Я пошел по направлению к перекрестку и спустился к Ерику. Двое сидели с бутылкой. Сильное ностальгическое чувство охватило меня: Ерик постарел, зарос ряской. И я понимал – да, кануло все в лету, никогда уже не будет. Отзвенели наши детские голоса, и другие дети уже никогда не искупаются в Ерике. Я видел всю эту низину со старой точки зрения; вдали – отделение, дальний лес, в который теперь мы ходили гулять с Анной, и – Гидрострой.
Вот так, Валера потерян. Если бы увидеть, что новые мальчишки купаются в Ерике, но нет, это невозможно. И опять я думал о поседевшей маме.
Потом пошел пешком на Гидрострой, мимо ДСУ, где когда-то купались с отцом под открытым душем, мимо бани, в которой мылись всю ту жизнь. И Гидрострой ведь мне уже родной; я посмотрел на библиотеку, стало жаль, что в этот приезд я не был там. Потом ткнулся к отцу, заперто. Пошел мимо играющих в домино на их скамейке, и меня окликнул его знакомый и сосед, плотный, седой, курчавый.
Оказалось, что отец пьет пятые сутки, не вышел на работу, небритый, опустившийся, в ответ на замечание сказал: «Все, я пропал, не могу бросить».
Сосед говорил горячо:
–Его надо на лечение, и не на три месяца, а на два года, пропадает человек. Вы узнайте, как это делается, в милиции. Я не от зла говорю, или от чего, а чтобы спасти его.
Тоска моя усилилась до невозможных размеров.
–Что-то надо делать, – сказал я. – Но что? Может посоветоваться с Марией Яковлевной (вторая жена отца, с которой он тоже развелся).
–Да, она в общежитии убирается с 8 до 10 утра. Посоветуйтесь.
–Да, что-то делать надо.
Мария Яковлевна говорила: не могу я с ним мучиться, знаю, есть у него гараж, у меня – деньги на машину, жили бы хорошо. Но если бы он не пил, или пил как люди!
И еще сосед сказал:
–Ты бы хоть дочку прописал, а то помрешь, и квартира пропадет.
А он обижается.
Я пошел домой, в тревоге. По дороге еще увидел мужчину, как будто знакомого, пьяный, шатается. Прошел мимо и вспомнил – вместе работали десять лет назад, в аэропорту, его звали Саша. И стало еще тоскливее: люди гробят себя.
Что делать? Пришел домой и рассказал обо всем маме, та отнеслась довольно спокойно. И я как-то стал успокаиваться. Выкарабкается, подумалось. Уже лет пятнадцать он вот так, и всё же на грани держится. Лечение? Милиция? Как-то нереально, да и дико.
Потом однажды с Верой зашли вечерком к отцу, он уже выходил из запоя, сидел пока еще деревянный, дубовый. Мама говорила, что видела, как он ходил, видимо к Марии Яковлевне. Он сидел с маленьким красными глазками, в глазках слезы.
–Я слышал, как ты стучал. Понимаешь, забурился тут. Виноват я, конечно. Виноват.
Мы сказали:
–Отдыхай.
Мы ушли. Было грустновато, и маленькая временная радость: пока что трезв. И надежда, впрочем, очевидно, обреченная – а вдруг совсем бросит?
Как-то вечером был у Игоря с Ирой, пили домашнее крепленое вино. Закуски почти никакой; я, видимо, хотел напиться; ударило в голову. Много говорил, даже, пожалуй, лишнего, вдруг захотелось высказать… почти все. Я рассказал о тоске в Пашковке; сказал, желая польстить Игорю (давайте говорить друг другу комплименты): «Игорь работает простым монтажником, но он интереснее меня». И так далее. Потом где-то на улице мы еще допивали домашний же спирт. Поездка на такси, глупый пьяный разговор с водителем, хвастовство, дал ему десять рублей. На следующий день муки похмелья и стыда, ностальгию из меня всю вышибло напрочь, жаль было, что испорчены последние дни.
