина не только с точностью до минуты описала Гаевскому распорядок дня девиц, но даже рассказала какими улицами и по какой стороне тротуара («по нечётной, по нечётной!») спешат они в свой магазин. Гаевский уяснил для себя, что сегодняшним утром сёстры действительно вышли из квартиры в девять с четвертью, как это делали обычно. Таким образом, рассказ Филимона оказался верен и сделанная им привязка событий по времени также могла считаться достоверной.

Далее Владислав Гаевский направил свои стопы в кондитерскую лавочку, что расположилась в подвальчике «яковлевки» со стороны Вознесенского проспекта. Это было довольно просторное помещение с длинной деревянной буфетной стойкой, зеркалами по стенам и небольшими столиками на двоих. Такие заведения, особенно в вечерние часы, обычно посещали гуляющие по улицам парочки, студенты, безбилетные проститутки и их потенциальные клиенты. Здесь можно было выпить кофе с какой-нибудь сдобой, либо купить товар навынос. В кондитерской удивительно вкусно пахло свежей сдобой, ванилью и ещё чем-то таким ароматным, что у Гавского даже засосало под ложечкой, и он остро ощутил, сколь изголодался за этот день. Румяная, пышнотелая, с роскошной крепкой грудью, молодая кондитерша в крахмальном чепце встретила сыщика милой улыбкой, на секунду заставив его позабыть как о голоде, так и о цели визита.

– Что барин изволит? – спросила она с характерным вологодским «оканием» и Гаевскому, бывшему всегда истовым любителем крупных женских форм, пришлось сделать неимоверное усилие над собой, чтобы отвести взгляд от её груди и сострогать в качестве ответа более или менее внятную фразу.

– Да я вот, милая, бывшего приказчика вашего, Власа Дмитриева, ищу, – пробормотал Владислав. – Можно с ним поговорить?

– А вам он на что? – поинтересовалась красавица, явно наслаждаясь произведённым на мужчину эффектом.

– Да я вот, милая… – взгляд Владислава снова упал на грудь женщине и более уже не поднимался.– Деньги я ему должен. Давно брал, потом уезжал, а долг – он ведь такой! – карман жжёт.

– Так он на «Апрашке» в хлебном доме купцов Пантелеевых теперича устроен, – неспешно ответила кондитерша; голос её, мягкий, густой и обволакивающий, необыкновенно подходил всему облику торговки, усиливая впечатление женственности. – Сказывал, платят там лучше, да только и мороки больше, чем у нас…

– Да что ты говоришь, сахарная моя… – тяжело вздохнул Гаевский. – Что же мне теперь делать?

Он дёрнул цепочку, извлёк из кармана часы и силой заставил себя посмотреть на циферблат.

– Не смотрите на часы, – участливо произнесла кондитерша, облокачиваясь на прилавок и склоняясь к Гаевскому. – Поздно ужо.

– Вот и я смотрю, сладкая моя, что поздно уже на «Апрашку» двигать, – вздохнул Владислав, сожалея о глухом, под горло, платье кондитерши, не позволявшем удовлетворить вполне понятное мужское любопытство; впрочем, данное обстоятельство лишь подстёгивало воображение. – А где живёт Влас, не знаешь ли часом, красавица?

– Нету у меня обыкновения к мужчинам ходить, не таковская я. – ответила женщина с достоинством и Гаевский почему-то нисколько ей не поверил. – Но где Влас обретается знаю: в доме Мухортина в Столярном. Его там каженная собака знает, Влас-то ведь мужик шебутной, сами, поди, знаете…

– Это точно. – согласился Гаевский. – Влас – он такой. У Мухортина, значит, говоришь?… А как тебя-то звать, милая?

– Матрёна я.

– А налей-ка, Матрёна, мне чашечку горячего шоколаду, – попросил Гаевский. – Я хоть шоколад не люблю, но из твоих рук выпью. И потом… дай что-нибудь вкусное голодному мужчине. Есть у тебя что-нибудь эдакое для меня?

– Для голодных мужчин, особенно когда они такие обходительные, как вы, барин, у нас завсегда что-нибудь найдётся. Хотите горячую свежую булочку с маком? Наш Пётр мака не жалеет, кладёт в палец толщиною, вкуснота-а… Иль, может, чего другого хотите?

Она качнула головою в чепце в сторону застеклённой витрины, заполненной разного рода кондитерскими вкусностями, но Гаевский даже глазами не повёл в ту сторону.

– И булочку вкусную хочу и «чего другого» для голодных мужчин тоже хочу, – с улыбкой ответил он, развлекаясь двусмысленностью беседы.

– Это чего же, например? – кондитерша сделала наивно-изумлённые глаза; она, похоже, тоже развлекалась пикантным разговором. – Что могут желать голодные мужчины? Может, какой-то сдобы с кремом?

– А вот, скажем… – Гаевский на секунду задумался.– Скажем, погулять вместе?

– Можно и погулять, – согласилась Матрёна. – Говорят, цирк-шапито хороший на гастроль приехал. У Нарвских ворот стоит. Представления каженный день даёт.

– Прекрасно, можно цирк-шапито посмотреть, – моментально согласился Гаевский. – Скажи мне, Матрёна, как ты работаешь, и мы с тобою выберем время для похода в цирк.

