Пух летал над очкастым историком,
Расплетался у школьницы бант,
Когда в зале читальном за столиком
Я тяжелый листал фолиант.
Виноград с металлическим привкусом,
Пучеглазых дельфинов бока,
И людей и богов я пролистывал,
Не наткнулся на Леду пока.
В медь звенящую больше не верилось,
Не осталось от пира гостей.
Это Леда, любимая лебедем,
В беззащитной своей наготе
Над водой выгибается облаком —
Капли вдруг по воде семенят.
Тело лебедя тесное, плотное
Выпускает наружу меня,
Поднимаясь над твердью стремительно,
Задеваю созвездья плечом,
Становлюсь строчной выгнутой литерой —
Тихим библиотечным червем.
Шуршит грибник в посадке ветками.
Аукают издалека.
Как троица ветхозаветная,
Расселись дети на пеньках.
Родителя пугает конница
Листвой, исписанной давно, —
Он в ящике пустом устроился,
Солому постелив на дно.
Кому он быть хотел бы сторожем,
Тот не воспитывал меня,
А у пустых бутылок горлышки
корявым пальцем проверял.
Мне не за что просить прощения,
Пуская виновато дым,
Ведь я всю юность в ополчении
Акустиком служил простым.
Ползем неторопливо на пароме
К постройкам монастырским вдалеке.
Над нами небо, бэби, бобэоби,
И перед нами небо – на реке.
Флаг мельтешит на мачте без надежды.
Помощник отвечает головой:
Найн пива, капитан! А тот мятежный
Все ищет бурю, топает ногой.
Теперь и мы, дружок, пьяны без пива.
И нам хватает солнца, чтоб весь путь
Развязано, легко, неторопливо
Балакать ни о чем. О чем-нибудь.
Корыто наше борется с теченьем
И путается речь. Но мы, дай Бог,
До берега дойдем без приключений,
К строфе четвертой выровняем слог.
Мы входим всем классом в таинственный зал.
Поэт здесь Наталье записки писал.
По детскикаляки-маляки
Пером выводил на бумаге.
Он думал: Господь не оставит меня!
Поехал на речку в конце января,
Размазав в сердцах эпиграмму,
И в сенцах махнув лимонаду.
Катилась, как солнце на ярмарку, жизнь.
По граду замерзшему сани неслись.
И зарево в колбе горело,
Но шуба медвежья не грела.
На грязной раздаче игралась игра.
Поэт не заметил в ветвях снегиря,
Он думал о небе огромном,
По снегу скрипя, по сугробам.
Под треск снежных сучьев исчезло все в миг,
И музыка, и незаконченный стих.
И лес, и фасады Растрелли,
И мертвенный сумрак музея,
И сон мой, и воспоминанье о сне.
И вот я молчу в тишине. В пустоте.
И тает, как снег, мое знанье.
И сам я, как снег, – расставанье.
В музейном буфете ни часа, ни дня.
Класс по расписанью забыл про меня.
И чай исчезает. И блюдце.
И только слова остаются.
Фильм такой. Он берет фотокарточки
И о каждой слова говорит.
Вот с командой футбольной на корточках —
После матча коленка болит.
В майке мятой на майские праздники
Под картошку рыхлит целину.
Вот он, пруд, где ловили карасиков.
Как-то вытащил щуку одну.
Старый дом и сарай с детским великом.
Прислоненное к вязу весло.
И Дейнеки простор белый, ветреный
Из поездки на юг в не сезон.
Стол на даче с зашкуренным выступом,
По стаканам разлитый кефир.
Вот, как перед болезненным приступом,
Открывается сказочный мир.
Дни заляпаны охрой и суриком,
Расползается осени рать.
На странице в сентябрьские сумерки
Слов о радости не разобрать.
Море. Мясо. В сотах мед.
Чистый пляж. Пустые урны.
За сосной гора встает,
Как развал макулатурный.
Сброд купейный. Борщ в чалме.
Делят перламутр перловки.
Тетка. Братья Дыр, Бул, Щер,
И сестра их Припять с полки.
Двор тенистый, старый дом.
Челентано сладко воет.
Еле слышен палиндром,
Набегающий волною.
До свиданья, сладкий сон.