В пятницу мы с Анечкой и Верой в последний раз были на пляже, на Старой Кубани, почти до захода солнца. Длинные тени; золотой свет; овчарка купалась: Киса.
В субботу утром зашел к отцу; дверь была открыта – она всегда приоткрыта. Пусто; я посидел в его беленькой, прибранной нынче, комнате, и написал записку.
Вечером мы с Верой пришли, и радовались – отец был совершенно трезв.
–А я сегодня все постирал, – рассказывал он, – а потом лег поспать, но толком не удалось. Какая-то одна худая муха залетела в комнату, и летала, и я все никак не мог поймать. Худая муха. Жирную муху легко поймать, а худую никак не поймаешь. А поймаешь, сожмешь кулак, чтобы раздавить ее, ан нет. Открыл – а она снова вылетела и жужжит, проклятая.
Мы смотрели фильм «Первая любовь».
–Он тут ее плеткой хлестнуть должен, – говорил отец.
И когда момент настал, сказал:
–Ну, вот, я же помню! А вы вот мне говорите!
Темно уже, стали прощаться, он насыпал мне орехов.
–Ну, ты уж постарайся тут. Налаживай жизнь. Бросай это дело, – сказал я.
–Да я и сам понимаю, – говорил он, посмеиваясь. – Пора браться за ум! Да, брошу я, честное слово.
Был он веселый, нормальный человек.
В воскресенье – аэропорт, задержка вылета на два с лишним часа. Вера замерзла, ушла. Облачно, дождик. С Анной пошли на Южный перрон, я показал ей, где работал папа десять лет назад, там уже не «кукурузники», а другие самолеты. Купили яблок на базарчике.
И вот – снова полет, голубое Азовское море слева.
При подлете к Внуково – крутые маневры, самолет затрясся и взвыл, сильно кренясь, посреди ясного неба. «Не хочу умирать!».
Мамочка, поседевшая моя, снова осталась в Краснодаре.
Пространство и время для меня как-то сжались, мне теперь кажется, что родина не так уж и далеко от меня, во всяком случае, в сознании она где-то рядом. Всего два часа на самолете. И смертность, конечность моя ясна.
–Не обижайся на меня, – говорил отец. – Такой я человек.
В этом звучит понимание – себя не преодолеешь. Но где же мечта нашей молодости, юности, детства? Почему тогда не казалось так? Что утрачено?
Отец, когда летел из Бурятии, сидел сутки во Внуково, и не позвонил; был он обросший, опухший после пьянки, и сказал.
–Я еще тогда, три года назад понял, что ты меня стесняешься. Так ведь?
–Конечно, когда ты такой.
А он ведь спрашивал; вдруг все-таки не так? И я вспомнил: он дал мне на свадьбу тысячу рублей, на эти деньги я купил хороший финский костюм, кольца, и еще оставалось на проведение банкета. Когда я улетал из Краснодара, ранним утром, он подвез меня на машине в аэропорт. Мы посидели, он покурил и сказал:
–Ну ладно. Давай там, чтобы все было хорошо, – и после паузы. – На свадьбу, конечно, не поеду.
Я промолчал.
Было еще и чувство неудовлетворенности от практически несостоявшегося общения с Игорем. Когда вдвоем мы были на Кубани, он так и ерзал, все хотел ехать домой, к жене и дочке. Все понятно; но с другой стороны иногда хочется дружеского общения без жен, детей, семейств etc., проникнуть вдвоем в только нам принадлежащее прошлое. Он, всё же, не проявил такой способности и желания, от этого было тоскливо. И я вспоминал, что, в сущности, будучи вдалеке от Игоря, несколько идеализировал его мысленно, как будто он был моим лучшим, настоящим другом, а когда встречались, то всегда наступало некоторое разочарование. Но я старался преодолеть это разочарование и говорил себе и ему, что мы именно настоящие друзья; а вот в этот раз чувство, что мы отделены, было очень сильным. Потом я думал: может быть позже, когда он привыкнет к семье, мы как-нибудь сможем сделать возвращение только в наше прошлое, в детство, юность. Проехать по Краснодару, выпить пива в баре у рынка. Но нет, кажется, все это идиллия.
