Ну и рассмешила же нас Пуня с бабушкой! Ну рассмешила! До сих пор как вспомню, так зареву…
Пуня-Пуня! Батарея пушистого отопления, шарик в валенках на завалинках, зверь-ушанка…
– Ты куда ее, Федь, несчастную, опять потащил, затерзал?
– Уж люблю ее, бабушка, уж люблю! Мочи нет на минуточку расставаться…
– Помнишь, бабушка, как Пуня нас тогда с тобой рассмешила?
– Как не помнить, Федь, помню, конечно…
– Как на зеркало она, помнишь, бабушка? Спинку выгнула и бочком, бочком! А оттуда – тоже, да, бабушка? На нее! И дыжж по стеклу! И ууууууууууу!!!
А когда она, помнишь, бабушка? Тут вот разляжется, и обходи как хочешь ее, да? Перешагивай королевну!
Это вот ее, бабушка, тут коготя. Весь диван на память тебе растерзала! Помнишь, как ты зовешь ее: «Пуня, Пунечка! Кушать подано! Кысс-кыс-кыс…»
А она придет, как одолжение нам с тобой огромное сделает. Та-ак понюхает, вся поморщится, аж продрогнет, лапкой бульк, бульк, что глаза бы даже наши с тобой на нее смотрели! А ты ей, бабушка: «Кушай, Пунечка, рыбка свежая…»
А она тебе, бабушка, «фис-дефис» по-французски… «Жо не манж… по-си-жу…»
Сядет тут и хвостом себя обнимет вот так вот, как изваяние. А ты ей: «Ну и иди отсюда тогда, бессовестная! Нечего тут выпендриваться, нос воротить. Тоже мне, мадам Бовари нашлась! Леди Макбет Костромского уезда…»
И накроешь крышкой тарелку!
– И накрою, да, Феденька… Ведь сами минтай-то ели.
– И сейчас бы я поел того твоего минтайчика, бабушка! Как ты делала: с лучком и подсолнечным маслицем и по картошечке в мундире…
– Макароны сегодня, Федь, по-флотски на ужин.
– Может, бабушка, шпроты откроешь все-таки, раз уж вспомнились?
– Шпроты, Федь, не открою, и не выдумывай!
– Ничего я не выдумал, сама знаешь ты, так и было…
Ты вот все на черный день и на праздники экономлишь, а ни праздников, бабушка, ни черного дня…
А вообще-то макароны по-флотски я, как папа, больше всяких ед уважаю. Только ты их, бабушка, сейчас слезами пересолишь.
Так макароны по-флотски, говоришь, у нас? Ну, клади макароны свои, включай телевизор, я Царь-Зайца «Спокойной ночи» смотреть принесу. Он один у нас с тобой, бабушка, неизменный…
Только ты не пой, пожалуйста, больше вслух эту песню свою противную про лучину, что ты с ней догоришь. У меня от твоих угроз даже бублик в горло не лезет…
Холодно. Мороз страшущий, шарф шкоробущий, озледенел! Цапается!
Скажешь «бабушка», а оно облачками: «ба» – О, «буш» – О, даже «ка», и та – О! Как баранками говорю! О-о-о… что ни скажешь.
– Как курю я, да, бабушка?
– Рот закрой, ради бога, курильщик, простудишься!
Вон как много баранок из бабушки полетело. Только ради Бога молчать я не буду!
– О-о-о-о… о-о-о…
Цветы прозрачные ледяные на окне распустились, изовсюду растут… Розы, тюльпаны снежные, кружевные ветки морозные. Чистого стекла семицветного, как сквозь драгоценность смотрю, мир сказочный блещет, вспыхивает, искрится. Только в глазах от этого блеска щиплет, и пальцам холодно.
– Нечеловеческая рука рисовала, Федь, человек такую красоту разве повторить сможет…
– Почему не сможет, бабушка, человек? Плохо ты о нем думаешь! А бокалы наши в стенке чем хуже? И узоры еще красивее, и ножка как у сосульки, и лимонад налить можно, и шампанское мамино, и не растают…
– Не растают, Федя, так разобьются.
– Ничего не разобьются, бабушка, не хрустальные!
