На солнечной поляночке,
Дугою выгнув бровь,
Парнишка на тальяночке
Играет про любовь.
Про то, как ночи жаркие
С подружкой проводил,
Какие полушалки ей
Красивые дарил.
Играй, играй, рассказывай,
Тальяночка, сама
О том, как черноглазая
Свела с ума.
Когда на битву грозную
Парнишка уходил,
Он ночью темной, звездною
Ей сердце предложил.
В ответ дивчина гордая
Шутила, видно, с ним:
– Когда вернешься с орденом,
Тогда поговорим.
Играй, играй, рассказывай,
Тальяночка, сама
О том, как черноглазая
Свела с ума.
Боец средь дыма-пороха
С тальяночкой дружил,
И в лютой битве с ворогом
Медаль он заслужил.
Пришло письмо летучее
В заснеженную даль,
Что ждет… Что в крайнем случае
Согласна на медаль.
Играй, играй, рассказывай,
Тальяночка, сама
О том, как черноглазая
Свела с ума.
Ехал казак воевать.
– Добрый путь солдату!
Выходили провожать
Казака девчата.
– Ой, казаче молодой,
Сделай одолженье —
Хоть одну возьми с собой
В жаркие сраженья.
От таких казак речей
Брови поднял к чубу.
– Ту возьму, что горячей
Поцелует в губы.
И девчата, не смутясь,
Хлопца целовали,
Не сводили ясных глаз
И ответа ждали.
Покачал он головой,
Улыбнулся кстати:
– Нужно всех вас взять с собой,
Да коней не хватит.
Рассмеялся, поскакал,
Пыль взвилась порошей.
Вот какой казак-нахал,
Но боец хороший!
Тебя во сне я вижу очень редко,
Все потому, что некогда нам спать.
Идет в поход отважная разведка,
Идут ребята с врагами воевать.
И если нас окружит враг проклятый,
Пред ним спины вовеки не склоню.
Себя взорву последнею гранатой,
Но честь солдата детям сохраню.
У разрушенного бомбами вокзала
Примерзали к рельсам эшелоны.
В бывшем клубе печка догорала
И крутил солдат бывалый ручку
граммофона.
Граммофон в малиновых разводах
Нам таким знакомым показался…
Думалось, в сраженьях и походах,
Что́ нам в устаревших ныне вальсах.
Коль вглядеться в золотые были,
Вспомним, как на первые доходы
Всем колхозом клубу мы купили
Граммофон в таких же вот разводах.
Словно в сказке, в милой небылице,
Дед Мороз принес из чудо-леса
Нашей юности забытую страницу
На разъезд под городом Смоленском.
Как – не знаю, руки отыскали
Девичьи, в перчатках теплых, пальцы.
Как мы закружились в этом зале
В старомодном, хрипловатом вальсе!
Видел я застывшие в восторге
Синие глаза твои, родная
Девушка в защитной гимнастерке,
Милая подруга фронтовая.
Вальс мы до конца не станцевали:
На посадку сбор труба сыграла.
Мы тогда друг друга потеряли
В темноте разбитого вокзала.
Но, пройдя дорогою военной,
Возвратившись в сторону родную,
Мы найдем друг друга непременно,
Вальс мы непременно дотанцуем.
Ничего не говорила,
Только с нами до речки дошла.
Посмотрела – как будто рублем подарила.
Посмотрела – как будто огнем обожгла.
Расставаясь, оглянулась.
На прощанье махнула рукой
И такою улыбкой тогда улыбнулась,
Что вовек не забыть нам улыбки такой.
Даль сегодня прояснилась.
Ночь хорошие звезды зажгла.
Первой роте сегодня ты ночью приснилась,
А четвертая рота – заснуть не могла.
Долго ночка длится,
Лютый ветер злится,
По траншеям нашим бьет крылом.
Скоро ль до рассвета,
До весны, до лета
Мы с тобой, товарищ, доживем?
Там, где солнце всходит,
Есть на небосводе
Звездочка заветная одна.
Днем она не гаснет,
Нет ее прекрасней,
Из-за тучи звездочка видна.