Менее чем за минуту сыщик назначил кондитерше свидание и, расположившись за столиком в углу, с аппетитом съел роскошную, почти на фунт весом, булочку с маком и выпил какао. Матрёна, обслуживая покупателей, заговорщически поглядывала в сторону Гаевского, а тот ей всякий раз подмигивал, чем, видимо, чрезвычайно забавлял женщину. Из кондитерской сыщик вышел очень довольный результатами своего визита. «Агафон будет ржать как кирасиркий жеребец, когда узнает, что у меня назначено любовное свидание в цирке-шапито», – подумал Гаевский и сам же от души расхохотался.

Столярный переулок, выходивший к Екатерингофскому каналу, был известным в округе «питейным местом». Был он коротеньким, всего в несколько домов по каждой стороне, но в каждом из них помещалось по одному, а то и по два питейных заведения: рюмочные, чайные, портерные, винные погребки, а то и просто распивочные под безыскусным названием «Водка».

По пути Гаевский завернул в полицейский участок, располагавшийся в угловом доме при входе в Столярный. Там, представившись, он взял в поддержку себе квартального надзирателя и его помощника. В таком усиленном составе группа направилась в дом Мухортина – закопчёный клоповник в самом конце Столярного.

Квартиру Власа Дмитриева полицейские нашли быстро, собственно, они её и не искали – домовой дворник показал дорогу и сопроводил до порога. Влас снимал комнату в довольно большой и грязной квартире первого этажа. Он оказался дома и встретил незваных гостей без удивления и очень спокойной, видать, выдержанный был человек, выглядел он кряжистым, крепким, из тех, о ком в России говорят «ладно скроен, крепко сшит», возрастом около тридцати лет. Бледное лицо с синими кругами под глазами выдавало в нём давнего жителя Петербурга. Судя по всему, он собирался в баню: на столе лежал развязанный узелок с бельем, а в руках он держал бритву и зеркальце в дешёвой плетёной ивовой рамке. На вошедших полицейских взглянул мрачно, исподлобья.

– Ты Влас Дмитриев будешь? – осведомился у него Гаевский.

– Ну, я. А что надо-ть?

– Бритву положи-ка на стол, а сам стань вон туда. – Владислав указал ему на противоположный угол комнаты.

Влас подчинился приказу, ничем не выразив недовольства или недоумения.

– Скажи-ка, братец, ты знаком с горничной Надеждой Толпыгиной? – поинтересовался Гаевский.

– Ну, знаком.

– Тогда собирайся. Поедешь с нами.

– Куда это?! – вскинулся Дмитриев.

– Куда я скажу.

– По-человечески сказать можете?

Вопрос прозвучал резонно. В конце-концов, любой человек имеет право знать, куда его собирается доставить полиция.

– В Сыскную поедем, – ответил Гаевский.– На Гороховую, значит.

– Да что случилось?! За что меня? – удивился он.

– Много текста, Влас, – остановил его Гаевский. – Там всё узнаешь. Лучше скажи, кем она тебе доводится?

– Толпыгина, что ль? Н-ну… – протянул, смущаясь, Влас.– Полюбовница она моя.

– Что ж, хорошо, – удовлетворённо сказал Гаевский. Подойдя к столу, он принялся перебирать сложенные там вещи: чистые портянки, простыня, пара чистого исподнего белья, кусок мыла. Ничего особенного, человек собрался в баню.

– Что «хорошо»? – не понял Влас.

– Хорошо, что врать не стал, – пояснил сыскной агент.– А где грязное белье держишь?

Дмитриев ничего не ответил, но это и не требовалось – Гаевский сам увидел плетёный из лозы короб в углу. Подойдя к нему, он откинул крышку и стал ворошить содержимое.

– Зачем это? Что вы делаете? Это что, обыск в моём жилище? на каком основании? – занервничал Влас. – У вас смотровой ордер или как это там именуется? За подписью прокурора.

– Во время расследования дела по горячим следам следственные действия полиция может проводить без постановления прокурора. – спокойно пояснил Гаевский. – На это отводится двадцать четыре часа с момента открытия факта преступления. Так что закона я не нарушаю, не кипятись. Никто тебя ни в чём запутывать не собирается, не беспокойся, кому ты нужен? Нам просто надо разобраться…

– О каком преступлении вы говорите?

– Поедешь с нами и узнаешь, – закончив осмотр вещей в коробе, Гаевский повернулся к Дмитриеву. – Но это явно не всё бельё. Где ещё?

– Вон ещё в мешке под лавкой. Приготовил прачке снести, – буркнул Влас.

В полной тишине Гаевский осмотрел вещи из указанного мешка. Затем методично осмотрел сундук с вещами Дмитриева и переворошил его кровать на самодельном лежаке, сколоченном из нетёсанных досок. Сыскной агент не обнаружил никакой одежды или обуви с подозрительными пятнами, ничего такого, что хотя бы каким-то образом могло связать Дмитриева с убийством Толпыгиной. Влас Дмитриев, насупившись, всё это время просидел на табурете в углу. Он понял, что спорить и доказывать что-то сейчас бесполезно, поэтому молчал и раздражённо сопел.

– Ладно, с этим всё понятно, – подвёл итог своим розыскам Гаевский. – Покажи-ка руки!

Повинуясь приказу, Влас вытянул перед собой обе руки, а Владислав, перевернув их ладонями вверх, внимательно оглядел кожу. Никаких подозрительных повреждений – царапин или порезов – на руках не было. Сыскной агент составил уже вполне определённое мнение о возможной виновности этого человека; теперь подобное мнение должен был составить начальник Сыскной полиции Иван Дмитриевич Путилин.