– Хрустальные, Федь, не трогай их бога ра…
– Да ведь я не знал же, что они…
И вяжет бабушка скатерку белую, почти как в окошке. Только бабушкиной скатеркой укрыться можно, а этой вот снеговой, ледяной, что в окне, не укроешься. И дышу на эти цветы неживые, холодные, иненные, из всей силы дышу…
– O-o-o…
У Бога кружева изо льда, а у меня в них – окошки!
Будет лето, поедем на дачу с бабушкой.
Где на чердаке у нас гнезда осиные, малинные веники, «ПРАВДЫ» стопками, «ЮНОСТИ», «ОГОНЬКИ», много разного, что с собой на тот свет мы с бабушкой не возьмем уж точно, а на этом может очень даже нам еще пригодиться, видел я – лампа старая есть керосинная. Я еще когда хотел проверить ее на действительность: может, думаю, может, та? Я не верю в сказки, конечно же, но проверить необходимо…
– Ты зачем, Федя, лампочку выкрутил?
– Лета разве дождешься, бабушка? И подумал…
Может, сработает вместо сказочной, Аладдиновой, настоящая лампочка Ильича?..
– Смотри, бабушка, какой интересный приличный дедушка! Давай подойдем поближе к нему, познакомимся…
– Ты что это, Федя, сватаешь, что ли, меня?
– Что ты, бабушка! Разве я отдам тебя, такую молоденькую, за такого дряхлого и противного?! Просто он пока в тебя влюбится, я из бороды его потихонечку хоть один волосочек выдерну, незаметно… на всякий случай…
Вот придет весна, расцветет сирень. Сколько лепестков нужно, бабушка, чтоб сработало?
– Что сработало?
«Что сработало, что сработало…» Чтоб сработало!
Не хватает очень в жизни добрых чудес.
Так придумали люди, что будет все хорошо. Чтобы было им во что верить.
Сколько Богу этому я желаний загадывал! Все ресницы себе повыдергивал, чтоб никто не умерли. Или если умерли – чтоб воскресли. Думаете, исполнил он хоть одно? Где там!
Все хорошее у меня он себе, сколько помню его, забирает.
Была у меня кошка Пуня. Хорошая была кошка, пушистая, бурого цвета масть, полосами вот тут, на сидении, на задних лапках салфеточки, на лбу буквой ME. Придешь из садика, а она сидит матрешкой на подзеркальнике и встречает. Спрыгнет, об ноги трется, курлычет моторчиком. Рада, что я пришел!
Всегда, думал я, кошка эта у меня будет. Куда там! Собак напустил на Пуню на даче Бог, и в клочки мою Пуню разрвали. Под крыжовником кинули, где сарай у нас, шкуркой мертвой. Только на губках, вот тут, в уголке, красная капелька, и брюшко прокушено. Кишок вывалóк. И как псы ее только догнали? Зазевалась, видно, она…
Тоже так и со мной бывало: сидит Пуня, мечтается, а я крадусь тихо-тихо, подкрадусь и: «ГAB!» – она так до потолка и подпрыгнет… Смеху было!!!
Бог ловчей меня, вижу, вышел.
И зачем ему моя Пуня? Мало у него бездомных кошек по земле бегает?
И мух еще в кусты напустил. До сих пор снится мне тот крыжовин куст: ягоды зеленые, изумрудные, варить рано… А куст черной тучей мушьей жужжит. В голове жужжит, как проснусь.
Взял я Пуню, принес на крылечко.
«Бабушка! – говорю. Это еще надеялся, значит, что, как когда Царь-Зайца моего плюшевого собаки подрали, и Пуню заштопать-воскресить она сможет. – За-а-аш-то… па-й… ты…»
«Во-о-о!..» – она так и охнула.
Могилку на канале с ней вырыли, завернули Пуньку в красивую тряпочку, самую красивую выбрали, я вот тут, где меточка ME, y нее пальцем шерстку трогаю… Может, она и оживет еще как-нибудь? – думал.
Камень над ней поставили, такой хороший нашли! Бог послал, бабушка говорит. Вместо Пуни камень…
А камень тот и правда на Пуньку нашу похож, как вот спит она на лужайке в травке, калачом свернулась. Флоксами вокруг положили, а я всё, как ее собаки перед смертью терзали, представлю и не могу… против этого не могу, и все! Как хотите…
Реву. А бабушка говорит: «Не плачь, Феденька. Все под Господом ходим». Нашла чем утешить!..