С милой как простились,
Так уговорились
Вечно помнить звездочку свою.
Где я только не был!
Лишь взгляну на небо —
Звездочку средь тысяч узнаю.
Вот она – высоко,
Далеко-далёко,
Над родною улицей моей,
Где цветет рябина,
Где моя дивчина,
Где поет до зорьки соловей.
Вышло солнце вешнее,
Льнет к цветочку каждому,
Но люди мы нездешние,
И все здесь не по-нашему.
Весна у нас раздольнее,
Разливы – любо-дорого.
Все вымоется волнами,
Что пахло гарью-порохом.
Что сожжено, загублено,
Взрастим работой доблестной.
Смолою сосен срубленных
Запахли наши области.
Девчата все нарядные.
Сплясать и спеть – пожалуйста!
Вот жаль, гармонь трехрядная
В Европе задержалася…
Еще и пожары в лесу не потухли,
Как все запушил, побелил снежок.
Мирно дымились походные кухни,
Бойцы по-хозяйски садились в кружок.
Василий смотрел на отлогие взгорья
И думал: «Весна невеселая тут…»
Что, может, сейчас вот в консерваторию
По улицам шумным ребята идут.
Они на углу покупают мимозы
(На улице Герцена столько мимоз!..),
И день начинается шумен и розов,
А здесь… Канонада… Мохнатый мороз
И снег то колючий, то жесткий, то зыбкий.
Снежинки поземки как иглы остры.
И руки, когда-то державшие скрипку,
Сжимают винтовку… Горят костры.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Каменный дом за железной оградой.
Кругом обложила лесов синева.
Должно быть, тяжелым осколком снаряда
Смахнуло с подъезда чугунного льва.
Крыльцо поросло желтоватым мохом,
Белые стены обожжены.
Шли осторожно: ждали подвоха
От этой почти ледяной тишины.
Быть может, под камнем скрывается мина
И смерть притаилась за каждым кустом?
Гуськом, с полушубков стряхнувши иней,
Солдаты входили в таинственный дом.
И вот – открыта солдатская фляга,
Сало румяное на столе.
А стол, как памятник бывшим благам,
Стоит здесь не менее сотни лет.
На окнах морозных поблескивал бисер.
И, словно хозяин, вошедший в дом,
Бойцов растолкал батальонный писарь
И целиком завладел столом.
Чернила из сумки походной вынул.
Достал из планшетки листки дневника.
Товарищ толкнул Василия в спину:
«Вася, смотри-ка, – скрипка, никак?»
Тот, оглянувшись, едва не вскрикнул,
И, сняв со стены футляр дорогой,
Он вынул красивую, легкую скрипку
И нежно погладил озябшей рукой.
Щекою прильнув к ее скользкому тельцу,
Он робко по струнам провел смычком, —
И вот поднялась, закружилась метелица
Звуков, рожденных бойцом-скрипачом.
Звуки, родные и близкие сердцу,
С каждым дыханьем смелели вдвойне.
Что это? Танец? Фантазия? Скерцо?
Нет! Это повесть, рассказ о войне.
Пусть непослушны замерзшие пальцы
И, часто сбиваясь, скрипка поет,
Но слышалось в музыке – снег осыпается,
Ветер идет по полям боев.
Ходят седые, бездомные вьюги
В долгие, зимние ночи без сна.
Горько, как плач одинокой подруги,
Протяжно и долго рыдала струна.
Словно все чувства бойцов измерив,
Василий играл о прожитых днях…
Скрипнули тяжко дубовые двери —
Вошел командир и застыл в дверях.
Было в музыке столько силы,
Горя, радости, новизны!
Погибших товарищей вспомнил Василий,
Смычок постепенно ушел на низы.
И вдруг, будто первой победы предвестник,
Родился высокий, торжественный звук.
Близкая сердцу солдатская песня
Тонкий смычок вырывала из рук.
И подхватили мы песню, запели,
И разомкнулась вокруг тишина.
Там, где шумели кудлатые ели,
Русская песня была слышна.