Почти все мои человеческие связи здесь разрушились или так изменились, что стало уже совсем не то.
Пространство и время для меня сжались, мне теперь кажется, что родина не так уж и далеко. Во всяком случае, в сознании она где-то рядом; всего два часа на самолете.
И почему я так радовался, когда собирался в Краснодарский отпуск?
Итак, наше посещение свадьбы Марины и Петра продолжается.
Георгий Петрович подводит к нам Льва Ефимовича:
–Ты ведь в курсе, Лев Ефимович, Сергей осенью будет защищать диссертацию. И ты знаешь, кто руководитель диссертации Сергея?
–Нет, конечно.
–Генерал Сокарев, доктор технических наук.
–О-о-о! Сергей, ты молодец! Я сразу говорю: защита будет успешной!
–Не надо ничего говорить заранее, – делаю поправку я. – Вы знаете, Лев Ефимович, сегодня я присутствую на свадьбе ваших детей, а завтра уже улетаю на другую свадьбу – моей сестры Веры.
–О, какая, радость! Ну, что ж, передай наши поздравления.
Назавтра Инна поехала за Анной к Елене Васильевне, где Анна пережидала посещение свадьбы, а я собирал сумку в дорогу и нервничал; после обеда стало тревожно, когда я лежал, но терпимо.
Беспокоило меня письмо от Игоря, полученное месяц назад, Игорь писал: «Сергей, я случайно встретил одну девушку. Лена Челышева, помнишь? Она была так рада, когда узнала, что ты где-то есть. Она не замужем. Звала нас всех гости, с семьями. Я понимал, что это о тебе. Помнишь, мы как-то заходили к ним с Валерой? И забрали рукопись твоего рассказа? А Вера Владимировна, ее мать, выскочила вслед за нами, и требовала отдать рукопись. Но мы проявили твердость и ушли.»
Я стал вспоминать и пришел к выводу – мы с ней не виделись тринадцать лет. Бог мой! Я думал, что она вышла замуж, и никогда не задавался мыслью – что-то узнать.
Хотя недавно я видел сон, от которого проснулся в 5 утра, в чрезвычайно грустном состоянии, хоть плачь. Приснился наш старый дом, как будто я оказался там, и встретил Веру Владимировну, мать Лены Челышевой. Я не осознал этого во сне, но значит, она потеряла свой дом, перешла в наш, многоквартирный. Она была седа, стара. И сказала, что Лена умерла. Она была спокойна, даже несколько суетлива, улыбчива; у меня было ощущение, что она не понимает своего горя, немного тронулась, что ли. И муж ее умер. Но тяжелее всего мне было, конечно, от известия о смерти Лены. Это в могилу ушла моя юность, вся та жизнь, первое мое чувство. Страшно горько и грустно было; несчастная (хотя сначала как будто счастливая) юношеская любовь, оставившая впечатление непонятности, первого крушения.
Давно это было; так давно, что даже странно: я ли это был? Или кто-то другой?
Окончательно проснувшись, я был все еще под впечатлением сна.
И все-таки Игорь, спасибо тебе, теперь я знаю, что они живы.
Я успокоился, собирался деловито, погода – беспросветный дождь. Что будет утром? Я два года не был в Краснодаре и почему-то тревожился этого теперь. Итак, летел я на свадьбу Веры; в качестве подарка упаковывал палас.
По телевизору показывали фильм – «Тихий Дон».
Утром также моросил дождь. Встал я раньше шести, поел овсянки, положил мясо в черную сумку – это уже Инна проснулась и посоветовала. И вот поцеловались, и я вышел с двумя сумками и с паласом под моросящий дождь; в водолазке, пиджаке, зеленой куртке и вельветовой кепке.
О проекте
О подписке