Посмотрел в небеса я эти, где там у него голубое да синее. Облачками прикрылся…
У него там синее… Пуня у него, папа, мама мои у него, а нам как здесь жить без всех, без всего?
«На все Его воля, Федюшка, плачь не плачь. Всякому в небесах-то лучше, чем нам-то здесь…»
НА ВСЕ ЕГО ВОЛЯ?! А моя-то тогда зачем? Мне зачем такая воля без воли? Почему это у него там все хорошо, а нам тут такое? Это еще зачем он так нам устроил?!
И что не случись – молоко выкипит, воду отключат, так бабушка говорит: на все воля божья. До всего ему дело есть! Всюду-то нос сует!
Дал маму – забрал. Дал папу – забрал. Дал-Забрал какой-то, а не Бог получается. Вот что я думаю.
– Трудно человеку с Богом ужиться, Федь, ввериться. За слезами, просьбами ответ его не расслышишь. Очень уж у людских треб глаза велики, больше Бога обиды. А Он всегда отвечает, Федь, только тихо. В тишине его слушать, а люди как? Заберет свое, а как их отнимет. Вот они кулаки кусать, на месте топтать, выть-завывать, вверх грозить: мое! Мое! А нет, Федя, ничего «мое», так и знай, все Его. Все Всевышнего…
Все его?!
– Ну а хоть машинка моя?
Хоть машинка эта вроде моя, сказала бабушка, а лучше все же в карман, я думаю, или еще надежнее – под подушку…
Бывает, затаюсь в уголочке и спрошу его по-хорошему: ПОЧЕМУ???
Не дышу даже – услышать бы, что ответит он мне за Пуню мою! За папу, маму мою! Чем оправдается?!
А в ответ: тик-так да тик-так… громче, громче тикает…
– Но ты, Федя, знай одно: трудно с Богом человеку, а без Него стократ хуже выйдет. На себя одного положись тогда, человек, и в яму земляную один-одинешенек навсегда ляг, без надежды…
На себя одного бы и положился я! Да как? Если он во все мое лезет?
Вот пошла вчера за пенсией бабушка. Долго не было ее, думал я: сейчас накупит всякого вкусного. А пришла и плачет, и пальто не сняла: кошелек, говорит, Федя, вытащили, пенсия вся. Ну и я заплакал.
Поплакали мы, и тут опять вспомнила бабушка свое утешение.
– Ладно, – говорит, – Фитилек, не горюй, проживем как-нибудь, на все воля Божья, кому-то, значит, пенсия наша и нас нужнее…
«Макароны сварю», – объяснила. На все беды у нас один рецепт с бабушкой: макароны, лапша да рожки.
Так же вот, как и с папой и мамой вышло. Как узнали мы, что он от нас их забрал, так тоже плакали, так мы плакали! Как и с кошельком, как и с Пуней… А потом тоже бабушка сказала: Богу, значит, нужнее, чем нам… Бог забрал.
Опять, опять, думаю, он! Бог забрал!
Лучше бы его вовсе не было!
Самое лучшее себе забирает!
Вон и кошелек у бабушки утащил…
Новый год уже скоро!
Белым-бело…
Стекла потрескивают, батареи гудят. Холодно уж очень. Солнце в лужах замерзло. Пятнышками все рассыпается, рябчит, до слез светло, ветки, как в вате сахарной, рябины, как клюквы в пудре, воздух – сосульки пить.
И как только в небе таком стеклянном птички летают?
Морозом свистит через щелочку форточкой, часы тукают, бабушка клеенку кухонную скатертью белой сменила к празднику. Елочка, на ней шарики. В шариках лампочки отражаются, включишь фонарики, они мигают, мигают… и так хорошо становится… очень!
День коротает, и скоро уже темнеет в окне, двор как будто одеялом синим накрыт, светятся за занавесками разноцветные гирлянды, фонарики… Синие, зеленые, желтые, красные лампочки. Высыпает бабушка воробушкам пшена за окошко, маме с папой привет чтобы в Град Небесный передали они. Бедные прыгают по подносу жестяному голые птички. Долетят ли по такой холодище?