Фотография на память.
Крайний справа. Пара слов.
Орфография хромает.
Как мальчик в хоре открывает рот,
Но не поет, а смотрит как, покинув
Карниз, снег начинает свой полет
(зима такая, видно, за грехи нам),
Я тоже за окно перевожу
Мой взгляд с рядов мальчишек и девчонок,
И песни обреченной слышу шум,
И вдруг мне открывается о чем он.
Раскрыло тело мягкое земля,
Бог щедрою пригоршней сеет звезды.
Я чувствую покинутым себя
И погружаюсь в океан, как остров.
Снег, покружив, на лавочку присел.
И песня, отшумев свое, умолкла.
Искать ответа надо не на все
Вопросы – а на правильные только.
Дождаться сумерек с их светом грустным.
Размяться, от безделия устав,
Развеяться на воздух потянуться
В мой сквер, в другие людные места.
Чтоб время убивать за рисованьем,
Вернуться. Уголь, тюбики белил.
Пустырь, температура плюсовая.
Тяжелый снег деревья облепил.
Такой же хмурый день свиданья с братом.
Не сложно вспомнить – снег, больничный двор.
Как с капельницей топал из палаты
Беспомощно в больничный коридор.
Как робко по линолеуму шаркал,
Запоминая ромбиком узор.
И было так пронзительно, так жалко
Себя, родных, врачей и медсестер.
В кровати слушал гул автомобильный,
Боялся карамелькою шуршать,
Электрокабель будто отрубили,
И в темноте приходится дышать.
В мой домик щитовой заглядывало море,
В кладовую, в комод,
В прихожую, где шкаф с таблетками от моли,
Где лыжи, огород.
И, лежа на тахте ребенком-переростком,
В пол-уха слушал я,
Как топала волна вверх по скрипучим доскам,
Как старая жена.
И песня ямщика, не близкая подмога,
Звенела как могла,
И бездна на меня густой сиренью бога
Глазела из окна.
И уходил волчок, и ножик перочинный
Терялся в тихий час.
И пустота меня сурово жить учила —
Не рыпаться, молчать.
Ночь напролет лежать, с постели жаркой крошки
Стряхнув. И ждать, когда
Сквозь шорох взвизгнет вдруг, с заезженной дорожки
Всю пыль собрав, игла.
Прогремел поздней осени выстрел,
Вышел лес из воды без листвы.
У ручья, не наполнив канистру,
Я, как куст без движенья, застыл.
Съехал розовый дом за ограду,
Глины масляный срез заалел,
Чтоб сойтись в перспективе обратной,
Как в воронке, в моей голове.
Чтоб открыл я, все пестрые части
В день единый осенний собрав,
Не в свободе, не в праздности счастье. —
Сыпет крохами счастья зима.
Хватит света теперь за глаза мне. —
Склон пылает, и поле горит.
Бог придет к человеку внезапно
И ни в чем его не укорит.
Ворота в лагерь с белым аистом,
Дорога пыльная, сады.
Забыл, как местность называется,
И день, и год какой забыл.
Как лес потрескивал, попискивал,
Динамик пел наоборот.
На стенде кольца олимпийские,
Восьмидесятый, значит, год.
Мы долго, значит, не расстанемся,
Расплачемся, костер сложив.
Под вечер дискотека с танцами,
Обида, значит, на всю жизнь.
За что? Зарядка, суп фасолевый.
Висишь, как плеть, на турнике.
За то, что все равно особенный,
Так и не понятый никем.
Палата с неработающим теликом.
В саду шуршит опилками магнит.
А в темноте с зелеными оттенками
Твое молчанья золото горит.
Страдает бабка злая в рыбьем тереме,
Сжимает крепко выданный обол.
На пустыре, где клумба в запустении,
Играет кто-то с внуками в футбол.
Мне подтянул суровый деда помочи,
Под подбородком шапку завязал,
И сунул пирожок с начинкой облачной,
Чтоб на морозе я не замерзал.
И я потопал на уроки пения,
Труда, осуществления надежд.
И я прошел падение империи,
И повторил родительный падеж.
Уверенно один с портфелем кожаным
Шел по воде, не видел берегов.
И только останавливался может быть
О проекте
О подписке