Враг почуял, что к ним проникает
Песня под неуязвимую бронь
В танки, в блиндаж, —
С переднего края
По голосу песни открыли огонь.
А песня неслась через лес, по полю,
Смешавшись с метелью, в чужое село,
Славя народа отвагу и волю,
Не умирая – врагам назло!
Скрипка умолкла. И мы замолчали.
Слезы светились в глазах у солдат.
Стоя с приподнятыми плечами,
Смотрел на Василия наш комбат.
Смущенный Василий хотел было скрыться,
Но командир, поравнявшись с ним,
Снял свои теплые рукавицы,
И по-отцовски сказал: «Возьми».
Потом, отвернувшись, шагами широкими
Ушел в дальний угол и лег на шинель.
С воплем и свистом за синими окнами
Шла в наступление метель…
Идут фашисты тучей
средь снежных равнин.
А товарищ лучший
впереди один.
Засел с пулеметом,
к нему не подойти.
– Эй, кто там
у нас на пути?
Невесты отчаятся
ждать вас домой!..
Но лента кончается —
проигран бой.
Жаль, что вот некогда
поговорить как следует…
Но отступать некуда.
Продолжим беседу!
Гранаты на взводе:
– А ну, подходи!
Лучший во взводе —
впереди. Один.
Его окружили.
Хотят взять живым.
– Эх,
вместе мы жили
и вместе умрем!
Словно зубы волчьи
о камни пули лязгают.
Наседают сволочи!
И, сорвав повязку,
с последней гранатой
бежит Василий.
– Неужель проклятых
не осилим?
Взлетает снег. Колючая и злая
летит, свистит весенняя пурга.
Как будто снег, он в рост – сажень косая —
поднялся, вздыбился, рванулся на врага.
А ночь темна. Ни края нет, ни дна ей.
Лишь вспышки. Выстрелы. Далекие огни.
Кричит Василий: «Милая, родная!
Ты в этот час меня хоть словом помяни!»
К утру рассеялась в поле вьюга.
И с веток деревьев катилась капель.
Василий с ребятами выручил друга —
В окопе из хвои устроил постель.
И трижды пробитого пулями, трижды
в глаза увидавшего смерть,
в постель уложили. Сказали: «Живи же!
Живи!» В этот час суждено умереть
тому, кто должен за горе, за слезы,
за смерть детей рассчитаться сполна.
За ярко-багряные, мертвые розы,
что в белом снегу разбросала война.
– Ты что ж загрустил? Отложи-ка винтовку.
Мы скрипку твою принесли из села.
Сыграй-ка про дружбу, сыграй про Каховку,
да так, чтобы песня за сердце взяла.
И, скрипку погладив, Григорьев Василий,
русский боец, композитор-солдат
в окопах, в земле, о любимой России
играл вдохновенней и лучше в сто крат,
чем в светлом и празднично-белом зале
средь мудрых ценителей тонких искусств.
Он здесь, среди грохота яростной стали,
узнал глубину человеческих чувств.
Узнал он, как можно любить. И как может
сердце бесслезное горе сковать,
когда человек, на себя не похожий,
о друге убитом начнет тосковать.
О друге, о милой, о матери, детях,
которых ему никогда не вернуть,
как страшный, холодный,
безжалостный ветер
перерезает солдату путь.
Услышали немцы, что скрипка играет.
Что звуки ее проникают под бронь,
под землю, в блиндаж,
и с переднего края
по скрипке, по песне
открыли огонь.
А песня неслась под чернеющим полем,
сквозь пули и мины,
за лес, за село.
По русским просторам,
по снежным раздольям
летела проклятому немцу назло.
И силу ее вы возьмите, измерьте:
она – это сердца глубины и высь.
И кто-то вдруг крикнул:
– Пусть лютою смертью
заплатят враги за разбитую жизнь!
За наше большое и светлое счастье,
за каждую ветку родного леска!
Вперед! В наступленье, гвардейские части!
Вперед! В наступленье, родные войска!
На небе – весеннего солнца улыбка,
и снова домой прилетели скворцы,
а в поле поет вдохновенная скрипка,
и снова в атаку уходят бойцы.
О проекте
О подписке