– Долетят, Федь, не бойся. Им Бог из перышек теплые шубки сшил.
– Богмороз?
– Бог Мороз.
– А летом им в шубках жарко?
– А летом Он им из легких перышков шубки сменит.
– Зря все-таки, бабушка, у человека в процессе революции шерсть повылазила.
– Эволюции, может, Федь?
– Ну эволюции… Хвост-то – бог с ним, конечность лишняя, на дерево влезть головы, рук с ногами и веток хватит. А вот шерсть зимой человеку бы пригодилась по многим соображениям. И шарфом чтоб ты меня, бабушка, не душила, и в валенки не влезать, и от детского сада домой дойти, и с горки скатиться, и подушку набить, и шубу новую не покупать, полинял, да и точка! Да?
– Вот и свитер, Федь, смотри, твой полинял, да и точка…
И несет бабушка в мою комнату конверты с красивыми открытками. Родственников поздравлять из Тальятия и города Красноярска с Новым годом.
Богморозу тоже написать нужно, думаю, поздравительную открытку.
– Напиши ему, бабушка, я тебе продиктую…
Здравствуй, дорогой Бог Мороз!
Поздравляю тебя с Новым, 1983 годом!
Желаю тебе счастья, здоровья, любви, удачи и Мирного Неба над головой!
Скажи, пожалуйста, папе с мамой моим, что мы по ним очень скучаем с бабушкой, и, если можешь, заберu нас к ним поскорее в свой Небесный Город или их к нам в гости хоть на праздники отпусти.
Еще подари, пожалуйста, мне машину милицейскую с дверьми открывающимися и с мигалкой.
Всего хорошего и тебе!
Булкин Федя.
– И «бабушка», «бабушка» припиши…
Булкин Федя и бабушка.
Клеит бабушка на конверты марки.
– Почему тут одну марку приклеила, а тут две?
– Потому что это письмо в Тольятти, от Москвы совсем близко, одной марки хватит. А это письмо в Красноярск. Далеко. Две марки, Федь, нужно.
А до Небесного Города сколько же марок нужно, чтобы письмо дошло?
Не зря все-таки копил я в кошке накопительной денег.
– Сколько марок, мальчик, тебе?
И высыпаю в окошко все кошкино. Мне, отвечаю, на все!
Стоит на тумбочке елочка, в ватных валенках, закачаешься, как вся разукрашена!
Шарик об шарик цукает, звякает. Из малинных, изумрудовых бисеринок мельничка, мишура и дождик серебряный, Снегурочка в ватном тулупе, саночки. И горит над всем звезда кремлевская, алая! Красота…
– Федя, сменим давай с тобой звезду эту на маковку, посмотри, какая красивая.
Красивая-то она красивая, золотая, только папе с мамой, если отпустит их Бог к нам на каникулы новогодние, такая красота вряд ли понравится, не за Бога они у меня, а за Ленина с Дед Морозом!
– Мы за звезды кремлевские, бабушка, столько крови героев пролили! Сколько жизней не пожалели своих!
– Это кто же «мы», Федя?
– Мы, бабушка! Люди!
Еле дотянулся я с табуретки на стол папин письменный, звезду эту водружая.
Нет уж, бабушка хитрая, враг безбожной республики! Никаких тебе маковок в такой день!
– А куда же нам ее, Феденька?
– А вон, бабушка, в ту коробку, где без рожек шарики у тебя с битыми шишками, до лучших времен убери…
На Рождество, так и быть, разрешу ей звезду любимую золоченой маковкой подменить.
Я-то думал, Рождество – это там какой-то праздник особенный… РОЖДЕСТВО! А оказывается, это обыкновенный день рождения, когда сын у Бога родился.
Тыщи лет тому, а старушки до сих пор вспоминают! Ну и крепкая же память у них на давние времена… Цемент! До чего злопамятные старушки…
А вот бабушка про мой день рожденья каждую секунду забыть готова.
– У меня день рождения, кстати, скоро, ты помнишь, бабушка?
– А какое сегодня, Федь?
– Двадцать восьмое декабря уже, бабушка!
– Где же скоро? Целый месяц с лишком еще.
– Это просто предупреждаю тебя заранее, чтобы ты на луноход успела накопить…
О проекте
О подписке